Жизнь вырвана страницею из книги

***

Жизнь вырвана страницею из книги
и в медленный отпущена полёт…
Как жаль и недочитанные миги,
и тесно обнимавший переплёт.

Страница, словно раненая птица,
или птенец, что выпал из гнезда,
пытается на свете приютиться,
но места нет для этого листа.

Найдёт ли он приют в осенней луже
иль закружится над чужим плечом,
в надежде, что ещё кому-то нужен,
что кем-то ещё может быть прочтён…

***

Стараясь быть замеченным, поэт
рискует превратиться в шоумена.
Из всех измен, каких не видел свет,
страшнее самому себе измена.

А те, чей непритворен разговор,
кого неброский облик отличает –
те вымирают, уходя в затвор,
поскольку их в упор не замечают.

Всё подлинное не прельщает глаз,
обречено в неравном поединке.
В пустыне тонет одинокий глас,
скользят в толпе поэты-невидимки.

Легко убить нечтением певца,
на строки наложить глухое вето.
Обходится без яда и свинца
опасная вакансия поэта.

***

Читатель мой, советчик, врач,
в ответ хотя бы мне аукни.
Искала б днём с огнём, хоть плачь,
но от огня остались угли.

Уставший к вечеру денёк
прилёг, не вымолив отсрочки.
Вид на помойку как намёк,
где кончат жизнь живые строчки.

А где ж им быть потом ещё?
Забыты, выплюнуты, жалки,
от жарких душ и мокрых щёк –
прямым путём к дворовой свалке.

Как ни крути и ни крои,
альбомы, письма, посвященья,
слова в невысохшей крови –
в одно стекают помещенье.

Дожди легко их смоют след.
Бросаю, как бутылку в море...
Вдруг кто-то через сотню лет
прочтёт мою любовь и горе.

***

Была утеха мне библиотека,
и ты, на целый свет такой один.
Теперь всё больше ночь-фонарь-аптека
и лунный луч, скользящий меж гардин.

Уходит день, цвета свои меняя,
цветы склоняют головы в кашпо.
Уходит жизнь, ни в чём не обвиняя,
но и не извиняя ни за что.

Ну что ж, судьба, готовь свою дробину.
Приму, мольбой небес не теребя.
Но вновь вселенная подставит спину...
А может, это помощь от тебя.

***

Что осталось от тебя? Изданные книги,
что на полках твоей ставлены рукой.
На портретах с утра солнечные блики,
на кассетах – ура! – голос дорогой.

Что осталось от тебя? Куртки и рубашки,
что помадой невзначай мазала не раз.
Всё впитала душа словно промокашка
и навек обрела розовый окрас.

Что осталось от тебя? Жизнь моя осталась,
чтоб оплакивать тебя до скончанья дней.
Это то, что даёт победить усталость,
защищает, хранит, делает сильней.

Что осталось от тебя? Три заветных слова,
что шептал горячо в пламенной ночи.
И душа как цветок оживает снова,
лишь коснутся её памяти лучи.

Что осталось от тебя? Наша жизнь осталась,
что храню как могу и дышу над ней.
Моя радость в слезах, горестная сладость,
ты со мною в груди до скончанья дней.

***

Сизифов камень, бочка Данаид –
бесплодный труд любви и ожиданья...
Но пишет имя звёздами ?Давид?
мне шифром по секрету мирозданье.

И о тебе все белые стихи
шлют снегопады на высокой ноте,
заносит дождик лёгкие штрихи
любимых черт в невидимый блокнотик.

Пред этим светом меркнет тень беды.
Зачем хорал, помин и аллилуйя?
Ведь вот записка, читана до дыр:
?Ушёл за хлебом к ужину. Целую?.

?Ушёл за хлебом. Скоро буду, жди.
Целую?. – Я нашла твою записку.
Ей двадцать лет исполнилось поди.
Теперь она подобна обелиску.

Не правда ли, всё будет хорошо?
Ты торопился, до дому бежал всё.
Ты за небесным хлебом отошёл
и там всего лишь чуть подзадержался.

Мы встретимся в Ничто и в Никогда
и превратим их в Здесь, Везде и Вечно.
И снова будем не-разлей-вода.
Я верю в это свято и беспечно.

***

Вспорхнула с ладони в небесный простор
любовь наша божьей коровкой...
Шепчу ей вдогонку рифмованный вздор
с надеждой наивною робкой.

Судьба отнимает как будто шутя,
легко разделяя кровинки...
И платьице в крапинку слёз и дождя
раскрылось на две половинки.

Разжата ладонь и глаза в облака,
открыты все шлюзы и двери –
вот формула счастья, проста и легка, –
люблю, и надеюсь, и верю.

Я в крапинку блузку надену с утра,
твой взгляд из-под тучки почуя.
Как парус её натянули ветра,
чуть-чуть — и к тебе полечу я.

Да, я говорю это всё не всерьёз,
на ушко подушке-подружке.
Оранжево солнце и крапинки слёз
на нём всё равно что веснушки.

***

Боже, друже, старче, человече…
Как прекрасен звательный падеж.
Жаль, на этот зов ответить нечем.
Ну, хотя бы в книгах нас утешь.

Канули давно, уплыли в Лету
те слова, что можно напевать...
Есть глагол и правило, но нету
тех, кого душа устала звать.

Отче, муже, сыне, сестро, брате…
Словно эхо дальних голосов,
словно плач о горестной утрате
давних лиц, имён и адресов…

***

Мой разговор с тобой – как миссия иль месса,
обыденная речь ушла куда-то прочь.
Как будто с глаз моих отдёрнулась завеса,
и светлый день пришёл, смутив старуху-ночь.

Да, каждый стих всегда в какой-то мере фокус,
ведь на тебе сошлось созвездие лучей.
И Фолкнер на столе, и твой любимый крокус –
всё в топку для тебя топящихся печей.

Да, крокус или флокс, и на могиле ирис –
всё говорит: я здесь, люблю тебя, держись.
Но то, что я пишу, похоже на папирус.
Засушенный цветок, засушенная жизнь…

Лечу навстречу дню, надеждою богата,
несбыточность её давно уж ей простив.
Как сладостно звучит хорал в лучах заката...
Не повод, чтобы жить, но для стихов мотив.

***

День старится к ночи, он жил на износ,
очки фонарей нацепляет на нос,
чтоб лучше увидеть прохожих.
Он очень устал и лицом потемнел
от мысли, что столько всего не успел,
и уж не успеет, похоже…

Цветы и деревья под вечер не те –
их ночь растворяет потом в темноте,
как время любимые лица.
Но я научилась глядеть сверх голов –
приманивать радость на удочки слов,
чтоб сердцу не дать запылиться.

День умер, оставив нам песни и сны.
И юность уходит до новой весны,
на круги своя возвращаясь.
Мы были когда-то с тобою на мы,
и я выкликаю твой образ из тьмы,
навеки с тобой не прощаясь.