Вячеслав Левыкин, поэма Коктебельский символист и
Поэма "Коктебельский символист" и стихи "Наследник греков"
Мятеж был против Бога…
М. Волошин
Ты заблудшую душу отчизне верни…
?Акварели Волошина?
М. Петровых
Я долго собирался в Коктебель,
Чтоб посетить музейный дом поэта,
Где в окна от заката до рассвета
Ночной прибой о нём и о других скорбел.
Там Карадага вулканический состав
Его душой владел тридцатилетье,
Врываясь голодом и лихолетьем
В дурмане запахов пахучих трав.
Чабрец и мята или татар-чай
С чердачных балок связками свисали.
Пейзажные просторы невзначай
От акварельных красок оживали.
Вслед за грозой с сиреней соловьи,
Захлёбываясь, падали на травы.
Интеллигенцию недаром в Крым вели
Традиционно монархические нравы.
О нём мне Бунин первым рассказал,
Как он в гражданскую войну спасал,
Когда судьёй был посвист беспредела,
То красных, а то белых от расстрела.
И теми и другими он допрошен.
Отпущен. Снова взят. Рисунки и стихи.
Холмы и степи от кузнечиков глухи.
Фамилия? Максимилиан Волошин.
Поэт, он, как дитя, всегда безгрешен
И, как юродивый, болтает невпопад.
В Москве салют и у Кремля парад,
А он твердит, что враг зазря повержен.
Ведь каждый мученик почти Христос,
Не важно – большевик он или белый.
Что от усобиц сгнил без жатвы колос спелый,
Крапивой дикой русский дом зарос.
Поэт в Крыму куском кефали сыт,
От лёгких вин весельем хмелен.
Пусть он, не умерший, журналами забыт,
Но он поэзии остался верен.
Зимою прошлой он в Одессе проживал
И с Буниным, как с братом, подружился,
Который ему лично помогал,
Чтоб невредимым к дому возвратился.
Его теперь печатают лишь там –
На Западе, а здесь он под запретом.
Когда умрёт, посажен будет Мандельштам
И многими друзьями в страхе предан.
Всё это позже, а пока они
Оба живые и идут вдоль моря,
О чём-то горячо и жадно споря.
Ламп керосиновых в домах зажглись огни.
Наверно, спор их вечен, как всегда.
Волошин – монархист.
Как все евреи,
Против короны Мандельштам, его звезда –
Социализм и человек труда,
Кибуци на селе и танец Саломеи.
Когда б он знал, что с голода умрёт
В дальневосточной по этапу пересылке,
То перестал бы мстить и верить пылко,
Что наш пример весь мир перевернёт.
Но шёл тогда ещё двадцатый год,
И многие, как он, не понимали,
К чему звал Троцкий обезумевший народ.
Махновские тачанки грохотали.
Перекрестившись кружкой самогона,
Они ворвались в сонный Перекоп,
Чтоб покатился к морю в эхе стона
И в свисте сабель конницы галоп.
Стояла середина ноября,
Мороз сковал азовские просторы,
Образовав ледовые заторы
И в них впаяв флотилий якоря.
Спасибо Врангелю, он многих спас
Из Севастополя и вывез за границу.
К врагам безжалостен рабочий класс –
Одних в расход, других для крыс в темницу.
Махно во Франции закончит жизнь свою.
Как анархист, заочно трибуналом
Приговорён к расстрелу.
Как в раю,
У кромки моря бродит при закате алом
Поэт Волошин, написав статью.
Но всякое безумье затухает,
Ночной маяк под утро догорает.
Страна смирилась, сатана ожил:
Порушил церкви, девок обобщил,
Пятиконечную всем на картуз пришил,
Народ вослед безбожников взрастил.
И застонала вся земля кругом,
На Украине голод и в Поволжье.
Чтоб уцелеть, все породнились с ложью,
Креститься забывая перед сном.
Вулкан давно остыл, закончилась война,
Лишь крымский голод – в памяти погостов.
Под Карадагом Коктебель, там море и волна,
И бескозырки с Феодосии матросов.
Где красный мак разбросан по холмам
И камни вулканического взрыва,
Степной и жаркий воздух от порыва
Дрожит полынно и мешает снам.
Казалось, жизнь наладилась почти,
Ведь человек живуч, как плющ упрямый,
Что по камням к деревьям вверх ползти
Обрубком будет или всей лианой.
Вновь в Крым спешат к Волошину поэты,
Ещё художники и разные эстеты.
В стране взошёл советский авангард, -
Он наглости юнцов совсем не рад.
Париж, не видя, хают за глаза.
В больной отчизне только чудеса:
В серпастых молниях – всемирная гроза.
От лозунгов и стука в дверь дрожишь
И никуда от них не убежишь.
Все символисты стали реалисты,
Их от богемы революция спасла,
А Блока с Гумилёвым в гроб свела,
Чтоб правили культурой сталинисты.
И даже основатель символизма
Валерий Брюсов стал писать не так.
Сжимая сухонький профессорский кулак,
Уже приветствует основы атеизма.
Он в партию вступил, чтоб не мешали жить
И с голода не сдохнуть в подворотне
В Москве холодной.
Но уже творить
Не смог, как прежде, с милостью господней.
Он создал курсы для филологов-студентов
В старинном доме Герцена.
К Тверской
Дом близко, там, на ?Пушкинской?, в пивной
Студент штудировал античности конспекты.
Среди других, чьи имена забыты
Историей погибших и живых,
Тогда учились, вдохновеньем сыты,
Тарковский и Мария Петровых.
Ценившие Ахматову во всём,
Даже тогда, когда не безопасно
Попасть из-за любви не гласно
В запретный список в заведении одном.
Идеология с искусством – неразлучны,
Об этом знали пролетариев вожди.
Следить за нами органам подручно,
Попробуй, правда, за поэтом уследи!
Кого всегда боится диктатура? –
Поэт или писатель.
Их труды
Из области классической культуры,
От их презренья жди большой беды.
Тогда пусть ложь, как знамя демонстраций
Ведёт народ, куда его ведут.
Голодные – они весь мир сомнут,
А русские всегда умеют драться.
Мир перевёрнут и погряз во лжи
И дальше шествует, раздвинув рубежи.
Вокруг рождаются заведомо дебилы,
Ломая жизнь по праву дикой силы.
На площадях горланит Маяковский,
Беря агиткой сходу города.
Ему послушно вторят отморозки:
? Для будущей страны роль Пушкина чужда,
Как всякого дворянства отголоски!?
Они стремятся памятник снести,
Их футуристы к этому толкают,
Цензуре и наветам потакают,
Как без таланта почесть обрести.
А в Коктебеле снова тишина,
Где море в качке долбит твердь земную
И пышно всходит полногрудая луна
Залить террасу светом и листву ночную.
С разгона в стёкла бьются мотыльки,
Куст чайной розы с мелкими цветами
Разросся вширь и обхватил руками
Два ближних дерева.
И лишь стихи горьки.
А по утрам призывный чаек крик
И облака над Карадагом кучевые.
За много лет он ко всему привык,
Но каждый день всё видит, как впервые.
Дельфины гонят серебристых рыб косяк,
Выписывая дуги над водою,
А по холму над дымкой золотою
Идёт Христос – и это добрый знак.
Народ очнётся и пойдёт за ним,
Пускай Европа только не мешает,
Когда прогрессом святость отвергает
И молится запасам золотым.
Но Голубой залив, но Коктебель
И белый парусник, летящий по закату
И обходящий галечную мель,
Причалить близко к мостикам горбатым –
Куда их деть?
Зачем бетон и сталь?
Что нам дома до неба обещают?
Синицу вёрткую и ту в метели жаль
Или сосну, что ураган ломает.
Жаль Киммерию и исчезнувшую мощь
Старинной Кафы и торговых связей.
От водки с севера вся смута безобразий
И крики пьяные уже привычны в ночь.
?Опохмелиться!? - вот и вся мольба.
А раньше были чинные веселья:
Портвейн Ливадии, романсов пенье,
В горах зелёных на косуль стрельба.
Но в море канули былые времена
И честь дворянства больше не нужна.
Вино мешали родниковою водой,
Графин стоял, наполненный до края
И принесённый из прохладного сарая,
В любом саду.
Сон канул золотой
Вместе с тенистою беседкою резной.
Уже в Италии диктатор Муссолини
Провозгласил фашизм и новый век.
А значит снова войны и кровавый снег
За волчьей стаей от мороза в дымке синей.
Стрельба эсминцев, танковый огонь.
За недовольство населения – расстрелы,
Чтоб ангел смерти, как палач, умело
Над полумиром распростёр ладонь.
Жаль человека и бездомное зверьё,
И жалко ветер, стонущий над морем.
Ещё наступит смерти забытьё
Пока о смысле жизни бесконечно спорим.
Поэт всегда бессмертен, ведь талант
Дарован высшей милостью за честность.
Вулканом брошены холмы на местность,
Где жил Волошин.
Бог – не виноват!
Я так и не доехал в Коктебель,
Но всё-таки когда-нибудь приеду,
Пускай наступит солнечный апрель
И ляжет тень пятнистая по следу.
НАСЛЕДНИК ГРЕКОВ
Мрачен Волошин и мрачны стихи.
Значит, эпоха такая досталась,
что перевесили наши грехи
и сострадания в нас не осталось.
Тлеет поземка, гудят фонари,
вьются кровавые бесовы флаги.
К власти приходят с тех пор блатари,
морды сыты и пьяны для отваги.
Сколько евреев и разных грузин,
а латышей – для расстрелов безвинных?
Лысый, картавый их вождь – водрузил
рядом с собой, строй создать справедливый.
Все революции – гибель основ,
энтузиазм победившего хама.
Праздничный пир для тюремных клопов
и спецпайки для партийных паханов.
Коктебельский мрачен Волошин. И есть от чего.
Только природа и море спасают
и овевают лицо, как чело,
ветром соленым. И грек засыпает.
1995 г., Ялта
? Copyright: Вячеслав Левыкин, 2020
Мятеж был против Бога…
М. Волошин
Ты заблудшую душу отчизне верни…
?Акварели Волошина?
М. Петровых
Я долго собирался в Коктебель,
Чтоб посетить музейный дом поэта,
Где в окна от заката до рассвета
Ночной прибой о нём и о других скорбел.
Там Карадага вулканический состав
Его душой владел тридцатилетье,
Врываясь голодом и лихолетьем
В дурмане запахов пахучих трав.
Чабрец и мята или татар-чай
С чердачных балок связками свисали.
Пейзажные просторы невзначай
От акварельных красок оживали.
Вслед за грозой с сиреней соловьи,
Захлёбываясь, падали на травы.
Интеллигенцию недаром в Крым вели
Традиционно монархические нравы.
О нём мне Бунин первым рассказал,
Как он в гражданскую войну спасал,
Когда судьёй был посвист беспредела,
То красных, а то белых от расстрела.
И теми и другими он допрошен.
Отпущен. Снова взят. Рисунки и стихи.
Холмы и степи от кузнечиков глухи.
Фамилия? Максимилиан Волошин.
Поэт, он, как дитя, всегда безгрешен
И, как юродивый, болтает невпопад.
В Москве салют и у Кремля парад,
А он твердит, что враг зазря повержен.
Ведь каждый мученик почти Христос,
Не важно – большевик он или белый.
Что от усобиц сгнил без жатвы колос спелый,
Крапивой дикой русский дом зарос.
Поэт в Крыму куском кефали сыт,
От лёгких вин весельем хмелен.
Пусть он, не умерший, журналами забыт,
Но он поэзии остался верен.
Зимою прошлой он в Одессе проживал
И с Буниным, как с братом, подружился,
Который ему лично помогал,
Чтоб невредимым к дому возвратился.
Его теперь печатают лишь там –
На Западе, а здесь он под запретом.
Когда умрёт, посажен будет Мандельштам
И многими друзьями в страхе предан.
Всё это позже, а пока они
Оба живые и идут вдоль моря,
О чём-то горячо и жадно споря.
Ламп керосиновых в домах зажглись огни.
Наверно, спор их вечен, как всегда.
Волошин – монархист.
Как все евреи,
Против короны Мандельштам, его звезда –
Социализм и человек труда,
Кибуци на селе и танец Саломеи.
Когда б он знал, что с голода умрёт
В дальневосточной по этапу пересылке,
То перестал бы мстить и верить пылко,
Что наш пример весь мир перевернёт.
Но шёл тогда ещё двадцатый год,
И многие, как он, не понимали,
К чему звал Троцкий обезумевший народ.
Махновские тачанки грохотали.
Перекрестившись кружкой самогона,
Они ворвались в сонный Перекоп,
Чтоб покатился к морю в эхе стона
И в свисте сабель конницы галоп.
Стояла середина ноября,
Мороз сковал азовские просторы,
Образовав ледовые заторы
И в них впаяв флотилий якоря.
Спасибо Врангелю, он многих спас
Из Севастополя и вывез за границу.
К врагам безжалостен рабочий класс –
Одних в расход, других для крыс в темницу.
Махно во Франции закончит жизнь свою.
Как анархист, заочно трибуналом
Приговорён к расстрелу.
Как в раю,
У кромки моря бродит при закате алом
Поэт Волошин, написав статью.
Но всякое безумье затухает,
Ночной маяк под утро догорает.
Страна смирилась, сатана ожил:
Порушил церкви, девок обобщил,
Пятиконечную всем на картуз пришил,
Народ вослед безбожников взрастил.
И застонала вся земля кругом,
На Украине голод и в Поволжье.
Чтоб уцелеть, все породнились с ложью,
Креститься забывая перед сном.
Вулкан давно остыл, закончилась война,
Лишь крымский голод – в памяти погостов.
Под Карадагом Коктебель, там море и волна,
И бескозырки с Феодосии матросов.
Где красный мак разбросан по холмам
И камни вулканического взрыва,
Степной и жаркий воздух от порыва
Дрожит полынно и мешает снам.
Казалось, жизнь наладилась почти,
Ведь человек живуч, как плющ упрямый,
Что по камням к деревьям вверх ползти
Обрубком будет или всей лианой.
Вновь в Крым спешат к Волошину поэты,
Ещё художники и разные эстеты.
В стране взошёл советский авангард, -
Он наглости юнцов совсем не рад.
Париж, не видя, хают за глаза.
В больной отчизне только чудеса:
В серпастых молниях – всемирная гроза.
От лозунгов и стука в дверь дрожишь
И никуда от них не убежишь.
Все символисты стали реалисты,
Их от богемы революция спасла,
А Блока с Гумилёвым в гроб свела,
Чтоб правили культурой сталинисты.
И даже основатель символизма
Валерий Брюсов стал писать не так.
Сжимая сухонький профессорский кулак,
Уже приветствует основы атеизма.
Он в партию вступил, чтоб не мешали жить
И с голода не сдохнуть в подворотне
В Москве холодной.
Но уже творить
Не смог, как прежде, с милостью господней.
Он создал курсы для филологов-студентов
В старинном доме Герцена.
К Тверской
Дом близко, там, на ?Пушкинской?, в пивной
Студент штудировал античности конспекты.
Среди других, чьи имена забыты
Историей погибших и живых,
Тогда учились, вдохновеньем сыты,
Тарковский и Мария Петровых.
Ценившие Ахматову во всём,
Даже тогда, когда не безопасно
Попасть из-за любви не гласно
В запретный список в заведении одном.
Идеология с искусством – неразлучны,
Об этом знали пролетариев вожди.
Следить за нами органам подручно,
Попробуй, правда, за поэтом уследи!
Кого всегда боится диктатура? –
Поэт или писатель.
Их труды
Из области классической культуры,
От их презренья жди большой беды.
Тогда пусть ложь, как знамя демонстраций
Ведёт народ, куда его ведут.
Голодные – они весь мир сомнут,
А русские всегда умеют драться.
Мир перевёрнут и погряз во лжи
И дальше шествует, раздвинув рубежи.
Вокруг рождаются заведомо дебилы,
Ломая жизнь по праву дикой силы.
На площадях горланит Маяковский,
Беря агиткой сходу города.
Ему послушно вторят отморозки:
? Для будущей страны роль Пушкина чужда,
Как всякого дворянства отголоски!?
Они стремятся памятник снести,
Их футуристы к этому толкают,
Цензуре и наветам потакают,
Как без таланта почесть обрести.
А в Коктебеле снова тишина,
Где море в качке долбит твердь земную
И пышно всходит полногрудая луна
Залить террасу светом и листву ночную.
С разгона в стёкла бьются мотыльки,
Куст чайной розы с мелкими цветами
Разросся вширь и обхватил руками
Два ближних дерева.
И лишь стихи горьки.
А по утрам призывный чаек крик
И облака над Карадагом кучевые.
За много лет он ко всему привык,
Но каждый день всё видит, как впервые.
Дельфины гонят серебристых рыб косяк,
Выписывая дуги над водою,
А по холму над дымкой золотою
Идёт Христос – и это добрый знак.
Народ очнётся и пойдёт за ним,
Пускай Европа только не мешает,
Когда прогрессом святость отвергает
И молится запасам золотым.
Но Голубой залив, но Коктебель
И белый парусник, летящий по закату
И обходящий галечную мель,
Причалить близко к мостикам горбатым –
Куда их деть?
Зачем бетон и сталь?
Что нам дома до неба обещают?
Синицу вёрткую и ту в метели жаль
Или сосну, что ураган ломает.
Жаль Киммерию и исчезнувшую мощь
Старинной Кафы и торговых связей.
От водки с севера вся смута безобразий
И крики пьяные уже привычны в ночь.
?Опохмелиться!? - вот и вся мольба.
А раньше были чинные веселья:
Портвейн Ливадии, романсов пенье,
В горах зелёных на косуль стрельба.
Но в море канули былые времена
И честь дворянства больше не нужна.
Вино мешали родниковою водой,
Графин стоял, наполненный до края
И принесённый из прохладного сарая,
В любом саду.
Сон канул золотой
Вместе с тенистою беседкою резной.
Уже в Италии диктатор Муссолини
Провозгласил фашизм и новый век.
А значит снова войны и кровавый снег
За волчьей стаей от мороза в дымке синей.
Стрельба эсминцев, танковый огонь.
За недовольство населения – расстрелы,
Чтоб ангел смерти, как палач, умело
Над полумиром распростёр ладонь.
Жаль человека и бездомное зверьё,
И жалко ветер, стонущий над морем.
Ещё наступит смерти забытьё
Пока о смысле жизни бесконечно спорим.
Поэт всегда бессмертен, ведь талант
Дарован высшей милостью за честность.
Вулканом брошены холмы на местность,
Где жил Волошин.
Бог – не виноват!
Я так и не доехал в Коктебель,
Но всё-таки когда-нибудь приеду,
Пускай наступит солнечный апрель
И ляжет тень пятнистая по следу.
НАСЛЕДНИК ГРЕКОВ
Мрачен Волошин и мрачны стихи.
Значит, эпоха такая досталась,
что перевесили наши грехи
и сострадания в нас не осталось.
Тлеет поземка, гудят фонари,
вьются кровавые бесовы флаги.
К власти приходят с тех пор блатари,
морды сыты и пьяны для отваги.
Сколько евреев и разных грузин,
а латышей – для расстрелов безвинных?
Лысый, картавый их вождь – водрузил
рядом с собой, строй создать справедливый.
Все революции – гибель основ,
энтузиазм победившего хама.
Праздничный пир для тюремных клопов
и спецпайки для партийных паханов.
Коктебельский мрачен Волошин. И есть от чего.
Только природа и море спасают
и овевают лицо, как чело,
ветром соленым. И грек засыпает.
1995 г., Ялта
? Copyright: Вячеслав Левыкин, 2020
Метки:
