Благие намерения
Рассказ
В то утро Петр Иванович Сердюков – председатель колхоза ?Верный путь?, вопреки обыкновению, ограничился за завтраком лишь тремя стопками водки, хотя яичница с беконом, обильно политая кетчупом располагала к большему. Предстояло ехать в район, с последующим после него фуршетом. Это иноземное слово как бы придавала обычной русской пьянке оттенок некого благородства, но сути не меняло. Все будет то же самое: разговоры, споры, взаимные упреки, уличение друг друга во всех смертных грехах, затем, как бы отпуская эти грехи, слюнявые лобызание, пьяные исповеди, клятвы в вечной дружбе, легкое заигрывание с официанткой Веркой – штатной шлюшкой бывшего райкома партии, или как ее сегодня принято называть – администрацией. Это просто болезнь какая-то – страсть к переименованием.
Вот, к примеру, его жену – Марию Петровну Сердюкову хоть сегодня переименуй в Изабеллу Баварскую, ни умнее, ни красивее, ни желаннее она от этого не станет. На ее сером, вечно заспанном, оттого и отечном, топорной работе лице не появятся тонкие черты благородного происхождения, она не заговорит по-французски, а напротив, все так же, словно поставив перед собою цель – окончательно забыть и родной язык, будет коверкать русскую речь: ?надысь?, ?тодысь?, ?чавойто?.
Супругу свою Петр Иванович не любил. Раньше просто не любил, но теперь, видя, как его родная дочь становится точной копией матушки – чувство щадящего равнодушия стало смещаться в сторону ненависти. И угораздил же черт на такой жениться!
Мало того, что дочь уродилась ни красавица – она еще оказалась блудлива как мартовская кошка. Одному только Богу и его рогатой оппозиции известно, сколько для того, чтобы обустроить личную жизнь непутевого чада пришлось согрешить Петру Ивановичу и перед законом, и перед людьми, и перед собственной совестью. Он покупал ей квартиры, машины, одевал собольи шубы, но потребности доченьки росли в геометрической прогрессии, и будь у Петра Ивановича станок, печатающий деньги – его давно бы заклинило. Напастись на нее было невозможно.
В деревне – года три тому назад появился наркоман – внук пенсионерки бабки Аграфены. Так вот он, ?проширяв? свою квартиру в Москве, хвастался перед деревенскими мужиками, что у него по венам бегают два Мерседеса. Точно так же, по невидимым дорогам района бегают два невидимых колхозных ?КамАЗа?, один ? ГАЗон?, не считая жаток, картофелекопалок и прочий мелочи.
До так называемых демократов – колхоз, под руководством Петра Ивановича, не то чтобы процветал, но был рентабельным хозяйством, в котором даже дворник-забулдыга получал зарплату заводского инженера, затем затрубили рога: ?Ату коммунистов?! и Сердюков из председателей ушел в агрономы. Его приемники, как правило, люди залетные, неизвестно откуда взявшиеся больше напоминали татарских мурз, чем председателей. Они преследовали одну единственную цель – собрать дань какому-то подпольному хану и благополучно отбыть восвояси. Наступила эпоха временщиков. Новые председатели менялись так часто, что колхозники не успевали запоминать их фамилии. С ними бесследно исчезали стада коров, свиней, табуны лошадей, разворовывалась техника, а опустевшие подворье рушили сами крестьяне: кому-то был нужен кирпич, кому-то шифер. Крестьяне безжалостно уничтожали то, что сами когда-то строили. Как мамаева орда прокатился по всей матушки-Руси девятый вал ?демократии-ческих преобразований?, оставляя после себя лишь искалеченные души, судьбы, руины да пепелище пусть не совсем справедливой, но все же цивилизации.
Устав от беспробудного пьянства и гнетущий, застящий божий свет безысходности – колхозники вновь вспомнили о Сердюкове, как будто с его возвращением во власть могли воцарить прежний порядок и стабильность. ? По просьбе трудящихся? Петр Иванович вновь стал председателем, но положения дел это не спасло, ибо нельзя остановить поезд, несущийся в бездну, схватившись за его поручни.
На улице, вот уже третий день к ряду, моросил обложной дождь. Было сыро, серо и неуютно. Под окном председательского дома урчал Уазик – грязный, обшарпанный. Глядя на него, сразу и не разберешь чего в нем больше грязи, шпаклевки или металла.
Мария Петровна стала убирать со стола.
– Тебя, к каким нончи ждать?
– Ближе к ночи. Чудна ты, мать, прости меня, Господи! Мужа кормишь – хоть бы какой халат накинула. Ты как будто родилась в этой ночнушке: немытая, нечесаная – волосья в разные стороны торчат как у Бабы-Яги. Ей-богу, видя тебя, и голодный волк поперхнется.
– Вот сейчас в район приедешь – сыщешь себе там красавицу. Чево токо с ней делать будешь? Ружье есть – патроны перевелись.
Эта тирада Петру Ивановичу не понравилась. Уж не дошел ли слух о его связи с молоденькой продавщицей – Машкой? Тут вышел полный конфуз. Как говориться седина в бороду – бес в ребро: закрутили любовь по-пьянке, а Машка – лет на пять моложе его дочери. Ему бы – дураку, потискать ее немного да отпустить, а он нет – в баню повез. А в бане, глядя на молодую и здоровую бабу, делал для себя трагическое открытие – укатали Сивку крутые горки. От стыда весь хмель из головы вышел, впору было сквозь землю провалиться. Машка засмеялась, оделась и ушла. А теперь, наверное, мелет языком по деревне, что председатель у нас-де того – атрофированный. Бабьи языки – хуже змеиного жала. Вот его одногодок, по молодости к одной вдове пришел и тоже чего-то там не смог – та возьми и обзови его прилюдно кастратом. Мужик потом женился, троих детишек народил, а прозвище так и осталось – Сенька-Кастрат.
Петр Иванович был человек неробкого десятка и за годы его председательства всякое случалось: и над пьяницами суд чинил, и уголовникам морды бил, которые иного способа убеждения не признавали. Силой его Бог не обидел – он и сейчас, даром что в пенсионном возрасте – любого молодого в бараний рог скрутит. В армии доводилось и с парашютом прыгать и с поезда на полном ходу. Но в жизни он патологически боялся двух вещей: лошадей и женщин. Всю жизнь в деревне прожил, а на лошади верхом ездить так и не научился – боялся. И боялся даже ни того, что конь сбросит его, ни боли при падении, а то, что засмеют потом, посмешищем сделают – этакой притчей во языцех разнесут эту весть по округе. Так с раннего детства повелось. Даже самая задрипанная кляча, почувствовав робость и неуверенность своего всадника, начинала артачиться, пытаясь на нем отыграться за все унижения, которые выпали на ее долю от человеческого рода. То же самое было и с женщинами. Как руководитель он не давал им спуска, но как мужик – робел, при одной только мысли о возможной физической близости – ему делалось страшно. В рамках целомудрия (продавщица-Машка – единственное глупое исключение из этого правила) Петра Ивановича сдерживало ни боязнь заразится какой-нибудь гнусной болезнью, ни месть мужей рогоносцев, а собственная неуверенность в том, что партнерша по разврату останется им довольна, что она не высмеет его, не распустит о нем отвратительных слухов, не ославит на весь свет как Сеньку-Кастрата. Так что – супруге своей Петр Иванович никогда не изменял и, судя по незадавшемуся опыту, теперь уже вряд ли когда изменит. Плоха ли Мария Петровна или напротив – хороша – сравнить ее все равно не с кем. И как он на ней женился? Видно, черти ворожили.
В то утро Петра Ивановича раздражало все: погода, кобель, который, радуясь хозяину, прыгнул к нему на грудь и изгваздал грязными лапами куртку, ни милосердно чадящий Уазик – рухлядь времен развитого социализма, прыщавый водитель – Серега, дремавший битый час в машине вместо того, чтобы протереть стекла и зеркала. Ругаться с водителем Петр Иванович не стал: не благодарное и бесполезное занятие – испоганился народец, ничем его не проймешь – страх потерял, а совесть так и не нажил.
Фыркая, как норовистая лошадь, расплескивая черные лужи, Уазик лениво запетлял вдоль деревни. Вновь припустил дождь: мелкий, холодный и до одури скучный. На улице ни души – в такую погоду хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Деревня словно вымерла, затаилась, ушла в подполье, вынашивая какие-то недобрые замыслы. На дворе поздняя осень, а ни одного дымка из печных труб не видно.
– Чубайса разоряют. – Горько ухмыльнулся Петр Иванович.
Последние время топить печку считалось дурным тоном. Этот процесс стал старообрядческим ритуалом. Проблему отопления народ решил на редкость просто: на провода, подходящие к дому, накидывались так называемые ?сопли? и, минуя счетчик, в домах включались всевозможные плитки, тены, обогреватели, калориферы – кто на что горазд, – все было чинно и пристойно. Правда, потом на колхоз приходили астрономические счета, но это никого не пугало – воровство стало обыденным, узаконенным и благословленным сверху явлением.
Чувствуя себя обделенным, обманутым, находясь в вечной оппозиции к власти, – какой бы она ни была: монархической, коммунистической или как теперь – псевдодемократической – русский мужик воровал всегда, но никогда воровство не достигало таких масштабов. Да и впрямь, чего не воровать у этих, так называемых олигархов, которые с ловкостью карточных шулеров на кропленой колоде разыграли и поделили между собой все богатство России, оставим народу единственное право на бесславное и медленное вымирание. Да и кому он нужен этот народ? Для организаторов и вдохновителей нового крестового похода на русскую землю гораздо важнее геополитическое пространство самой страны, чем судьба аборигенов населяющих ее. Зачем создавать концлагеря и кормить миллионы бездельников обслуживающих и охраняющих современные гетто и резервации, в которых по западному образцу будут соблюдены все их пресловутые ?права и свободы? для колонизированного народа? Пятая колона весьма накладна и не всегда эффективна – проще не дать человеку родиться вообще. И дешево, и сердито.
Когда-то, на этом месте стоял дом деревенского острослова и насмешника Фомея, – мужика хоть и ядовитого на язык, но великого труженика. Домик был маленький – всего в четыре оконца, с резными наличниками, постоянно отливающий голу-безной свежей побелки, опрятный и ухоженный. Фомеевский дом незамысловатой простой и аккуратностью, как пасхальное яичко радовал глаз. После смерти хозяина этот домик за бесценок приобрел кандидат каких-то там наук, пожелавший стать фермером. Справедливости ради, стоит заметить, что в сельском хозяйстве он разбирался, как курица в навигации, но новоявленного агрария подобная мелочь ничуть не смущала. Под эту авантюру он получил ссуду в банке на двадцать пять миллионов в то время, когда корова стоила семьсот рублей и 60 гектаров колхозной земли, которая впоследствии благополучно заросла бурьяном и сорным лесом. Однако вскоре на месте фомеевского дома вырос грозный и мрачный особняк, окруженный кирпичным забором. На фоне низеньких крестьянских избенок фермерский дом смотрелся как школьник – дебил и переросток рядом с первоклассниками. От него веяло только одним – грубой и тупой физической силой. Затем грянула инфляция, раз десять менялись деньги – долг фермеру простили, своего поля он так и не посадил, зато сейчас, попав опять-таки в нужную струю времени, живет припеваючи. Он обнаружил в себе коммерческий талант, который проявился в торговле разведенным техническим спиртом и скупке у населения цветного металла. Под металлом подразумеваются алюминиевые кастрюли и чугуны, украденные пьяницами из своих домов или у соседей, срезанных линий электропередач, впоследствии чего обесточиваются целые деревни. Сколько народу отравилось и умерло от этого спирта? Сколько стало инвалидами? Сколько убило током и еще убьет – подсчитать ни одному статисту и все как с гуся вода, так издержки произ-водства. Бизнес есть бизнес, а деньги, как известно, не пахнут, и любит их все: и судмедэксперты, и следователи, и прокуроры.
Уже выезжая из деревни Уазик, нагнал деревенскую бабу, одетую поверх телогрейки в целлофановый дождевик, с пустой корзинкой за спиной и палкой в руках. Петр Иванович велел шоферу притормозить.
– Здорово, Антоновна! Далече собралась?
– Здравствуй, батюшка, – за опенками, может, наберу чего. Прошлый раз плетуху нарезала еще не распущенных. Дома тоже сидеть надоело, все дождь да дождь – дел никаких, а так в лес да из леса – день прошел. Наморишься, зато спишь крепче.
– А где промышляешь?
– В Крестовском лесу. Там пней нынче – пропасть – весь лес свели и чья это только дель? Зато опят на пнях опричь на березовых и дубовых – тьма, что есть солдаты, как на подбор.
Уазик тронул с места.
– Хорошо хоть ни на Угорок. – подумал Петр Иванович.
Угорок, или, как его по-другому называют, – Красный Холм из-за обилия боярышника, стал для Петра Ивановича душевной занозой. При одном только упоминание о нем, от малейшего прикосновения к этой теме, в глазах председателя темнело от невыносимой боли. Угорок – небольшой лесок в 40-60 гектар по причине территориальной неразберихи не входил в зону районного лесничества и испокон веков числился за колхозом. В былые времена крестьяне, не наглея, пилили там себе дровишки, в основном сухостой, заготавливали жерди для тырл, липу на бани, молоденькие дубки на столбы и только. Подобная деятельность существенного вреда лесу не приносила, – напротив, Угорок разрастался, отвоевывая себе новую территорию. И тут на тебе – на старости лет бес попутал. Уже во времена второго ?княжения? над колхозом к Петру Ивановичу со ссылкой на высокопоставленную особу местного разлива приехали азиаты: Алики, Малики, Магометы – одним словом – чурки. Кто-то из русских царей, не деля их на национальности, просто осведомлялся у своих министров: ?Как там мои киргизы?? Предложение чурок было наглым, но наред-кость выгодным: позволить им заготавливать лес. С района позвонил с протекцией чинуша, дома Мария Петровна влезла с излюбленной аллегорией про курицу, которая гребет под себя, доченька, со своим ежемесячным посланием о дороговизне столичной жизни и ее неустроенности, и – Петр Иванович втюхался в эту авантюру.
На Угорке закипела работа. Трудились ударными темпами – от зари и до темной ночи. Причем уродовали лес свои же деревенские мужики за разведенный водой технический спирт, гнилые помидоры, соевую тушенку и пятьдесят рублей в день. В основном брали липу, сосну, столетние дубы, вяз. Визжали бензопилы, как барабанная дробь в момент казни, гулко стучали топоры, а длинный трос лебедки выволакивал из лесной чащи на лобное место уже поверженные, расчлененные, плачущие смолой стволы деревьев. Чурки хищно скалились и улыбались, видимо, посчитывая барыши, что-то лопотали по-своему, а вокруг них в стремление угодить, с какой-то рабской покорностью, с врожденным плебейским заискиванием, сновали русские мужики в драных, засаленных телогрейках. Но самое страшное было в этой истории то, что никто не возмутился, не заартачился, не запротестовал. Господи, да мы же хуже монголотатар, хуже ливонских псов-рыцарей, хуже ляхов, хуже фашистов – те разрушали и оскверняли чужую землю, чужие обычаи, чужую культуру – мы же свои собственные! Но ни тогда родился в душе Петра Ивановича этот бунтарский крик, гораздо позднее, а тогда – свежеспиленные деревья пилились на брус на колхозной пилораме, спешно грузились на машины и увозились в неизвестном направление с липовыми документами.
Деньги, вырученные за Угорок, не принесли семейного благополучия – нажитое махом пошло прахом. От них остался лишь приторно-горький осадок в душе, вроде оскомины, до тошнотной отрыжки, как от свекольной браги. Угорок же стал походить на больную стригущим лишаем голову: там залысины, там непролазный бурьян от брошенных, где попало ветвей и макушек. Господи, срам-то какой! А ведь может быть, в этом лесу гулял, героически погибшей под Варшавой, отец Петра Ивановича со своей будущей женой – матерью сегодняшнего председателя-хапуги? На обелиски у правления колхоза золотыми буквами выбито имя – героя односельчанина. Может быть, именно этот лесок мелькнул перед его глазами в последний миг жизни? От этих мыслей становилось страшно.
Разбазаренная колхозная техника не очень-то бередила душу Петра Ивановича – мертвое железо не взывала к отмщению. Его проклятьем стал Угорок – небольшой лесок, обезображенный согласно его воли.
С тех пор Петр Иванович старался не появляться в той стороне, чтобы не видеть следов своего преступления, стремился спрятать в самых потаенных уголках своей памяти содеянное им зло, но тщетно – этого было нельзя простить са – мому себе и придать, за давностью лет, забвению.
Некстати вспомнился коллега Петра Ивановича председатель колхоза ?Заря? – Семен Трофимович, который, вдруг, нежданно-негаданно взял и повесился, да еще на Троицу. Петр Иванович застал удавленника еще в петле, и перед его взором предстала ужасная картина: вываленный язык удавленника доставал до груди, в кровь расцарапанные щеки, вытянутые как струна ноги, мокрые штаны и лужа под весящим трупом. Что же увидел самоубийца сквозь приоткрывшуюся перед ним дверь потустороннего мира, что пожелал вырваться из петли, сдирая ногтями кожу с лица, и, обмочился с испуга? А вроде мужик был боевой, деловой и хваткий, Деньги к его рукам липли и квартирки, наверное, отпрыскам покупал, во всяком случае, судя по двухэтажному особняку, не бедствовал, а тут на тебе – повесился.
Бывает у человека отменный аппетит. Поросенка с хреном? Давай, поросенка! Теленка? Да хоть быка! Все утроба принимает, ничем не брезгует, а потом угораздит черт подавиться рыбий костью, какой-нибудь карасик никудышный поперек горла встанет и баста – ?отсветило ясно солнышко, золотые дни промчались?. А всему виной думы проклятые, мысли черные, что как тучи грозовые свет божий застят. Тоска проклятая, к совести взывающая, как сиротская могилка неухоженная, нож разбойничий к горлу приставит, и взвоешь и заверещишь, как пойманный ястребом заяц, ибо нет более страшного суда, чем суд над самим собой. Брезгливо отметет совесть все твои оправдания.
Уазик уже маневрировал по большаку между луж. Дорога военная: то яма, то канава – особенно не разгонишься. В России дороги – это стратегическое оружие самообороны, поэтому нас никто и завоевать не может – до Москвы дошли и встали: рессоры поломались, гусеницы развалились, конница обезножила, танки в грязь вмерзли, Русь-матушка, как волна от берега, от столицы лишь немного назад отхлынула, а впереди море разливанное; ни дна, ни покрышки – иди – завоевывай. Кто нас завоюет? Нет в мире такой силы, способной России в честном бою противостоять. Те же самые американцы от одной только нашей водопроводной воды вымрут как тараканы от дихлофоса. А было время, в разгар антиалкогольной компании, наши мужики дихлофос употребляли за милую душу – два ?пшика? на кружку пива и словно на хорошей свадьбе гулял.
На днях бабы в колодце выловили дохлую собаку и взбунтовались: ?Чистите колодец, не будем мы такую воду пить?! ?Ишь, какие нежные, – недоумевал дед, – с собакой, значит, пили, а без собаки не хотят?.
От этих мыслей настроение, вроде бы, немного улучшилось, как если бы обреченному, недужному человеку вместо болезненной инъекции дали подслащенную пилюлю. Душа будто просветлела, как, отстоявшись, осенняя лужа – грязь выпала в осадок и заголубела сверху относительно чистой водицей. Но недолго радовался Петр Иванович этим мнимым душевным покоем: словно потревоженная дорожным ухабом, вновь всплыла муть, залоснилась грязью и подкатила под самое горло. Муторно, томно – спаса нет! Думы, как воронье закружили, закаркали, предвещая что-то недоброе.
?Странно устроен русский человек – завсегда ему кнут милее пряника. Многие на Руси государи правили: среди них и с либеральным уклоном попадались и придурковатые, были и вовсе никудышные царишки вроде последнего, но больше всего народ песен сложил про двух царей – Ивана Грозного и Петра 1 – самых лютых. Теперь, упившись свободой, словно брагой чумной и осознав, что сегодняшняя псевдодемократия – это не только свобода совести, но и свобода от совести, особенно для людей властьимущих, которым нравственность и без того не очень докучала – стали поговаривать надо Сталина поднимать. И главное кто бы говорил – дед Афанасий, который сам чуть было под расстрельную статью не попал в войну за то, что не снял шкуру с дохлой лошади:
– Не-е, милок, тут без Сталина не обойтись. Всего-то и надо десяток тысяч расстрелять, чтобы все в свое русло вернулось: девки непотребные, срамные, которые на каждом канале по телевизору плачутся о нелегкой судьбе русских проституток – на следующий день в очереди стоять будут, чтобы в ткачихи записаться; бандиты-мордовороты в стахановцы выйдут, начальство снова вежливым и заботливым станет, вспомнит сразу, что и их Вельможества из того же места на свет Божий вышли, откуда и все остальные, а ни с луны к нам прилетели. Если возле каждого подпольного шинка и наркопритона помимо его содержателей пустить в расход и участкового с начальником РОВДе – такой порядок установится – любо-дорого смотреть. А то у нас депутаты все головы сломали: какой бы такой закон придумать, чтобы чиновники взяток не брали, и снизошла на них мудрость великая – надо чиновникам еще зарплату увеличить, хотя бы раз в сто по сравнению с врачами и учителями. Мудро – царь Соломон отдыхает. А чтобы волки овец не задирали – нужно по всем лесам колбасы разбросать. Нет, милок, чиновники воруют ни оттого что есть нечего, одеть-обуть-подпоясаться нечем – бес алчности их обуял, безнаказанность почуяли и сколько бы им не платили, воровать они не перестанут. В них и при Сталине совести не было – страх их воровские, канальи души в ежовых рукавицах держал. У многих в те годы веревка и кусок мыла в сейфе до поры покоились; шел чинуша на работу и не знал, суждено ли ему назад возвратиться? В старину, я по радио слышал, в какой-то там стране кресло судьи было обито кожей предыдущего судьи уличенного во взяточничестве. Вот бы нам такие законы завести. – Дед Афанасий хитро щурился, наблюдая за реакцией председателя, по нраву ли ему придутся такие устои, но Петр Иванович отмахнулся от него, дескать, слышали – неново. Дед не отставал. – Вот ты, как власть, объясни мне, чем же так хороша твоя демократия, когда в год население на миллион убывает? Двадцать лет – вот тебе и Великая Отечественная! К примеру, раздобыл ты импортного корма своим курам: в целлофане, с наклейками, чуть ли не на каждом зернышке по голой бабе нарисовано – красота, а куры дохнут – сегодня одна, завтра – три. Вопрос: станешь ты птицу и дольше такой гадостью кормить? Так и твоя дерьмократия – не в нашего коня корм. Она хороша лишь для ворюг, что сами под себя законы пишут, а у простого человека от нее несварение желудка: то запор, то понос свистун. – Противный дед, дотошный, въедливый как печная копоть, все наизнанку вывернет, в извечном русском стремление до сути докопаться, к тому же приверженец национальных идей. Пришел к нему перед выборами агитатор – то ли таджик, то ли азербайджанец – черт их разберет, и что-то он плохо о Советской власти отозвался – дед и стерпел:
– И чем же тебе так Советская власть насолила? Может быть тем, что она тебя с дерева сняла, да мочиться стоя научила? – и костыль в руки. Бедный агитатор еле ноги унес.
Гласность гласностью, демократия демократией – прав народ отдает от этого слова загаженным клозетом и культура западная отдает канализацией, и при разношерстности мнений – нет у нас национальной идеи. Оттого и гимн страны так долго не могли сочинить. В гимне должна быть заложена национальная идея. А какая у нас идея? Продать, как можно больше, за границу нефти, леса, газа и прочего, прочего, чем сделать десяток олигархов еще богаче, а миллионы россиян еще беднее? Жуткая идея! Ее в основу гимна не положишь, поэтому престарелый Сергей Михалков не придумал ничего лучше, как переиначить свой старый коммунистический гимн, по примеру вертлявых КВНщиков, глумящихся над популярными шлягерами. Власть, избранная власть, которой путем различных манипуляций и пиартехнологий удалось одурачить народ, проводит политику геноцида против этого же народа. И эта тайна отнюдь ни за семью печатями – все это знают, и все понимают, чем это чревато, но все делают вид, что ничего страшного не происходит. Сейчас основной удар приходится именно на русский народ, умышленно уничтожается культура, искажается история, западной редакции подвергается язык, ?добрый? дядюшка Сэм заинтересован в переоценке ценностей. Впрочем, зря населяющие Россию, так называемые ?малые народы? надеются, что минует их сия чаша – как только русский народ будет ослаблен настолько, что с ним не нужно будет считаться – судьба остальных национальностей будет решена. Гуманный, для идиотов, Запад не станет, церемонится ни с бурятами, ни с коряками, ни с татарами, ни с кавказцами, ни с евреями. Что касается последних, такой опыт у ?просвещенной Европы? имеется, только в Эпоху Возрождения 80% евреев были уничтожены. Возможно, примени Россия иноземные технологии к своим покоренным народам, у нее бы сейчас не было проблем на Кавказе и Прибалтики, не говоря уже об Украине и Белоруссии. Вся беда в том, что гуманен русский мужик: он бьет наотмашь, с плеча, но никогда не добивает. Отчего же у нас вся история походит на пьесу для театра абсурда, построенной на преломлении теней, странных, угнетающих взор декорациях, глумливых и уродливых символах, идиотском хохоте и диких безумных завываниях актеров? Только на одни политические ярлыки растащили все цвета радуги: ?красные?, ?коричневые?, ?черносотенцы?, ?голубые?, ?зеленые?, ?оранжевая? революция, ?розовая?, ?бархатная?. Одних партий столько, что сам черт ногу сломит, отыскивая десять различий в их программах. А может, и нет вовсе природе никаких политических пристрастий? А есть всего лишь два типа людей: порядочных и негодяев? Почему нас вечно бросает из крайности в крайность, из огня в полымя? Почему из всей нашей тысячелетней истории нельзя безболезненно выбрать самое лучшее и сделать его основополагающим для дальнейшего развития общества? Что же мы с холопским заискиванием смотрим на американцев и по-обезьяньи пытаемся им подражать. Кто у кого должен учиться демократии? Еще даже Колумба в проекте не было, и по американским прериям голожопые индейцы гонялись за бизонами – у нас уже было Новгородское Вече?.
Все эти мысли по своей докучности и постылой нездоровой тяжести походили на пьяный бред. Обложенный, затравленный ими ум, как волк, путая следы, переключаясь с пятого на десятое, мечтал избавиться от их преследования, спрятаться в каких ни будь заповедных кущах, отлежаться, укрепиться, но тщетно – в голове, как будто кто-то заводил одну и ту же заезженную пластинку. Петр Иванович никогда не относил себя к представителям русской интеллигенции, в классическом понимание – то есть, несущей свет просвещения, а в лучшем случае принадлежал к образованной части населения, которая не мудрствует лукаво на избитые темы: что делать? Кто виноват? Как обустроить Россию? Но с недавних пор эти вопросы почему-то не дают ему покоя. И нет на них ответа. Или такие выводы напрашиваются – в пору в петлю. Вновь навязчивые, бесноватые, как, ожившие между рам погожим днем, осенние мухи, мысли заметались в голове, загудели бестолково, закопошились. Одно только душевное беспокойство от них:
? Веры в народе нет. Веру в Бога подменили верой в светлое коммунистическое будущие. Все одно к одному; и Бог был свой и апостолы, и мученики, и праведники – теперь последнюю опору выбили – пошатнулась Россия, накренилась. Нужно церковь строить! Точно! Ведь была же в деревне церковь – после войны разрушали; школу на ее месте построили. Помнится, еще пацанами бегали по подвалам, где было поповское захоронение, вскрывали полуистлевшие гробы, в поисках золота. Драгоценностей не нашли: кто-то уже опередил их, поскольку у многих скелетов были отломаны фаланги пальцев, видимо вместе с кольцами и перстнями и повреждены, пре снятие нательных крестов, шейные позвонки. Тогда, в трофей юных богохульникам достался лишь оскаленный череп с двух метровой, в руку толщиной, косой, принадлежавшей должно быть попадье или поповне. Голову вынесли наверх, на всеобщее обозрение. Одно слово – нехристи! Сейчас – стыдно, Стыдно и страшно. А вдруг Бог и в самом деле есть?!
А что, сейчас многие церкви строят. Президенты с попами лобызаются, мэры, и губернаторы на показ свои набожность выставляют, как некогда знания научного атеизма – и все в порядке вещей. Нет, церковь я, пожалуй, не потяну, а вот часовенку поставить можно. Знать бы с чего начать? Спонсор нужен. Хорошо, если бы в наших местах жил какой-нибудь граф или князь. А вроде бы такой. Нужно в краеведческий музей зайти. И опять же, нельзя такое дело без поповского благословения начинать. Наш поп для этого почина мелковат будет – к архиерею и епископу надо, а может и того выше – к патриарху. Главное начать, а там определимся. Дельце-то стоящие: и свои грехи перед Господом отмолю и народные. Никто через сто лет не вспомнит: кто Угорок свел, а кто часовенку поставил всяк будет помнить – Петр Иванович Сердюков. Кирпич нужен – и кирпич особенный. А где архитектора взять? Кирпич красивый привезешь, баба приставать начнет – давай крыльцо облицуем. Я ей так облицую – нос набок съедет! А кто же у нас барином-то был? Вот бараны родства не помнящие! А ведь знал когда-то, да, думаю, на что он мне сдался – память им забивать. Теперь пойди – сыщи его, черта?.
В Петре Ивановиче вновь проснулся хозяйственник. Он мысленно считал кирпич, мешки с цементом, стоил для его хранения склад, нанимал сторожа и составлял трогательное письмо заграничному барину. Придумал даже поэтическую метафору: ? Как бы далеко не залетел лист от дерева, но корни, взрастившие его, находятся в родной земле…? Далее шла какая-то ахинея: ?Как не оскудеет рука дающая, так и не отсохнет язык просящего…?
Чрезмерная умственная нагрузка настолько утомила Петра Ивановича, что он задремал и приснился ему, приехавший из-за границы, барин. Доехал он на лимузине до того места, где асфальт кончается и начинается, взбитый до серой пены, исторический чернозем – вышел из машины; высокий, худой, спина, не смотря на возраст, прямая как стрела, хоть углы по ней выводи, профиль орлиный, лоб высокий – вот что значит – порода. Одет барин соответственно происхождению – изящно, но в то же время просто: осенние длиннополое пальто из тончайшего английского сукна черного цвета, на шее белый шелковый шарфик, на голове цилиндр, а на ногах лакированные туфли. В руках трость с золотым набалдашником. Не по сезону барин одет – у нас и летом иной раз теплее одеваются.
Петр Иванович впереди его бежит, все норовит разговорами занять, а тот как журавль позади его вышагивает:
– Ваше, Сиятельство! Ваше, Сиятельство! Вы правее колеи держитесь – там изредка травка попадается. Уже скоро до Вашего сада дойдем. Вы его сажали или батюшка Ваш? Плодоносит. До сих пор плодоносит. Мы его, было, выкорчевать хотели, да, слава Богу, руки не дошли, а теперь и не на чем.
Барин молчит. А по деревне как Мамай прошел: большая часть домов разрушена, сараи убого в бурьяне горбатятся, заборы повалены, новый поселок панельных коттеджей – хуже распоследнего африканского гетто. Грязь, ямы кругом – вся деревня одна большая помойка. Видя это, барин лишь желваками на худом лице играет, да глазами сверкает словно ястреб; полы пальтишка насквозь грязью пропитались, туфельки не единожды по дороге терял. Петр Иванович тоже на себя сумрачный вид напустил, хотя прагматичным крестьянским умом понимает, что подобное запустение и скотское состояние, в котором народ прибывает, ему только на руку – ведь ни на кабак же он деньги просит. Но и барин не лыком шит:
– Скажи мне, Петр Иванов сын, и стоило разве этого меня с родной земли изгонять?
– Да разве я Вас изгонял, Ваше Сиятельство?
– Нет, не ты – тебя тогда еще на свете не было, а вот дед твой был, отец твой беспортошный, грязные пальцы, в рот засунув, мне в след свистел, улюлюкал. А теперь вы решили выпестовать новую аристократию с мордами и манерами лавочников. Многих из них в былые времена даже бы в выездные лакеи не годились, ибо стать требовалась, благородство. Воистину: ?сон разума порождает чудовище?! Одно только утешает – кого Бог сильнее любит, того сильнее испытывает. ?Россия, нищая Россия?!
Пропал барин, как в воду канул и не понятно Петру Ивановичу, дал ли он денег на постройку храма или нет? Похлопал себя председатель по карманам – пусто, одни только ключи от колхозного сейфа позвякивают. Только – чу, не ключи это, перезвон колоколов малиновый доносится. Сердце Петра Ивановича возликовало – раскрутил-таки старого буржуя! Вскоре и церквушку перед взором предстала и до того ладная, как игрушка: белокаменная, купола сусальным золотом отливают, оконца, разноцветным стеклом застекленные, на солнце драгоценными каменьями играют. Во дворе красота – решетка чугунная, редким по мастерству узором кованая, дорожка брусчаткой выложена, бордюрчики выбелены, кругом клумбочки с цветочками разбиты, вдоль дороги голубые елочки посажена. В храме служба идет, и до того ладно, хор псалмы выводит – душа мироточит. Только видит Петр Иванович, народ в стороне от божьего храма толпится, – пригляделся: его односельчане.
– Что же вы вовнутрь не заходите?
– Ты церковь-то построил, а дверь забыл. Нет в нее входа.
Что за чудеса! Обежал председатель вокруг храма и точно – нет в церковь входа. То ли строители напортачили, то ли архитектор так с больной головой спроектировал, а он, как заказчик недоглядел – что теперь делать?
А внутри храма поют, Бога хвалят, не видимая рука колокола в движение приводит. Старец в стороне от толпы стоит с окладистой бородой, в белой холщевой рубахе, с посохом в руках, а от его седой головы вреде как свечение исходит. Святой! Не иначе сам Николай Угодник? А ноги уже сами в сторону старца движутся:
– Скажи отец, отчего моим людям хода в божий храм нет?
– Отчего же нет? Путь в божий храм никому не заказан. Просто, видно, они плохо ищут его, оттого он им и не открывается. Веры в них нет. Бога прежде нужно в самом себе найти, в своей душе. Душа человеческая должна сама напитаться мудрости Его, возжаждать общения с Создателем, принять законы Его, подчинить им безропотно и разум, и волю, и плоть свою. А то, что совесть в тебе заговорила уже хорошо, поскольку это и есть голос Бога.
– Что же делать, отец?! – в отчаяние закричал Петр Иванович. В этот момент машину тряхнуло и она, завизжав тормозами, заметалась по дороге из стороны в сторону. Председатель стукнулся лбом о железную ручку на бардачке:
– Что? Что случилось? – забормотал он, силясь собраться с мыслями.
– Кобель дорогу перебежал – давить не хотел, примета плохая.
– Кобель! – передразнил Петр Иванович водителя, – Сам ты кобель безмозглый! Дать бы тебе, дураку, в ухо – чуть было не убил! – Он вновь попытался поскорее уснуть, чтобы увидеть продолжение этого чудесного сна и услышать долгожданный, столь не обходимый ему ответ, но все пропало: церквушка, и старец в белой холщевой рубахе. И грезилось уже совсем другое: какие-то бурты, скирды, обезображенный Угорок, Мария Петровна с вечно спутанными волосами, доченька, клянчащая деньги и саркастически смеющаяся продавщица Машка. Куда приятнее было думать о предстоящем фуршете.
20.11.04.
В то утро Петр Иванович Сердюков – председатель колхоза ?Верный путь?, вопреки обыкновению, ограничился за завтраком лишь тремя стопками водки, хотя яичница с беконом, обильно политая кетчупом располагала к большему. Предстояло ехать в район, с последующим после него фуршетом. Это иноземное слово как бы придавала обычной русской пьянке оттенок некого благородства, но сути не меняло. Все будет то же самое: разговоры, споры, взаимные упреки, уличение друг друга во всех смертных грехах, затем, как бы отпуская эти грехи, слюнявые лобызание, пьяные исповеди, клятвы в вечной дружбе, легкое заигрывание с официанткой Веркой – штатной шлюшкой бывшего райкома партии, или как ее сегодня принято называть – администрацией. Это просто болезнь какая-то – страсть к переименованием.
Вот, к примеру, его жену – Марию Петровну Сердюкову хоть сегодня переименуй в Изабеллу Баварскую, ни умнее, ни красивее, ни желаннее она от этого не станет. На ее сером, вечно заспанном, оттого и отечном, топорной работе лице не появятся тонкие черты благородного происхождения, она не заговорит по-французски, а напротив, все так же, словно поставив перед собою цель – окончательно забыть и родной язык, будет коверкать русскую речь: ?надысь?, ?тодысь?, ?чавойто?.
Супругу свою Петр Иванович не любил. Раньше просто не любил, но теперь, видя, как его родная дочь становится точной копией матушки – чувство щадящего равнодушия стало смещаться в сторону ненависти. И угораздил же черт на такой жениться!
Мало того, что дочь уродилась ни красавица – она еще оказалась блудлива как мартовская кошка. Одному только Богу и его рогатой оппозиции известно, сколько для того, чтобы обустроить личную жизнь непутевого чада пришлось согрешить Петру Ивановичу и перед законом, и перед людьми, и перед собственной совестью. Он покупал ей квартиры, машины, одевал собольи шубы, но потребности доченьки росли в геометрической прогрессии, и будь у Петра Ивановича станок, печатающий деньги – его давно бы заклинило. Напастись на нее было невозможно.
В деревне – года три тому назад появился наркоман – внук пенсионерки бабки Аграфены. Так вот он, ?проширяв? свою квартиру в Москве, хвастался перед деревенскими мужиками, что у него по венам бегают два Мерседеса. Точно так же, по невидимым дорогам района бегают два невидимых колхозных ?КамАЗа?, один ? ГАЗон?, не считая жаток, картофелекопалок и прочий мелочи.
До так называемых демократов – колхоз, под руководством Петра Ивановича, не то чтобы процветал, но был рентабельным хозяйством, в котором даже дворник-забулдыга получал зарплату заводского инженера, затем затрубили рога: ?Ату коммунистов?! и Сердюков из председателей ушел в агрономы. Его приемники, как правило, люди залетные, неизвестно откуда взявшиеся больше напоминали татарских мурз, чем председателей. Они преследовали одну единственную цель – собрать дань какому-то подпольному хану и благополучно отбыть восвояси. Наступила эпоха временщиков. Новые председатели менялись так часто, что колхозники не успевали запоминать их фамилии. С ними бесследно исчезали стада коров, свиней, табуны лошадей, разворовывалась техника, а опустевшие подворье рушили сами крестьяне: кому-то был нужен кирпич, кому-то шифер. Крестьяне безжалостно уничтожали то, что сами когда-то строили. Как мамаева орда прокатился по всей матушки-Руси девятый вал ?демократии-ческих преобразований?, оставляя после себя лишь искалеченные души, судьбы, руины да пепелище пусть не совсем справедливой, но все же цивилизации.
Устав от беспробудного пьянства и гнетущий, застящий божий свет безысходности – колхозники вновь вспомнили о Сердюкове, как будто с его возвращением во власть могли воцарить прежний порядок и стабильность. ? По просьбе трудящихся? Петр Иванович вновь стал председателем, но положения дел это не спасло, ибо нельзя остановить поезд, несущийся в бездну, схватившись за его поручни.
На улице, вот уже третий день к ряду, моросил обложной дождь. Было сыро, серо и неуютно. Под окном председательского дома урчал Уазик – грязный, обшарпанный. Глядя на него, сразу и не разберешь чего в нем больше грязи, шпаклевки или металла.
Мария Петровна стала убирать со стола.
– Тебя, к каким нончи ждать?
– Ближе к ночи. Чудна ты, мать, прости меня, Господи! Мужа кормишь – хоть бы какой халат накинула. Ты как будто родилась в этой ночнушке: немытая, нечесаная – волосья в разные стороны торчат как у Бабы-Яги. Ей-богу, видя тебя, и голодный волк поперхнется.
– Вот сейчас в район приедешь – сыщешь себе там красавицу. Чево токо с ней делать будешь? Ружье есть – патроны перевелись.
Эта тирада Петру Ивановичу не понравилась. Уж не дошел ли слух о его связи с молоденькой продавщицей – Машкой? Тут вышел полный конфуз. Как говориться седина в бороду – бес в ребро: закрутили любовь по-пьянке, а Машка – лет на пять моложе его дочери. Ему бы – дураку, потискать ее немного да отпустить, а он нет – в баню повез. А в бане, глядя на молодую и здоровую бабу, делал для себя трагическое открытие – укатали Сивку крутые горки. От стыда весь хмель из головы вышел, впору было сквозь землю провалиться. Машка засмеялась, оделась и ушла. А теперь, наверное, мелет языком по деревне, что председатель у нас-де того – атрофированный. Бабьи языки – хуже змеиного жала. Вот его одногодок, по молодости к одной вдове пришел и тоже чего-то там не смог – та возьми и обзови его прилюдно кастратом. Мужик потом женился, троих детишек народил, а прозвище так и осталось – Сенька-Кастрат.
Петр Иванович был человек неробкого десятка и за годы его председательства всякое случалось: и над пьяницами суд чинил, и уголовникам морды бил, которые иного способа убеждения не признавали. Силой его Бог не обидел – он и сейчас, даром что в пенсионном возрасте – любого молодого в бараний рог скрутит. В армии доводилось и с парашютом прыгать и с поезда на полном ходу. Но в жизни он патологически боялся двух вещей: лошадей и женщин. Всю жизнь в деревне прожил, а на лошади верхом ездить так и не научился – боялся. И боялся даже ни того, что конь сбросит его, ни боли при падении, а то, что засмеют потом, посмешищем сделают – этакой притчей во языцех разнесут эту весть по округе. Так с раннего детства повелось. Даже самая задрипанная кляча, почувствовав робость и неуверенность своего всадника, начинала артачиться, пытаясь на нем отыграться за все унижения, которые выпали на ее долю от человеческого рода. То же самое было и с женщинами. Как руководитель он не давал им спуска, но как мужик – робел, при одной только мысли о возможной физической близости – ему делалось страшно. В рамках целомудрия (продавщица-Машка – единственное глупое исключение из этого правила) Петра Ивановича сдерживало ни боязнь заразится какой-нибудь гнусной болезнью, ни месть мужей рогоносцев, а собственная неуверенность в том, что партнерша по разврату останется им довольна, что она не высмеет его, не распустит о нем отвратительных слухов, не ославит на весь свет как Сеньку-Кастрата. Так что – супруге своей Петр Иванович никогда не изменял и, судя по незадавшемуся опыту, теперь уже вряд ли когда изменит. Плоха ли Мария Петровна или напротив – хороша – сравнить ее все равно не с кем. И как он на ней женился? Видно, черти ворожили.
В то утро Петра Ивановича раздражало все: погода, кобель, который, радуясь хозяину, прыгнул к нему на грудь и изгваздал грязными лапами куртку, ни милосердно чадящий Уазик – рухлядь времен развитого социализма, прыщавый водитель – Серега, дремавший битый час в машине вместо того, чтобы протереть стекла и зеркала. Ругаться с водителем Петр Иванович не стал: не благодарное и бесполезное занятие – испоганился народец, ничем его не проймешь – страх потерял, а совесть так и не нажил.
Фыркая, как норовистая лошадь, расплескивая черные лужи, Уазик лениво запетлял вдоль деревни. Вновь припустил дождь: мелкий, холодный и до одури скучный. На улице ни души – в такую погоду хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Деревня словно вымерла, затаилась, ушла в подполье, вынашивая какие-то недобрые замыслы. На дворе поздняя осень, а ни одного дымка из печных труб не видно.
– Чубайса разоряют. – Горько ухмыльнулся Петр Иванович.
Последние время топить печку считалось дурным тоном. Этот процесс стал старообрядческим ритуалом. Проблему отопления народ решил на редкость просто: на провода, подходящие к дому, накидывались так называемые ?сопли? и, минуя счетчик, в домах включались всевозможные плитки, тены, обогреватели, калориферы – кто на что горазд, – все было чинно и пристойно. Правда, потом на колхоз приходили астрономические счета, но это никого не пугало – воровство стало обыденным, узаконенным и благословленным сверху явлением.
Чувствуя себя обделенным, обманутым, находясь в вечной оппозиции к власти, – какой бы она ни была: монархической, коммунистической или как теперь – псевдодемократической – русский мужик воровал всегда, но никогда воровство не достигало таких масштабов. Да и впрямь, чего не воровать у этих, так называемых олигархов, которые с ловкостью карточных шулеров на кропленой колоде разыграли и поделили между собой все богатство России, оставим народу единственное право на бесславное и медленное вымирание. Да и кому он нужен этот народ? Для организаторов и вдохновителей нового крестового похода на русскую землю гораздо важнее геополитическое пространство самой страны, чем судьба аборигенов населяющих ее. Зачем создавать концлагеря и кормить миллионы бездельников обслуживающих и охраняющих современные гетто и резервации, в которых по западному образцу будут соблюдены все их пресловутые ?права и свободы? для колонизированного народа? Пятая колона весьма накладна и не всегда эффективна – проще не дать человеку родиться вообще. И дешево, и сердито.
Когда-то, на этом месте стоял дом деревенского острослова и насмешника Фомея, – мужика хоть и ядовитого на язык, но великого труженика. Домик был маленький – всего в четыре оконца, с резными наличниками, постоянно отливающий голу-безной свежей побелки, опрятный и ухоженный. Фомеевский дом незамысловатой простой и аккуратностью, как пасхальное яичко радовал глаз. После смерти хозяина этот домик за бесценок приобрел кандидат каких-то там наук, пожелавший стать фермером. Справедливости ради, стоит заметить, что в сельском хозяйстве он разбирался, как курица в навигации, но новоявленного агрария подобная мелочь ничуть не смущала. Под эту авантюру он получил ссуду в банке на двадцать пять миллионов в то время, когда корова стоила семьсот рублей и 60 гектаров колхозной земли, которая впоследствии благополучно заросла бурьяном и сорным лесом. Однако вскоре на месте фомеевского дома вырос грозный и мрачный особняк, окруженный кирпичным забором. На фоне низеньких крестьянских избенок фермерский дом смотрелся как школьник – дебил и переросток рядом с первоклассниками. От него веяло только одним – грубой и тупой физической силой. Затем грянула инфляция, раз десять менялись деньги – долг фермеру простили, своего поля он так и не посадил, зато сейчас, попав опять-таки в нужную струю времени, живет припеваючи. Он обнаружил в себе коммерческий талант, который проявился в торговле разведенным техническим спиртом и скупке у населения цветного металла. Под металлом подразумеваются алюминиевые кастрюли и чугуны, украденные пьяницами из своих домов или у соседей, срезанных линий электропередач, впоследствии чего обесточиваются целые деревни. Сколько народу отравилось и умерло от этого спирта? Сколько стало инвалидами? Сколько убило током и еще убьет – подсчитать ни одному статисту и все как с гуся вода, так издержки произ-водства. Бизнес есть бизнес, а деньги, как известно, не пахнут, и любит их все: и судмедэксперты, и следователи, и прокуроры.
Уже выезжая из деревни Уазик, нагнал деревенскую бабу, одетую поверх телогрейки в целлофановый дождевик, с пустой корзинкой за спиной и палкой в руках. Петр Иванович велел шоферу притормозить.
– Здорово, Антоновна! Далече собралась?
– Здравствуй, батюшка, – за опенками, может, наберу чего. Прошлый раз плетуху нарезала еще не распущенных. Дома тоже сидеть надоело, все дождь да дождь – дел никаких, а так в лес да из леса – день прошел. Наморишься, зато спишь крепче.
– А где промышляешь?
– В Крестовском лесу. Там пней нынче – пропасть – весь лес свели и чья это только дель? Зато опят на пнях опричь на березовых и дубовых – тьма, что есть солдаты, как на подбор.
Уазик тронул с места.
– Хорошо хоть ни на Угорок. – подумал Петр Иванович.
Угорок, или, как его по-другому называют, – Красный Холм из-за обилия боярышника, стал для Петра Ивановича душевной занозой. При одном только упоминание о нем, от малейшего прикосновения к этой теме, в глазах председателя темнело от невыносимой боли. Угорок – небольшой лесок в 40-60 гектар по причине территориальной неразберихи не входил в зону районного лесничества и испокон веков числился за колхозом. В былые времена крестьяне, не наглея, пилили там себе дровишки, в основном сухостой, заготавливали жерди для тырл, липу на бани, молоденькие дубки на столбы и только. Подобная деятельность существенного вреда лесу не приносила, – напротив, Угорок разрастался, отвоевывая себе новую территорию. И тут на тебе – на старости лет бес попутал. Уже во времена второго ?княжения? над колхозом к Петру Ивановичу со ссылкой на высокопоставленную особу местного разлива приехали азиаты: Алики, Малики, Магометы – одним словом – чурки. Кто-то из русских царей, не деля их на национальности, просто осведомлялся у своих министров: ?Как там мои киргизы?? Предложение чурок было наглым, но наред-кость выгодным: позволить им заготавливать лес. С района позвонил с протекцией чинуша, дома Мария Петровна влезла с излюбленной аллегорией про курицу, которая гребет под себя, доченька, со своим ежемесячным посланием о дороговизне столичной жизни и ее неустроенности, и – Петр Иванович втюхался в эту авантюру.
На Угорке закипела работа. Трудились ударными темпами – от зари и до темной ночи. Причем уродовали лес свои же деревенские мужики за разведенный водой технический спирт, гнилые помидоры, соевую тушенку и пятьдесят рублей в день. В основном брали липу, сосну, столетние дубы, вяз. Визжали бензопилы, как барабанная дробь в момент казни, гулко стучали топоры, а длинный трос лебедки выволакивал из лесной чащи на лобное место уже поверженные, расчлененные, плачущие смолой стволы деревьев. Чурки хищно скалились и улыбались, видимо, посчитывая барыши, что-то лопотали по-своему, а вокруг них в стремление угодить, с какой-то рабской покорностью, с врожденным плебейским заискиванием, сновали русские мужики в драных, засаленных телогрейках. Но самое страшное было в этой истории то, что никто не возмутился, не заартачился, не запротестовал. Господи, да мы же хуже монголотатар, хуже ливонских псов-рыцарей, хуже ляхов, хуже фашистов – те разрушали и оскверняли чужую землю, чужие обычаи, чужую культуру – мы же свои собственные! Но ни тогда родился в душе Петра Ивановича этот бунтарский крик, гораздо позднее, а тогда – свежеспиленные деревья пилились на брус на колхозной пилораме, спешно грузились на машины и увозились в неизвестном направление с липовыми документами.
Деньги, вырученные за Угорок, не принесли семейного благополучия – нажитое махом пошло прахом. От них остался лишь приторно-горький осадок в душе, вроде оскомины, до тошнотной отрыжки, как от свекольной браги. Угорок же стал походить на больную стригущим лишаем голову: там залысины, там непролазный бурьян от брошенных, где попало ветвей и макушек. Господи, срам-то какой! А ведь может быть, в этом лесу гулял, героически погибшей под Варшавой, отец Петра Ивановича со своей будущей женой – матерью сегодняшнего председателя-хапуги? На обелиски у правления колхоза золотыми буквами выбито имя – героя односельчанина. Может быть, именно этот лесок мелькнул перед его глазами в последний миг жизни? От этих мыслей становилось страшно.
Разбазаренная колхозная техника не очень-то бередила душу Петра Ивановича – мертвое железо не взывала к отмщению. Его проклятьем стал Угорок – небольшой лесок, обезображенный согласно его воли.
С тех пор Петр Иванович старался не появляться в той стороне, чтобы не видеть следов своего преступления, стремился спрятать в самых потаенных уголках своей памяти содеянное им зло, но тщетно – этого было нельзя простить са – мому себе и придать, за давностью лет, забвению.
Некстати вспомнился коллега Петра Ивановича председатель колхоза ?Заря? – Семен Трофимович, который, вдруг, нежданно-негаданно взял и повесился, да еще на Троицу. Петр Иванович застал удавленника еще в петле, и перед его взором предстала ужасная картина: вываленный язык удавленника доставал до груди, в кровь расцарапанные щеки, вытянутые как струна ноги, мокрые штаны и лужа под весящим трупом. Что же увидел самоубийца сквозь приоткрывшуюся перед ним дверь потустороннего мира, что пожелал вырваться из петли, сдирая ногтями кожу с лица, и, обмочился с испуга? А вроде мужик был боевой, деловой и хваткий, Деньги к его рукам липли и квартирки, наверное, отпрыскам покупал, во всяком случае, судя по двухэтажному особняку, не бедствовал, а тут на тебе – повесился.
Бывает у человека отменный аппетит. Поросенка с хреном? Давай, поросенка! Теленка? Да хоть быка! Все утроба принимает, ничем не брезгует, а потом угораздит черт подавиться рыбий костью, какой-нибудь карасик никудышный поперек горла встанет и баста – ?отсветило ясно солнышко, золотые дни промчались?. А всему виной думы проклятые, мысли черные, что как тучи грозовые свет божий застят. Тоска проклятая, к совести взывающая, как сиротская могилка неухоженная, нож разбойничий к горлу приставит, и взвоешь и заверещишь, как пойманный ястребом заяц, ибо нет более страшного суда, чем суд над самим собой. Брезгливо отметет совесть все твои оправдания.
Уазик уже маневрировал по большаку между луж. Дорога военная: то яма, то канава – особенно не разгонишься. В России дороги – это стратегическое оружие самообороны, поэтому нас никто и завоевать не может – до Москвы дошли и встали: рессоры поломались, гусеницы развалились, конница обезножила, танки в грязь вмерзли, Русь-матушка, как волна от берега, от столицы лишь немного назад отхлынула, а впереди море разливанное; ни дна, ни покрышки – иди – завоевывай. Кто нас завоюет? Нет в мире такой силы, способной России в честном бою противостоять. Те же самые американцы от одной только нашей водопроводной воды вымрут как тараканы от дихлофоса. А было время, в разгар антиалкогольной компании, наши мужики дихлофос употребляли за милую душу – два ?пшика? на кружку пива и словно на хорошей свадьбе гулял.
На днях бабы в колодце выловили дохлую собаку и взбунтовались: ?Чистите колодец, не будем мы такую воду пить?! ?Ишь, какие нежные, – недоумевал дед, – с собакой, значит, пили, а без собаки не хотят?.
От этих мыслей настроение, вроде бы, немного улучшилось, как если бы обреченному, недужному человеку вместо болезненной инъекции дали подслащенную пилюлю. Душа будто просветлела, как, отстоявшись, осенняя лужа – грязь выпала в осадок и заголубела сверху относительно чистой водицей. Но недолго радовался Петр Иванович этим мнимым душевным покоем: словно потревоженная дорожным ухабом, вновь всплыла муть, залоснилась грязью и подкатила под самое горло. Муторно, томно – спаса нет! Думы, как воронье закружили, закаркали, предвещая что-то недоброе.
?Странно устроен русский человек – завсегда ему кнут милее пряника. Многие на Руси государи правили: среди них и с либеральным уклоном попадались и придурковатые, были и вовсе никудышные царишки вроде последнего, но больше всего народ песен сложил про двух царей – Ивана Грозного и Петра 1 – самых лютых. Теперь, упившись свободой, словно брагой чумной и осознав, что сегодняшняя псевдодемократия – это не только свобода совести, но и свобода от совести, особенно для людей властьимущих, которым нравственность и без того не очень докучала – стали поговаривать надо Сталина поднимать. И главное кто бы говорил – дед Афанасий, который сам чуть было под расстрельную статью не попал в войну за то, что не снял шкуру с дохлой лошади:
– Не-е, милок, тут без Сталина не обойтись. Всего-то и надо десяток тысяч расстрелять, чтобы все в свое русло вернулось: девки непотребные, срамные, которые на каждом канале по телевизору плачутся о нелегкой судьбе русских проституток – на следующий день в очереди стоять будут, чтобы в ткачихи записаться; бандиты-мордовороты в стахановцы выйдут, начальство снова вежливым и заботливым станет, вспомнит сразу, что и их Вельможества из того же места на свет Божий вышли, откуда и все остальные, а ни с луны к нам прилетели. Если возле каждого подпольного шинка и наркопритона помимо его содержателей пустить в расход и участкового с начальником РОВДе – такой порядок установится – любо-дорого смотреть. А то у нас депутаты все головы сломали: какой бы такой закон придумать, чтобы чиновники взяток не брали, и снизошла на них мудрость великая – надо чиновникам еще зарплату увеличить, хотя бы раз в сто по сравнению с врачами и учителями. Мудро – царь Соломон отдыхает. А чтобы волки овец не задирали – нужно по всем лесам колбасы разбросать. Нет, милок, чиновники воруют ни оттого что есть нечего, одеть-обуть-подпоясаться нечем – бес алчности их обуял, безнаказанность почуяли и сколько бы им не платили, воровать они не перестанут. В них и при Сталине совести не было – страх их воровские, канальи души в ежовых рукавицах держал. У многих в те годы веревка и кусок мыла в сейфе до поры покоились; шел чинуша на работу и не знал, суждено ли ему назад возвратиться? В старину, я по радио слышал, в какой-то там стране кресло судьи было обито кожей предыдущего судьи уличенного во взяточничестве. Вот бы нам такие законы завести. – Дед Афанасий хитро щурился, наблюдая за реакцией председателя, по нраву ли ему придутся такие устои, но Петр Иванович отмахнулся от него, дескать, слышали – неново. Дед не отставал. – Вот ты, как власть, объясни мне, чем же так хороша твоя демократия, когда в год население на миллион убывает? Двадцать лет – вот тебе и Великая Отечественная! К примеру, раздобыл ты импортного корма своим курам: в целлофане, с наклейками, чуть ли не на каждом зернышке по голой бабе нарисовано – красота, а куры дохнут – сегодня одна, завтра – три. Вопрос: станешь ты птицу и дольше такой гадостью кормить? Так и твоя дерьмократия – не в нашего коня корм. Она хороша лишь для ворюг, что сами под себя законы пишут, а у простого человека от нее несварение желудка: то запор, то понос свистун. – Противный дед, дотошный, въедливый как печная копоть, все наизнанку вывернет, в извечном русском стремление до сути докопаться, к тому же приверженец национальных идей. Пришел к нему перед выборами агитатор – то ли таджик, то ли азербайджанец – черт их разберет, и что-то он плохо о Советской власти отозвался – дед и стерпел:
– И чем же тебе так Советская власть насолила? Может быть тем, что она тебя с дерева сняла, да мочиться стоя научила? – и костыль в руки. Бедный агитатор еле ноги унес.
Гласность гласностью, демократия демократией – прав народ отдает от этого слова загаженным клозетом и культура западная отдает канализацией, и при разношерстности мнений – нет у нас национальной идеи. Оттого и гимн страны так долго не могли сочинить. В гимне должна быть заложена национальная идея. А какая у нас идея? Продать, как можно больше, за границу нефти, леса, газа и прочего, прочего, чем сделать десяток олигархов еще богаче, а миллионы россиян еще беднее? Жуткая идея! Ее в основу гимна не положишь, поэтому престарелый Сергей Михалков не придумал ничего лучше, как переиначить свой старый коммунистический гимн, по примеру вертлявых КВНщиков, глумящихся над популярными шлягерами. Власть, избранная власть, которой путем различных манипуляций и пиартехнологий удалось одурачить народ, проводит политику геноцида против этого же народа. И эта тайна отнюдь ни за семью печатями – все это знают, и все понимают, чем это чревато, но все делают вид, что ничего страшного не происходит. Сейчас основной удар приходится именно на русский народ, умышленно уничтожается культура, искажается история, западной редакции подвергается язык, ?добрый? дядюшка Сэм заинтересован в переоценке ценностей. Впрочем, зря населяющие Россию, так называемые ?малые народы? надеются, что минует их сия чаша – как только русский народ будет ослаблен настолько, что с ним не нужно будет считаться – судьба остальных национальностей будет решена. Гуманный, для идиотов, Запад не станет, церемонится ни с бурятами, ни с коряками, ни с татарами, ни с кавказцами, ни с евреями. Что касается последних, такой опыт у ?просвещенной Европы? имеется, только в Эпоху Возрождения 80% евреев были уничтожены. Возможно, примени Россия иноземные технологии к своим покоренным народам, у нее бы сейчас не было проблем на Кавказе и Прибалтики, не говоря уже об Украине и Белоруссии. Вся беда в том, что гуманен русский мужик: он бьет наотмашь, с плеча, но никогда не добивает. Отчего же у нас вся история походит на пьесу для театра абсурда, построенной на преломлении теней, странных, угнетающих взор декорациях, глумливых и уродливых символах, идиотском хохоте и диких безумных завываниях актеров? Только на одни политические ярлыки растащили все цвета радуги: ?красные?, ?коричневые?, ?черносотенцы?, ?голубые?, ?зеленые?, ?оранжевая? революция, ?розовая?, ?бархатная?. Одних партий столько, что сам черт ногу сломит, отыскивая десять различий в их программах. А может, и нет вовсе природе никаких политических пристрастий? А есть всего лишь два типа людей: порядочных и негодяев? Почему нас вечно бросает из крайности в крайность, из огня в полымя? Почему из всей нашей тысячелетней истории нельзя безболезненно выбрать самое лучшее и сделать его основополагающим для дальнейшего развития общества? Что же мы с холопским заискиванием смотрим на американцев и по-обезьяньи пытаемся им подражать. Кто у кого должен учиться демократии? Еще даже Колумба в проекте не было, и по американским прериям голожопые индейцы гонялись за бизонами – у нас уже было Новгородское Вече?.
Все эти мысли по своей докучности и постылой нездоровой тяжести походили на пьяный бред. Обложенный, затравленный ими ум, как волк, путая следы, переключаясь с пятого на десятое, мечтал избавиться от их преследования, спрятаться в каких ни будь заповедных кущах, отлежаться, укрепиться, но тщетно – в голове, как будто кто-то заводил одну и ту же заезженную пластинку. Петр Иванович никогда не относил себя к представителям русской интеллигенции, в классическом понимание – то есть, несущей свет просвещения, а в лучшем случае принадлежал к образованной части населения, которая не мудрствует лукаво на избитые темы: что делать? Кто виноват? Как обустроить Россию? Но с недавних пор эти вопросы почему-то не дают ему покоя. И нет на них ответа. Или такие выводы напрашиваются – в пору в петлю. Вновь навязчивые, бесноватые, как, ожившие между рам погожим днем, осенние мухи, мысли заметались в голове, загудели бестолково, закопошились. Одно только душевное беспокойство от них:
? Веры в народе нет. Веру в Бога подменили верой в светлое коммунистическое будущие. Все одно к одному; и Бог был свой и апостолы, и мученики, и праведники – теперь последнюю опору выбили – пошатнулась Россия, накренилась. Нужно церковь строить! Точно! Ведь была же в деревне церковь – после войны разрушали; школу на ее месте построили. Помнится, еще пацанами бегали по подвалам, где было поповское захоронение, вскрывали полуистлевшие гробы, в поисках золота. Драгоценностей не нашли: кто-то уже опередил их, поскольку у многих скелетов были отломаны фаланги пальцев, видимо вместе с кольцами и перстнями и повреждены, пре снятие нательных крестов, шейные позвонки. Тогда, в трофей юных богохульникам достался лишь оскаленный череп с двух метровой, в руку толщиной, косой, принадлежавшей должно быть попадье или поповне. Голову вынесли наверх, на всеобщее обозрение. Одно слово – нехристи! Сейчас – стыдно, Стыдно и страшно. А вдруг Бог и в самом деле есть?!
А что, сейчас многие церкви строят. Президенты с попами лобызаются, мэры, и губернаторы на показ свои набожность выставляют, как некогда знания научного атеизма – и все в порядке вещей. Нет, церковь я, пожалуй, не потяну, а вот часовенку поставить можно. Знать бы с чего начать? Спонсор нужен. Хорошо, если бы в наших местах жил какой-нибудь граф или князь. А вроде бы такой. Нужно в краеведческий музей зайти. И опять же, нельзя такое дело без поповского благословения начинать. Наш поп для этого почина мелковат будет – к архиерею и епископу надо, а может и того выше – к патриарху. Главное начать, а там определимся. Дельце-то стоящие: и свои грехи перед Господом отмолю и народные. Никто через сто лет не вспомнит: кто Угорок свел, а кто часовенку поставил всяк будет помнить – Петр Иванович Сердюков. Кирпич нужен – и кирпич особенный. А где архитектора взять? Кирпич красивый привезешь, баба приставать начнет – давай крыльцо облицуем. Я ей так облицую – нос набок съедет! А кто же у нас барином-то был? Вот бараны родства не помнящие! А ведь знал когда-то, да, думаю, на что он мне сдался – память им забивать. Теперь пойди – сыщи его, черта?.
В Петре Ивановиче вновь проснулся хозяйственник. Он мысленно считал кирпич, мешки с цементом, стоил для его хранения склад, нанимал сторожа и составлял трогательное письмо заграничному барину. Придумал даже поэтическую метафору: ? Как бы далеко не залетел лист от дерева, но корни, взрастившие его, находятся в родной земле…? Далее шла какая-то ахинея: ?Как не оскудеет рука дающая, так и не отсохнет язык просящего…?
Чрезмерная умственная нагрузка настолько утомила Петра Ивановича, что он задремал и приснился ему, приехавший из-за границы, барин. Доехал он на лимузине до того места, где асфальт кончается и начинается, взбитый до серой пены, исторический чернозем – вышел из машины; высокий, худой, спина, не смотря на возраст, прямая как стрела, хоть углы по ней выводи, профиль орлиный, лоб высокий – вот что значит – порода. Одет барин соответственно происхождению – изящно, но в то же время просто: осенние длиннополое пальто из тончайшего английского сукна черного цвета, на шее белый шелковый шарфик, на голове цилиндр, а на ногах лакированные туфли. В руках трость с золотым набалдашником. Не по сезону барин одет – у нас и летом иной раз теплее одеваются.
Петр Иванович впереди его бежит, все норовит разговорами занять, а тот как журавль позади его вышагивает:
– Ваше, Сиятельство! Ваше, Сиятельство! Вы правее колеи держитесь – там изредка травка попадается. Уже скоро до Вашего сада дойдем. Вы его сажали или батюшка Ваш? Плодоносит. До сих пор плодоносит. Мы его, было, выкорчевать хотели, да, слава Богу, руки не дошли, а теперь и не на чем.
Барин молчит. А по деревне как Мамай прошел: большая часть домов разрушена, сараи убого в бурьяне горбатятся, заборы повалены, новый поселок панельных коттеджей – хуже распоследнего африканского гетто. Грязь, ямы кругом – вся деревня одна большая помойка. Видя это, барин лишь желваками на худом лице играет, да глазами сверкает словно ястреб; полы пальтишка насквозь грязью пропитались, туфельки не единожды по дороге терял. Петр Иванович тоже на себя сумрачный вид напустил, хотя прагматичным крестьянским умом понимает, что подобное запустение и скотское состояние, в котором народ прибывает, ему только на руку – ведь ни на кабак же он деньги просит. Но и барин не лыком шит:
– Скажи мне, Петр Иванов сын, и стоило разве этого меня с родной земли изгонять?
– Да разве я Вас изгонял, Ваше Сиятельство?
– Нет, не ты – тебя тогда еще на свете не было, а вот дед твой был, отец твой беспортошный, грязные пальцы, в рот засунув, мне в след свистел, улюлюкал. А теперь вы решили выпестовать новую аристократию с мордами и манерами лавочников. Многих из них в былые времена даже бы в выездные лакеи не годились, ибо стать требовалась, благородство. Воистину: ?сон разума порождает чудовище?! Одно только утешает – кого Бог сильнее любит, того сильнее испытывает. ?Россия, нищая Россия?!
Пропал барин, как в воду канул и не понятно Петру Ивановичу, дал ли он денег на постройку храма или нет? Похлопал себя председатель по карманам – пусто, одни только ключи от колхозного сейфа позвякивают. Только – чу, не ключи это, перезвон колоколов малиновый доносится. Сердце Петра Ивановича возликовало – раскрутил-таки старого буржуя! Вскоре и церквушку перед взором предстала и до того ладная, как игрушка: белокаменная, купола сусальным золотом отливают, оконца, разноцветным стеклом застекленные, на солнце драгоценными каменьями играют. Во дворе красота – решетка чугунная, редким по мастерству узором кованая, дорожка брусчаткой выложена, бордюрчики выбелены, кругом клумбочки с цветочками разбиты, вдоль дороги голубые елочки посажена. В храме служба идет, и до того ладно, хор псалмы выводит – душа мироточит. Только видит Петр Иванович, народ в стороне от божьего храма толпится, – пригляделся: его односельчане.
– Что же вы вовнутрь не заходите?
– Ты церковь-то построил, а дверь забыл. Нет в нее входа.
Что за чудеса! Обежал председатель вокруг храма и точно – нет в церковь входа. То ли строители напортачили, то ли архитектор так с больной головой спроектировал, а он, как заказчик недоглядел – что теперь делать?
А внутри храма поют, Бога хвалят, не видимая рука колокола в движение приводит. Старец в стороне от толпы стоит с окладистой бородой, в белой холщевой рубахе, с посохом в руках, а от его седой головы вреде как свечение исходит. Святой! Не иначе сам Николай Угодник? А ноги уже сами в сторону старца движутся:
– Скажи отец, отчего моим людям хода в божий храм нет?
– Отчего же нет? Путь в божий храм никому не заказан. Просто, видно, они плохо ищут его, оттого он им и не открывается. Веры в них нет. Бога прежде нужно в самом себе найти, в своей душе. Душа человеческая должна сама напитаться мудрости Его, возжаждать общения с Создателем, принять законы Его, подчинить им безропотно и разум, и волю, и плоть свою. А то, что совесть в тебе заговорила уже хорошо, поскольку это и есть голос Бога.
– Что же делать, отец?! – в отчаяние закричал Петр Иванович. В этот момент машину тряхнуло и она, завизжав тормозами, заметалась по дороге из стороны в сторону. Председатель стукнулся лбом о железную ручку на бардачке:
– Что? Что случилось? – забормотал он, силясь собраться с мыслями.
– Кобель дорогу перебежал – давить не хотел, примета плохая.
– Кобель! – передразнил Петр Иванович водителя, – Сам ты кобель безмозглый! Дать бы тебе, дураку, в ухо – чуть было не убил! – Он вновь попытался поскорее уснуть, чтобы увидеть продолжение этого чудесного сна и услышать долгожданный, столь не обходимый ему ответ, но все пропало: церквушка, и старец в белой холщевой рубахе. И грезилось уже совсем другое: какие-то бурты, скирды, обезображенный Угорок, Мария Петровна с вечно спутанными волосами, доченька, клянчащая деньги и саркастически смеющаяся продавщица Машка. Куда приятнее было думать о предстоящем фуршете.
20.11.04.
Метки:
