К олегу юрченко, погибшему трагически 7 ноября 200

1

Вот год тысячелетия прошёл
в стране твоей, живущей наизнанку,
о чём ты в ?Ведомостях?, думаю, прочёл, -
небесных, - спозаранку;

о чём орут вороны поутру,
когда дерутся на соседней крыше,
топорща перья на ветру, что снегом
дышит...

Как рота смертная, броском
здесь разряжают пообоймно водку,
чтоб правду с бою взять силком,
одну на всех, - молодку!

Но рубль сравним в провинции с огнём
артиллерийским
и наотмашь
гвоздит окоп семейный днём, аж – тошно.

На кухню выйдешь ночью покурить,
а тараканы
спешат, - соседские, - попить слезы
из крана...

Здесь всё – как было. Не волнуйся! И к концу
недели непорочной,
где, отциклёванный, зажжётся окоём
над бытием проточным,
где в Вифлеемский праздник напрягать –
безбожно жилы,
придётся крупку снежную клевать, коль – живы.

Два месяца назад, - ты помнишь? – пролетели,
рыдая ночью, журавли
и нас, - оставшихся, - отпели...

И теперь
ты, как трибун, на облаке – рифмуешь
иль материшься,
что одно и то ж - при этой жизни,
и тоскуешь,
что ни фугасом рай и ни глаголом,
ну хоть стреляйся! – не проймёшь.

То ангелы, то души проплывают...,
как ?мухи? белые по утренней зиме,
и, бестелесные, считают
дни судные –
в компьютерном уме.


2

?Всё – суета сует!? – гласит Еклисиаст...
Но ЧТО тогда, - скажи, - глотает снежный наст
на переходе тьмы
в зыбь хилого рассвета?

Над замершей зимой, над мёртвой белою горой
зачем блуждает стих застывшего
поэта?

Небесное рядно
ещё сквозит последними звездами...
Днём оно – серее мыши.
За домами, на горе, - поток машин сползает,
как орда...
И то,
что всё же ?остаётся чрез звуки лиры? здесь,
конечно, - ерунда.

Я не воюю с этим мненьем!
Мне предостаточно тоски
и твоего стихотворенья, где строк
оттёсаны бруски.

Но не к кому идти!
И где ты – я не знаю...
Быть может, этот снег теперь душа твоя?
Иначе, что же он, - неистовый, - летает,
рождественский,
мне зрение - двоя ?

*

Ты всё молчишь...
И ангел не приносит ни телеграммы, ни письма...
Снег к вечеру ледок заносит,
что лужей был - с утра.

И Новогодние промчались обалденья...
И, слава богу, - я дежурил, как всегда...
Потом – писал, без божества, без вдохновенья,
чтоб только не заснуть...
Да всё – порвал,
такая ерунда!

Признаться, тех часов чреда, ночных,
меня опустошала своей печалью неземной,
которую душа допрежь – не знала,
не ведала, -
сквозной.

Я видел ясно сонмы страшные астрономических
миров,
Эйнштейна формулы прекрасные, - без рифм, -
свободные, -
без слов!

Я чуял тени Данте и Овидия,
я слышал речь Ли Бо, Ду Фу,
и Питер Старший, как провизор, - мензуркой
мерил
жизнь мою...

?Земную жизнь пройдя до половины,
пройдя три четверти, точнее – всю, -
он бормотал, -
ты не вкусил величья сердцевины:
Исчезновение - всему!?...

Постыдно в этом, друг мой, признаваться;
постыдней страх влачить в себе
и дней, - живых ещё, - касаться,

как лист в промерзшей
борозде.