Оранжевые кони
О Р А Н Ж Е В Ы Е К О Н И
С т и х и
От суеты рыбацкого причала,
от сотен рек стекающих в моря,
от каждого села берут начало
моя судьба и Родина моя.
*
Сорок раз, увы, мою весну
журавли на крыльях уносили.
Сорок раз подснежники в лесу
для меня цвели в моей России.
Ландыши звенели по утрам,
и в траве алела костяника…
Ветки мне, ольшаник, протяни-ка,
поклонись со мной земно ветрам,
облакам,
речным затокам,
пущам,
на юру продрогшим ветрякам,
поклонись ушедшим и живущим
на земле степенным старикам.
Пусть весны бунтующие соки
много раз еще пьянят меня…
К караванам облаков высоких
тянутся упруго зеленя.
*
Мне приметы осени
все видней, видней:
тают над покосами
свечи желтых дней.
Золотыми кладами
в дальний лес маня,
край мой листопадами
бередит меня.
Разинскими стругами,
веткой на волне,
проводами-струнами,
радугой в окне.
Колыбельной тихою
песней над рекой,
спелою гречихою,
синевой донской.
Утренними росами,
трелью соловья…
Золотоволосая
Родина моя!
*
Уж эти мне оранжевые кони!
Опять они над городом летят.
От злых ветров, от их лихой погони,
как от судьбы, уйти они хотят.
Я провожаю их тревожным взглядом:
мне видеть далеко не все равно,
что осень порыжелым листопадом
вот-вот перечеркнет мое окно.
Что на ветру – так весело, так жарко –
пылает клен – оранжев,
красен,
желт.
И что над ним торжественно и ярко
сентябрь звезду последнюю сожжет.
Но отрешенно, строго и остыло
осознаешь, что это рвется нить,
та самая, дано которой было
все осени в одну соединить.
Мир для добра, тепла и света создан.
Листы в ладони бережно берешь,
и вспыхивают маленькие звезды,
согретые теплом твоих ладош.
*
Люблю волшбу осин осенних,
шуршанье крон над головой –
идешь, а лес вокруг усеян
листвой,
листвой,
листвой,
листвой…
Цветасто, весело и броско
нам осень выстлала пути,
и потому легко и просто
навстречу времени идти.
Кто любит лес - легко в нем дышит.
Кто тонким слухом наделен,
тот обязательно услышит
над миром тихий перезвон.
Сентябрь опять по горло занят –
его поделкам нет цены:
он листья новые чеканит
на наковаленке луны.
Осень!..
*
Я с топором по рощам не ходил
и лесогубом, слава богу, не был,
и не люблю любую слушать небыль
из уст лучковых крепкозубых пил.
Мелькают пилы, яростно звеня,
и лишь когда наговорятся вдосталь,
дрожа от возбуждения, на доски
они ложатся на исходе дня.
И, тихого раскаянья полны,
железными боками остывают,
а в небе облака все тают, тают,
все ярче предвечерний блик луны.
Не спится пилам, нет, они не спят,
и лунные прохладные росины,
а может, запоздалые слезины
на пилах обессиленных блестят?
*
Прабабки с пыльными платками,
с сухим пергаментом лица,
мы все в большом долгу пред вами
за жизнь и небо без конца,
за красоту родного края,
за русскую простую речь…
Мне даже жаль, что нету рая,
чтоб можно было вас сберечь.
*
Мир познается в истинах простых:
меси раствор, дроби киркою камень
и не пиши, пока ты не постиг
всеоткровений сердцем и руками.
Познай сперва поэзию труда,
и дорожи тем радостным мгновеньем,
когда изнемогаешь и когда –
вдруг ослепляет строчек вдохновенье.
*
Какая степь! На сковородке полдня,
раскинув руки, грешником лежу,
за истиной сюда я прихожу,
хочу ее увидеть и запомнить.
Здесь щедро льется неба бирюза,
закончив круг, устало чертит новый –
неспешный коршун, выклевать готовый
ромашкам откровенные глаза.
Добра и зла провижу я истоки,
и мне понятен тот подспудный страх,
что люди – только продолженье трав…
Увы, всему так быстротечны сроки!
Недолго травам зеленеть и длиться.
Благословен простых прозрений миг,
в который неожиданно постиг,
что и травинке можно удивиться.
Цветы и листья, люди и трава.
Земля своим нас разносолом кормит,
она в себе лелеет наши корни
и у нее на нас - свои права.
В календаре все меньше, меньше дней,
но я судьбу подобную приемлю.
Никто из нас не покидает землю –
мы прорастаем звездами над ней.
*
Не увидится, так приснится –
все, что дорого с детства мне:
вновь проворно снуют синицы,
стаду дремлется на стерне,
и стога, как большие коровы,
тяжело раздувают бока…
Медь кувшинок –
ну чем не короны! –
с места сдвинуть не может река.
Тих песчаный нетоптанный плес,
а в лесу – хороводы красавиц,
то, листвою земли не касаясь,
бьют фонтаны зеленых берез.
Ах, озерные синь-моря, -
умывается в них заря!
*
На хрустальном, хрупком стебле
я однажды догорю.
Дерева в ладонях степлют
мне последнюю зарю.
И еще не отделенный
от угаснувшего дня
полыхнет костер зеленый,
повторив тебе меня.
Отражусь тепло и честно
полумесяцем в пруду.
Загрустит над лесом песня.
Эхо стихнет. Я уйду.
Я уйду светло и чисто
за предел, который крут.
Золотые лодки листьев
над землею проплывут…
Над скворешнями пустыми,
над прозрачностью стрекоз,
над отвесными, крутыми
колокольнями берез.
Не посульными речами
зазывать горазда Русь,
а горластыми ручьями:
их услышу и вернусь!
Возложу венками руки
на окружья теплых плеч…
Неизбежностью разлуки
рождена возможность встреч.
*
Веселый деревянный Буратино,
извечно буду у тебя в долгу:
плывет, плывет по небу бригантина,
а я оставить землю не могу.
Здесь угловато громоздятся краны,
взмывают флаги, колосится рожь.
Малыш из книжки – ты же деревянный,
и никогда меня ты не поймешь.
Придет черед – я прорасту пшеницей,
паду росой и у дорог в кольце
останусь песней, звонкогорлой птицей,
скупой слезою на родном лице.
РАМОНЬ
Рамонь, Рамонь – столица детства…
Все, чем живу и чем дышу,
без сожаленья и кокетства
тебе я в жертву приношу.
Когда судьба опять поставит
у трех путей вопрос прямой,
попутчицей мне верной станет
дорога гулкая в Рамонь.
Дорога – лишь она посредник.
Когда ж домчат грузовики,
меня используй до последней
незарифмованной строки.
Рамонь, во мне бушует сила
звонкоголосою бедой.
Меня на сердце ты носила,
поила ключевой водой.
Дома. Наличники резные, -
такой ты исстари была,
верша свои непоказные,
свои приметные дела.
Щедры озер твоих разливы.
Ни от кого не прячешь ты
периферийной, некрикливой
и прямоты, и чистоты.
Да, я там жил и видел лично
блеск белоснежной бересты,
стволы берез почти античной
и все ж не строгой красоты.
Босых осин наряд осенний…
Но с незапамятных времен
я приезжал лишь в воскресенье,
как гость, в Березовский район.
И хоть меня упорно к дому
дороги звали и вели,
не принимал, как аксиому,
я притяжение земли.
А в день, когда неторопливо
я возвращусь в свое село,
разудивленно ахнет ива
во все метровое дупло.
Вернусь… Осядет пыль в кювете,
и кто-нибудь из-за плетня
- Где был? – скупым вопросом встретит
оторопевшего меня.
Рамонь, Рамонь, скажи, не ты ли
те уготовила слова,
являя жесткие, крутые,
но полномочные права?!
ЛЕСНОЕ
За речкой в красе своей медной
поднялся до самых небес
дремучий, густой, заповедный –
то хвойный, то лиственный лес.
О, эти лесные делянки,
колючей боярки кусты!
Здесь с чайное блюдце белянки
торжественны и чисты.
Здесь ветер колышет мониста –
листвы драгоценный узор,
и звездами гаснут листья
над синим покоем озер.
Осины в шершавых накрапах,
берез побеленных стволы
и с детства дурманящий запах
янтарной сосновой смолы.
*
Опушкой леса оторочен
во мраке Ситников кордон.
Лесной заслон высок и прочен,
легли на полушалок ночи
узоры многолистых крон.
Накрыл семью дерев корявых
ночной,
бездонный,
синий свод.
Луны оранжевый кораблик
меж звездных бакенов плывет.
По мшистому, крутому склону,
свою затаптывая тень,
несет торжественно олень
рогов тяжелую корону.
Он буераком, за кордоном,
прошел в холодную купель,
и с гордых губ его со звоном
бьет золотистая капель.
*
Кто говорит, что нет сухой воды?
А вечные, нетающие льды?
Не отрицай, достоинство храня,
что в мире нет холодного огня.
Гляди, как смело тянется рука
к нему –
к огню лесного светляка.
Все есть на свете, даже черный свет…
Сухой,
холодной,
черной дружбы нет!
МОЛЧАНИЕ
Опять проскачет листопадов конница,
и первый снег на землю упадет,
и снова осень давняя припомнится,
припомнится тот сорок первый год.
…Какой туман! Он пахнет, как антоновка
в том довоенном бабкином саду.
С тяжелой домодельною котомкою
я к пристани за взрослыми иду.
Визжат колеса. Кони измочалены.
Дымится за кюветами стерня.
А впереди – мешки, баулы, чайники.
И мать боится потерять меня.
И я смотрю глазами удивленными,
мне кажется, земля уже не та:
все меньше голубого и зеленого,
лишь черные и красные цвета.
Черна вода – зеленою была она.
Алеет день – а был он голубым.
И солнца нет – одно пятно багряное
летит,
летит,
летит
сквозь черный дым!
Летит, врезаясь в дым краями рваными,
и равнодушно смотрит с высоты
на нас и на красноармейцев раненых,
на темные корявые бинты.
Течет река, тяжелая, небыстрая,
долбит сапер у сходен топором.
И вот к скрипучей деревенской пристани
причаливает медленный паром.
И, отпихнув безусого начальника,
от суматохи яростны и злы, кричали бабы:
- Поскорей отчаливай! – и обнимали потные узлы.
А надо всеми плачами, над руганью,
над сутолокой беженской – вперед
в резиновых, в охотничьих, с раструбами –
широкомордый мужичище прет.
Нет, он не прет. Разбухшею корягою
врезается в людской водоворот,
и на меня – позванивая флягою –
победно надвигается живот.
Я не кричу – и отступаю молча я
и падаю – куда, не знаю сам,
и падаю – и белизна молочная
ударила, стегнула по глазам.
Мне помнится: из пустоты, из марева,
из заново родившегося дня
возникли вдруг лицо в повязке марлевой
и руки, приподнявшие меня.
То был солдат.
Его повязка бурая,
казалось, очень белою была.
Смеялся он:
- Ну что, пацан, нахмурился?
Плохи, видать подводные дела!
И к этому мордастому, с раструбами
они пошли – бинты, бинты, бинты –
солдатскими, тяжелыми и трудными,
шагами неизбежной правоты.
И тот застыл.
Оторопел.
Попятился
и оглянулся: за спиной – река,
а впереди – лишь ненависть…
И пятнами
пошла его угрявая щека.
Молчал паром, катились волны тусклые,
и бакены качались на мели,
две бабы, истомленные и грустные,
слепого парня берегом вели.
А у перил подлец стоял растерянный,
стоял, поклажу теребил свою.
Глазами весь паром его расстреливал,
расстреливал, как недруга в бою.
И он бежал рыбацкими причалами,
где между кольев жухлая трава
. . . . .
Так я впервые понял, что молчание
Сильнее, чем жестокие слова.
?
Главному Конструктору
Путь к звездам начинается с земли,
он, как работа,
прост и многотруден,
его исток порой не виден людям,
его исход теряется вдали.
Путь к звездам начинается с мечты,
наивной, неосознанной почти,
но ведь она
в крови твоей поет,
в твоих словах неслышная живет -
и вот однажды вырвется в полет.
Путь к звездам начинается в весны,
с подснежников,
что рядом с космодромом,
где с яростным
первоапрельским громом
ракеты в небеса устремлены.
Путь к звездам намечается штрихом,
одним штрихом,
на ватман нанесенным,
путь к звездам начинается стихом,
свободно над землею вознесенным.
Путь к звездам начинается с любви,
с глотка воды,
с предутренней росинки,
путь к звездам начинается людьми,
рожденными под звездами России.
Путь к звездам начинается от звезд,
горящих на солдатских обелисках,
от этих русских, бесконечно близких,
пронзительно белеющих берез.
Путь к звездам начинается с земли.
*
Нам чувство тревоги знакомо,
когда – добела горячи –
над гулкой плитой космодрома
схлестнутся лучи, как мечи.
Когда на решетке антенны
замрет, напряженья полна,
вобравшая блики и тени,
предстартовая тишина.
Еще отдадутся нескоро
последней команды слова.
Еще на лице монитора
секунда земная жива.
Проверен отсек командиром,
и, словно тугая струна,
она оборвется над миром –
предстартовая тишина.
Покой будет надолго взорван.
Не твой ли ровесник вдали,
за тысячами горизонтов,
почувствует силу Земли?
… Печали забыв и обиды,
сверяет маршрут корабля
громадное сердце орбиты –
обжитая нами Земля.
И ловят тревожные блики
высоких, заоблачных гроз
пресветлые, длинные лики
российских печальных берез.
ПОЛЮС ЛЕНИНА
Кто знал, что миг земной орбиты
два цвета так соединит:
черны здесь лабрадора плиты,
но красен, красен здесь гранит.
О ясность линий Мавзолея,
ты проще и сердечней слов!..
Стена кремлевская.
За нею – жара высоких куполов.
Есть вечность сдержанных мгновений,
и вечность и мгновенность строк,
и этот, вздувшийся на вене,
лишенный пульса бугорок.
Но он в себя вмещает страны.
Он, как Магнитная гора.
К нему сошлись меридианы
высокой Правды и Добра.
УЛЬЯНОВСК
(Из К. Бобохидзе)
Бескрайней Волги вижу я простор.
Я вижу высверк серебристых волн.
Здесь Ленин разгорался, как костер,
и сердцем пламенел над книгой он.
А детство закрывали облака,
и шла походом черных туч орда,
и щепку счастья скорбная река
несла, несла - неведомо куда…
Пришла пора, и солнца алый диск
поднялся в серый, сумрачный зенит.
Ульяновском стал маленький Симбирск –
во всех краях он ныне знаменит.
Над ним сегодня звезды расцвели.
Здесь отсвет звезд - у каждого в глазах.
Сюда стремятся люди всей земли:
чуваш, абхазец, турок и казах.
Везут приветы родины моей
посланцы тундры и орлиных гор.
Они хотят увидеть шарф полей,
Свиягу и залитый солнцем двор.
Увидеть высверк серебристых волн
и обелиск – сияние луча!
России ширь, где в вечность устремлен
Ульяновск мудрой мыслью Ильича.
С грузинского
СЕРЕЖКА
С УЛИЦЫ БЕТХОВЕНА
Сережке с улицы Бетховена
большая власть была дана.
Он плиты поднимал бетонные
и водружал их на дома.
Он по утрам котенку Мурзику,
прощаясь, говорил:
- Дела! –
и торопился слушать музыку,
которая его ждала.
- Здорово! –
крикнет снизу каменщик.
И он таким знакомством горд.
А ветер на бетонных клавишах
берет бетховенский аккорд.
…Ему за труд вручали грамоты,
а в нем жила его мечта.
Недаром так троса натянуты,
как будто жилы у смычка.
И как-то раз погожей осенью
Сережка (просто – чудеса),
когда поставили укосину,
пришел со скрипкой на леса.
Рука рабочая, меленая
смычком по струнам повела,
и величавая мелодия
над новостройкой поплыла.
Под эту музыку до вечера
меж белоснежных колоннад
светло, спокойно и доверчиво
струился с неба солнцепад.
ВОРОНЕЖСКИЕ ЯБЛОНИ
(Из Ашота Граши)
Собор старинный дремлет у реки.
Он яблони укрыл в густой тени.
Стал сад, как небо – в звездах,
но они не те, что недоступно высоки.
Их гладит ветер щедрою рукой
в тени петровских древних куполов.
Невестами я вас назвать готов,
о яблони над мирною рекой!
Из мглы былого, из теней Петра
дошли, пришли в наш первомайский день
и не царю, а торжеству людей
разулыбались яблони с утра.
Державный Петр здесь строил корабли.
Он бронзу сосен мыл в купели волн,
свой флот, как белых лебедей, он вел
по голубым артериям земли.
Мне повествуют дерева, что встарь
здесь самолично яблони сажал,
чтоб город краше стал – о том мечтал
земли российской мудрый государь.
Я не владыка, а всего поэт,
но у меня есть царская мечта:
пусть воцарится в мире красота.
Как людям нужен яблоневый цвет!
С армянского
ЗДРАВСТВУЙ, ДОЧЬ!
Здравствуй, дочь –
подснежник мой февральский!
Ты – росинка самых чистых слез.
Белый-белый, очень важный аист
мне тебя, наверное, принес.
Здравствуй, дочь,
ты – свет в моем оконце!
Получи в наследство добрый нрав,
речку,
небо,
золотое солнце,
мир цветов
и королевство трав.
Здравствуй, дочь!
Пускай тебя тревога
не коснется.
Спи спокойно, ведь –
сны твои у нашего порога
охраняет плюшевый медведь…
*
И. Ельчанинову
Нам снятся субмарины по ночам.
Тоскуем, как тоскует о подлодках
железный пирс - начало всех начал
для тех, кто верен робам и пилоткам.
Мы познаем уже со стороны
морские абсолютные глубины…
Как в эллинги, заходят в наши сны
спокойные большие субмарины.
*
Прогнозы не сулили с неба манны.
И впрямь - сегодня гиблая погода.
С утра оделись башенные краны
в брезентовые куртки гололеда.
Они, как недоспавшие прорабы,
сгорбатились у двухэтажной кладки.
У механизмов есть свои парады,
обычаи,
законы,
распорядки.
Железные, почти по-человечьи
бодрятся краны, расправляя плечи.
*
Я помню жизнь вчерашнюю
и до сих пор не сетую
на ту многотиражную
судьбу свою газетную.
Ты мне статьи коверкала,
я был послушным гением
и на тебя, корректора,
смотрел с благоговением.
И пахли свежей краскою
газеты в типографии.
…Всегда была ты краткою
по части биографии.
Я ж не таил признания
в своей любви…
к романтике.
О, знаки препинания
во времена грамматики!
*
Румяный, пшеничноволосый,
в глазах его чертики пляшут,
как выпущенный из лука
с очень тугой тетивою,
веселый бежит мальчишка
по самому центру Варшавы –
по камню, по глянцевой плитке,
по улице Маршалковской.
А вслед ему смотрят люди
немножечко ошалело,
немножечко удивленно
и, может быть, даже с грустью
и с завистью…
Вон та старушка,
что держит в руках авоську,
как очень тяжелую гирю,
наверно, сейчас ужасно
завидует ему.
А стройная манекенщица
в зеркальном стекле салона
щедро бегущему дарит
лучшую из улыбок.
И только одни девчонки
ведут себя сверхсолидно –
они стараются гордо
мальчишку не замечать.
Трамваи свое вызванивают,
гудит деловая Варшава:
такой удивительный случай –
по самому центру города
веселый бежит мальчишка.
Глядят высотные здания
глазами своих окошек –
они-то уж точно знают,
что это Войтек бежит –
по самому центру Варшавы,
по улице Маршалковской.
Знают они и другое,
что станет он корабелом,
научится Войтек строить
красивые корабли.
И то из судов, что носит
название ?Пшиязнь? - ?Дружба? -
он сам в кругосветное плаванье
когда-нибудь поведет.
*
Отпылали леса.
Снова сникла краса
обозначенных донником склонов.
Опустели сады.
В голубые пруды
уж не падают звездочки с кленов.
Лишь одни тополя
ловят всхлип журавля.
Торопись! Этот миг проворонишь…
В мир некошеных трав
улетает журавль,
улетает журавль за Воронеж.
Я иным нынче стал –
на дорогах устал,
но лишь сделаю шаг от порога –
и поманит звезда
от крыльца,
от гнезда,
уведет и закрутит дорога.
Только как же вдали –
без гнезда,
без земли,
той, что нянчили деды в ладонях?..
Разве жить там смогу,
коль в душе берегу
скромный цвет моей родины – донник!
*
Осенний заберег.
Осенний заберег
туманы заняли,
туманы замерли.
А небо низкое,
луна за тучами.
Лишь звезды – искрами.
Леса задумчивы.
В них среднерусские –
так ладно скроены –
белеют блузками
березы стройные.
*
Разносится:
- Ку-ку! Ку-ку!
Еще ?ку-ку!? -
и перестала;
накуковала мне строку,
а сколько жить –
считать не стала.
*
Прохлынули апрельские лучи
на веси, на лобастые пригорки.
В разлогих балках верткие ручьи
взахлеб несут свои скороговорки.
Ручьи спешат, бегут к большой воде.
Бьют в барабаны вешние капели.
На прошлогоднем смерзшемся скирде
хлопочут воробьиные артели.
Становится с приходом долгих дней
бездонней небо и ясней погода.
Как много значишь ты в судьбе моей,
нелживая
российская природа!
*
Костры весенних одуванчиков
веселым пламенем горят.
Земля неспешно одевается
в свой самый праздничный наряд.
И манит просеками светлыми
в свои угодья старый лес –
росой встречает, первоцветами,
красою заповедных мест.
А мне и радостно и боязно
искать кабаний хитрый след.
На горизонте нитка поезда
прошила розовый рассвет.
Зеленой лентой опоясана –
такой запомнится она –
звонкоголосая и ясная
моя лесная сторона.
*
Поучала девок бабка Настя:
- Попусту деньков не тратьте вешних,
только той из вас прибудет счастье,
кто увидит, как цветет орешник.
Девки не поверили в примету
и в ответ расхохотались звонко:
- На деревьях счастья, бабка, нету!..
Лишь одна невзрачная девчонка,
мудрую бывальщину запомнив,
как-то раз в орешнике плутая,
увидала: он пыльцой заполнен –
то цвела лещина золотая…
Я не спорю – нет чудес на свете,
но готов другим поведать наново:
вот ведь как бывает – на рассвете
повстречала девушка желанного.
ПРОСТИ, АРМЕНИЯ!
Не пленником я был в плену у скал.
Я вдохновенье там свое искал,
где на слепящем лезвии луча
оранжево сияет алыча.
Где - будто нитью связаны одной –
с высоковольтной ношей за спиной
бредут по кручам дюжие столбы,
нацелив к тучам глянцевые лбы.
Где вод своих не замутит Севан,
где молодеет древний Ереван…
О память, память, цепко сохрани
седую мудрость горного Гарни!
Армения, благословенный край,
когда бы мне сказали:
- Выбирай!
Одно из двух –
всего одно из двух –
молчальник-север или скальный юг? –
Я выбрал бы тебя, мой Айастан,
тебе – надежным, верным другом стал.
Но я родился в полосе иной:
степные зори стынут надо мной,
поют мне купы шумные берез –
не удержаться от счастливых слез…
Прости, Армения!
*
Мы всегда вспоминаем полотна Сарьяна,
будто добрые-добрые детские сны,
потому, что родные края постоянно
самых ярких сарьяновских красок полны.
Мы весной вспоминаем полотна Сарьяна,
в пору первых подснежников, в пору, когда
на косых парусах голубого тумана,
ноздреватые льдины уносит вода.
Вспоминаем мы летом полотна Сарьяна.
Лето в тихом бору нам оставило след:
Раструсило оно по брусничным полянам,
словно сено, свой теплый, свой солнечный свет.
Осень – мы вспоминаем полотна Сарьяна.
Стали гуще пласты черноземной земли,
на флагштоках стволов листья рдеют багряно,
улетают к Сарьяну от нас журавли.
Мы зимой вспоминаем полотна Сарьяна,
ведь в России снега, как его седина.
Иней ветви украсил – звенит, как стеклянный…
Нет, не зря, видно, кисть человеку дана!
АРАРАТ
Плененный вечностью Масис!*
В прицеле фотоаппарата
твой вижу гребень:
Арарата –
полузаснеженный массив.
Он весь как мимолетный сон.
Туманной дымкою охвачен,
в просторах четко обозначен,
над миром гордо вознесен.
Какому богу отдана
душа в его могучем теле –
из камня, облака и тени
спрессованная тишина?
Но недоступно высока –
под стать орлиному паренью –
уже ведет меня к прозренью
Чаренца звонкая строка.
Ничто – могущество и власть,
но был же непокой когда-то!..
Не отвести от Арарата
теперь мне удивленных глаз.
За мной - года,
за ним - века.
Века…
Как много и как мало!
Он был совсем другим, пока
тревога в недрах клокотала.
Мой Арарат, ты с давних пор
был непокорнее, и строже,
и беспокойней, и моложе.
О как на горы не похожи
мы, люди – дети этих гор!
Оно всегда горит во мне –
вулкана дерзостное пламя…
…Стоит, с тоской наедине,
за пограничными столбами –
седой Масис!
_____________
*Древнее название Арарата.
*
В сдвинутых чашах Севана
синь неземная видна;
ватного нет здесь тумана –
горный Севан непрестанно
полнится небом до дна.
И от банальнейшей лести
как же удержишься тут?
Воды свои, словно вести,
будто веселые песни,
реки к Севану несут.
Трудно мне, что ли, нагнуться,
коли над небом стою:
рад, что сумел прикоснуться,
счастлив, что смог окунуться
в синюю бездну твою.
*
О чем ты мне поешь, гусан,
у стен Гегарда поседелых?
Рассвет крылом едва задел их.
О чем же ты поешь, гусан?
Иной язык судьбой мне дан,
но слову каждому внимаю.
Я рад заре, как Первомаю.
Куда зовешь меня, гусан?
Свободен горлинки полет.
Ее над самой бездной носит,
и кто у вольной птицы спросит,
о чем она горам поет?
Гусан, зови меня, зови,
ведь ты своей подвластен лире:
Грешно в горах не петь о мире,
о пониманье,
о любви!
ИЗ МИКАИЛА МУШФИКА
Ч т о г о в о р и т м о я д у ш а
Душа говорит моя:
Ну, что там заботы дня!..
Великие, полные радости дни
И дни, что зажгут огни,
Еще впереди у нас!
Ну что там заботы дня!..
Душа говорит моя:
Обиженным жизнью и жизнь не мила.
Жемчужины пота, станки и дела
Еще впереди у нас!
Мой дед говорил: ?Дню нельзя день догнать!?
Не может душа моя это принять!
Душа говорит моя:
Ну что там заботы дня!
Луна, сад в цвету, родника разговор,
И солнце, и снежные головы гор
Еще впереди у нас!
1936
Т е л е г р а ф н ы е п р о в о д а
Чего они ждут на бескрайних просторах,
Вот эти шайтаны-столбы (чертов норов!).
Спокойно несут на гудящих опорах
Свои беды телеграфные провода,
Каждодневно – телеграфные провода.
Они сокращают пути. Понимают:
Уставшему голову вновь поднимают,
С сердец потревоженных горе снимают.
Пешеходы – телеграфные провода,
С дальней вестью телеграфные провода.
Подъем одолев, простираетесь длинно,
Все связаны вами места воедино,
Любую мечту не проносите мимо.
Ждут вас люди, телеграфные провода,
Поспешайте, телеграфные провода.
У времени старости нет – только детство.
Исчезнут коварные козни, злодейства,
Наполнится сердце крылатою вестью:
Мир проснулся, телеграфные провода,
Стал он алым, телеграфные провода!
1929
О л е н ь
Не надо, не броди по острым скалам,
Коварны камни, берегись, олень мой!
Приди ко мне доверчивым, усталым,
В любовь поверив, ты приди, олень мой!
Не избегай, не вздрагивай пугливо.
Знай, что в душе моей огонь счастливый.
Струится, вижу, свет неторопливый
Из глаз твоих, как родники, олень мой!
О той красе вел странник разговоры.
О, будь далек ты от дурного взора!
В груди укрою, если ж хочешь в горы –
Пойду в разлуке по следам, олень мой!
1936
М о й с т и х
Бесспорно, что ты – бытия отраженье.
Ты сердце его – в этом есть ли сомненье?
Ты ночью – луною, днем – солнцем украшен,
как всею вселенной.
Цветет все вокруг, стань красою ты нашей,
как жизнь, бесценной!
Венец бытия из цветов и из красок,
Ты – пляска лучей и гармония плясок!
Раскрой лепестки, соловью ты послужишь,
как розы алость!
Жизнь глубже становится, тоже будь глубже,
как душ усталость!
Меня в непрозрачность глубин зря ты манишь,
Что мне до стихов, над какими устанешь?
Звени же осмысленно, стих мой, и тонко,
как струны века!
Осмыслив простое, будь проще, поскольку,
как человек, ты!
Нет, то не изнеженность – нечто другое.
Для сильных и звонкое и дорогое.
Вооружайся, мой стих, будь отважен
и крепко стой ты!
Скажи всем ?родные!? и стой ты на страже,
как воин, стойко!
1936
В е т р ы
С утра и до вечера ветры так часто,
Не знаю, откуда внезапные мчатся,
Друзьями любимыми в окна стучатся.
Мелодий творцы, беспокойные ветры,
Блуждайте по миру, счастливые ветры!
То смирные ветры бесстрашными стали.
То чуткие вы, то бесчувственней стали,
То добрые вы, то беситься устали.
О, ветры, прохладу несущие ветры,
В вас запах края дальнего, ветры!
Эй, резвые ветры, росою садовой
Хмельны, веселы и летите легко вы,
Над кручами гор разбивая подковы.
Меня вы возьмите, полечу я к горам,
Глубины души я открою горам!
Гремите – пусть вечно поет вдохновенье!
И в сердце – как штормы, гудящее пенье.
Я вижу сквозь молнии славы рожденье!
Свободе меня научившие ветры,
С высокой вершины зовущие ветры!
1930
С азербайджанского
ФЕДОР ВАСИЛЬЕВИЧ
(Из поэмы)
?Раскинулось море широко…? -
и, словно махорку – затяжками,
под звоны кувалды Широков
любимую песню затягивает.
Широков поет и беседует,
глаза полыхают молодо:
- Что, Яков, нажмем, как следует
во имя серпа и молота?!
Учись! Помогу – на профессора.
Работа у нас не пыльная.
Такая, сынок, профессия –
сиди, насекай напильники.
И с маху кувалда дедова
упала, а он –
снова сила весь,
как вырубленный из дерева, -
Широков
Федор Васильевич.
*
Федор Васильевич,
Федор Васильевич,
руки-ручищи в мозолинах черных.
Помните, как перед вами вальсировал
ваш закадычный приятель –
шорник.
Все мы танцора старейшего нашего
звали любовно папашей Плансоном…
- Эх, растудыть,
все равно не донашивать, -
дед сапогами пристукнет с фасоном,
меж верстаков, как начальник, походит,
чуть покаблучит,
еще попытается…
Только не те уже ноги –
подводят,
по полу шаркают
и спотыкаются.
Дед пошатнется
и будто рассердится:
- Вот они, семьдесят!
Давно уж за семьдесят…
*
- О юности задумался?
- О ней, сынок, о ней…
Мне вдруг намет почудился
буденновских коней.
Игреневые, чалые
ржут,
ржут,
ржут.
Который год отчаянных
конармейцев ждут.
Не заводского шорника,
седого старика,
а стройного, со шпорами
лихого седока.
Ах, конница далекая,
бедовые года,
мне край ковыльно-шелковый
приснится иногда.
И снова скачет конница
вперед,
вперед,
вперед.
К закату солнце клонится,
а все ж – не отстает.
Сверкает порыжелое
на лезвии клинка…
И молча продолжения
мы ждем от старика.
Широков поднимается.
- Шабаш, Плансон, шабаш. –
А Яшка улыбается:
- Ты дед что надо, наш!
Мотался где-то по полю
врагу и ветру вслед,
чтоб мы в ладоши хлопали,
какой геройский дед.
И будто накатилась
июльская гроза
в Широкова крутые
волжанские глаза.
И сжал в кулак пять пальцев,
как пять больших подков.
Литой кулак Широкова –
как пять материков.
- На деревянной лошади
я стал и сед и слеп,
вот этой тяпкой грохаю
считай с полсотни лет.
Пускай глаза устали,
удар – не тот,
я вижу: крепче стали
страна встает.
И мы с Плансоном рады
за вас – верзил,
что цели этой ради
мы не жалели сил.
Над замыслами смелыми
корпят умы,
но, чтоб они ни сделали,
все начинали мы.
Это мы –
и душа
и тело
Д Е Л А.
*
?Мы – умы, а вы – увы…?
Яшке басни не новы.
Нет, не зря дерет он нос,
чуб давным-давно отрос,
плещется волнами.
- У меня заботы воз.
Есть один такой вопрос –
только между нами.
Расхватали – не берут
на базаре персики.
Тут Широков? Нет, не тут –
вот уж год на пенсии.
Наша речка не мелка,
в ней не тают облака –
разлилась ширОко.
Вон хоромы старика,
принимай ученика,
товарищ Широков.
*
Куст сирени – чернильный, зыбкий.
Палисадник от пыли сер.
Нет, не смог удержать улыбки
наш почетный пенсионер.
Ну, а Яшка фасоны давит,
разодетый на все на сто,
внукам ?Мишку на Севере? дарит
и ?Рябиновую? - на стол.
Вишня спелая, наливная,
груша мягкая – самый сок.
Яшка яблоки уминает,
огурцы, пирога кусок.
А Широков, подсвеченный солнцем,
как в президиуме сидел,
ждал, когда разговор коснется
заводских неохватных дел.
Белопенную рваную стежку
катерок на реке прострочил.
- Вот что, батя, - не выдержал
Яшка. –
Ты учил меня?
- Было. Учил.
- Как и ты - точно риска к риске, -
я стучу, все стучу, стучу.
Вроде к цели заветной близко,
но другое познать хочу.
Расскажи о секретах старых,
чтоб, держа напильник в руке,
мог и я говорить со сталью
на премудром твоем языке…
. . . . . . . . .
…От заката и до рассвета,
чуть не месяцев шесть подряд,
месяц чутко стерег беседу
и заглядывал в дедов сад.
*
Зима снегами закупала,
она была и не была –
роилась,
пела,
закипала
и белым кружевом плыла.
Гудел завод.
Фрезеровали,
пилили,
насекали мы.
Чуть план февральский не сорвали.
Нам было и не до зимы.
Она над крышами летала,
у заводских крутилась труб,
а в цехе много не хватало
рабочих рук –
умелых рук.
У Якова работы груда,
вопросов нерешенных – воз.
Тогда и объявилось чудо –
пожаловал сам Дед-Мороз.
Летели белые крупинки.
С ушанки капнула слеза
на те волжанские, крутые,
с веселым выкатом глаза.
*
?Раскинулось море широко…?
и, словно махорку затяжками,
под звоны кувалды Широков
любимую песню затягивает.
Широков поет и беседует,
глаза полыхают молодо:
- Что, Яков, нажмем, как следует,
во имя серпа и молота?!
Учись! Помогу – на профессора.
Работа у нас не пыльная.
Такая, сынок, профессия –
сиди, насекай напильники.
И с маху кувалда дедова
упала, а он –
снова сила весь,
как вырубленный из дерева, -
Широков
Федор Васильевич.
*
Есть мгновенья, когда
обрываются стрепетом струны.
Мы в такие секунды
сердцами владеть не вольны.
Надрывался оркестр
у сколоченной наспех трибуны,
и звучали над городом
песни гражданской войны.
Ветер зло и досадно
сновал меж листами фанеры,
но фанфары запели,
и враз непогоду смели.
Васильковое счастье
в глазах принесли пионеры,
по-весеннему гулкую,
яркую радость земли.
Пионерский салют.
Тишина.
И последние строки…
Но навечно прихвачены
к камню тупые углы
у плиты, на которой
литой человеческий профиль
выпирает трехгранником
левой
чугунной скулы.
СОДЕРЖАНИЕ
?Сорок раз, увы, мою весну…?
?Мне приметы осени все видней…?
?Уж эти мне – оранжевые кони!?
?Люблю волшбу осин осенних…?
?Я с топором по рощам не ходил…?
?Прабабки с пыльными платками…?
?Мир познается в истинах простых…?
?Какая степь! На сковородке полдня…?
?Не увидится, так приснится…?
?На хрустальном, хрупком стебле…?
?Веселый деревянный Буратино…?
Рамонь
Лесное
?Опушкой леса оторочен…?
?Кто говорит, что нет сухой воды??
Молчание
?Путь к звездам начинается с земли…?
?Нам чувство тревоги знакомо…?
Полюс Ленина
Ульяновск
Сережка с улицы Бетховена
Воронежские яблони
Здравствуй, дочь!
?Нам снятся субмарины по ночам…?
?Прогнозы не сулили с неба манны…?
?Я помню жизнь вчерашнюю…?
?Румяный, пшеничноволосый…?
?Отпылали леса…?
?Осенний заберег…?
?Разносится: ?Ку-ку!..?
?Прохлынули апрельские лучи…?
?Костры весенних одуванчиков…?
?Поучала девок бабка Настя…?
Прости, Армения!
?Мы всегда вспоминаем полотна Сарьяна…?
Арарат
?В сдвинутых чашах Севана…?
?О чем ты мне поешь, гусан?..?
Из Микаила Мушфика
Что говорит моя душа
Телеграфные провода
Олень
Мой стих
Ветры
Федор Васильевич
С т и х и
От суеты рыбацкого причала,
от сотен рек стекающих в моря,
от каждого села берут начало
моя судьба и Родина моя.
*
Сорок раз, увы, мою весну
журавли на крыльях уносили.
Сорок раз подснежники в лесу
для меня цвели в моей России.
Ландыши звенели по утрам,
и в траве алела костяника…
Ветки мне, ольшаник, протяни-ка,
поклонись со мной земно ветрам,
облакам,
речным затокам,
пущам,
на юру продрогшим ветрякам,
поклонись ушедшим и живущим
на земле степенным старикам.
Пусть весны бунтующие соки
много раз еще пьянят меня…
К караванам облаков высоких
тянутся упруго зеленя.
*
Мне приметы осени
все видней, видней:
тают над покосами
свечи желтых дней.
Золотыми кладами
в дальний лес маня,
край мой листопадами
бередит меня.
Разинскими стругами,
веткой на волне,
проводами-струнами,
радугой в окне.
Колыбельной тихою
песней над рекой,
спелою гречихою,
синевой донской.
Утренними росами,
трелью соловья…
Золотоволосая
Родина моя!
*
Уж эти мне оранжевые кони!
Опять они над городом летят.
От злых ветров, от их лихой погони,
как от судьбы, уйти они хотят.
Я провожаю их тревожным взглядом:
мне видеть далеко не все равно,
что осень порыжелым листопадом
вот-вот перечеркнет мое окно.
Что на ветру – так весело, так жарко –
пылает клен – оранжев,
красен,
желт.
И что над ним торжественно и ярко
сентябрь звезду последнюю сожжет.
Но отрешенно, строго и остыло
осознаешь, что это рвется нить,
та самая, дано которой было
все осени в одну соединить.
Мир для добра, тепла и света создан.
Листы в ладони бережно берешь,
и вспыхивают маленькие звезды,
согретые теплом твоих ладош.
*
Люблю волшбу осин осенних,
шуршанье крон над головой –
идешь, а лес вокруг усеян
листвой,
листвой,
листвой,
листвой…
Цветасто, весело и броско
нам осень выстлала пути,
и потому легко и просто
навстречу времени идти.
Кто любит лес - легко в нем дышит.
Кто тонким слухом наделен,
тот обязательно услышит
над миром тихий перезвон.
Сентябрь опять по горло занят –
его поделкам нет цены:
он листья новые чеканит
на наковаленке луны.
Осень!..
*
Я с топором по рощам не ходил
и лесогубом, слава богу, не был,
и не люблю любую слушать небыль
из уст лучковых крепкозубых пил.
Мелькают пилы, яростно звеня,
и лишь когда наговорятся вдосталь,
дрожа от возбуждения, на доски
они ложатся на исходе дня.
И, тихого раскаянья полны,
железными боками остывают,
а в небе облака все тают, тают,
все ярче предвечерний блик луны.
Не спится пилам, нет, они не спят,
и лунные прохладные росины,
а может, запоздалые слезины
на пилах обессиленных блестят?
*
Прабабки с пыльными платками,
с сухим пергаментом лица,
мы все в большом долгу пред вами
за жизнь и небо без конца,
за красоту родного края,
за русскую простую речь…
Мне даже жаль, что нету рая,
чтоб можно было вас сберечь.
*
Мир познается в истинах простых:
меси раствор, дроби киркою камень
и не пиши, пока ты не постиг
всеоткровений сердцем и руками.
Познай сперва поэзию труда,
и дорожи тем радостным мгновеньем,
когда изнемогаешь и когда –
вдруг ослепляет строчек вдохновенье.
*
Какая степь! На сковородке полдня,
раскинув руки, грешником лежу,
за истиной сюда я прихожу,
хочу ее увидеть и запомнить.
Здесь щедро льется неба бирюза,
закончив круг, устало чертит новый –
неспешный коршун, выклевать готовый
ромашкам откровенные глаза.
Добра и зла провижу я истоки,
и мне понятен тот подспудный страх,
что люди – только продолженье трав…
Увы, всему так быстротечны сроки!
Недолго травам зеленеть и длиться.
Благословен простых прозрений миг,
в который неожиданно постиг,
что и травинке можно удивиться.
Цветы и листья, люди и трава.
Земля своим нас разносолом кормит,
она в себе лелеет наши корни
и у нее на нас - свои права.
В календаре все меньше, меньше дней,
но я судьбу подобную приемлю.
Никто из нас не покидает землю –
мы прорастаем звездами над ней.
*
Не увидится, так приснится –
все, что дорого с детства мне:
вновь проворно снуют синицы,
стаду дремлется на стерне,
и стога, как большие коровы,
тяжело раздувают бока…
Медь кувшинок –
ну чем не короны! –
с места сдвинуть не может река.
Тих песчаный нетоптанный плес,
а в лесу – хороводы красавиц,
то, листвою земли не касаясь,
бьют фонтаны зеленых берез.
Ах, озерные синь-моря, -
умывается в них заря!
*
На хрустальном, хрупком стебле
я однажды догорю.
Дерева в ладонях степлют
мне последнюю зарю.
И еще не отделенный
от угаснувшего дня
полыхнет костер зеленый,
повторив тебе меня.
Отражусь тепло и честно
полумесяцем в пруду.
Загрустит над лесом песня.
Эхо стихнет. Я уйду.
Я уйду светло и чисто
за предел, который крут.
Золотые лодки листьев
над землею проплывут…
Над скворешнями пустыми,
над прозрачностью стрекоз,
над отвесными, крутыми
колокольнями берез.
Не посульными речами
зазывать горазда Русь,
а горластыми ручьями:
их услышу и вернусь!
Возложу венками руки
на окружья теплых плеч…
Неизбежностью разлуки
рождена возможность встреч.
*
Веселый деревянный Буратино,
извечно буду у тебя в долгу:
плывет, плывет по небу бригантина,
а я оставить землю не могу.
Здесь угловато громоздятся краны,
взмывают флаги, колосится рожь.
Малыш из книжки – ты же деревянный,
и никогда меня ты не поймешь.
Придет черед – я прорасту пшеницей,
паду росой и у дорог в кольце
останусь песней, звонкогорлой птицей,
скупой слезою на родном лице.
РАМОНЬ
Рамонь, Рамонь – столица детства…
Все, чем живу и чем дышу,
без сожаленья и кокетства
тебе я в жертву приношу.
Когда судьба опять поставит
у трех путей вопрос прямой,
попутчицей мне верной станет
дорога гулкая в Рамонь.
Дорога – лишь она посредник.
Когда ж домчат грузовики,
меня используй до последней
незарифмованной строки.
Рамонь, во мне бушует сила
звонкоголосою бедой.
Меня на сердце ты носила,
поила ключевой водой.
Дома. Наличники резные, -
такой ты исстари была,
верша свои непоказные,
свои приметные дела.
Щедры озер твоих разливы.
Ни от кого не прячешь ты
периферийной, некрикливой
и прямоты, и чистоты.
Да, я там жил и видел лично
блеск белоснежной бересты,
стволы берез почти античной
и все ж не строгой красоты.
Босых осин наряд осенний…
Но с незапамятных времен
я приезжал лишь в воскресенье,
как гость, в Березовский район.
И хоть меня упорно к дому
дороги звали и вели,
не принимал, как аксиому,
я притяжение земли.
А в день, когда неторопливо
я возвращусь в свое село,
разудивленно ахнет ива
во все метровое дупло.
Вернусь… Осядет пыль в кювете,
и кто-нибудь из-за плетня
- Где был? – скупым вопросом встретит
оторопевшего меня.
Рамонь, Рамонь, скажи, не ты ли
те уготовила слова,
являя жесткие, крутые,
но полномочные права?!
ЛЕСНОЕ
За речкой в красе своей медной
поднялся до самых небес
дремучий, густой, заповедный –
то хвойный, то лиственный лес.
О, эти лесные делянки,
колючей боярки кусты!
Здесь с чайное блюдце белянки
торжественны и чисты.
Здесь ветер колышет мониста –
листвы драгоценный узор,
и звездами гаснут листья
над синим покоем озер.
Осины в шершавых накрапах,
берез побеленных стволы
и с детства дурманящий запах
янтарной сосновой смолы.
*
Опушкой леса оторочен
во мраке Ситников кордон.
Лесной заслон высок и прочен,
легли на полушалок ночи
узоры многолистых крон.
Накрыл семью дерев корявых
ночной,
бездонный,
синий свод.
Луны оранжевый кораблик
меж звездных бакенов плывет.
По мшистому, крутому склону,
свою затаптывая тень,
несет торжественно олень
рогов тяжелую корону.
Он буераком, за кордоном,
прошел в холодную купель,
и с гордых губ его со звоном
бьет золотистая капель.
*
Кто говорит, что нет сухой воды?
А вечные, нетающие льды?
Не отрицай, достоинство храня,
что в мире нет холодного огня.
Гляди, как смело тянется рука
к нему –
к огню лесного светляка.
Все есть на свете, даже черный свет…
Сухой,
холодной,
черной дружбы нет!
МОЛЧАНИЕ
Опять проскачет листопадов конница,
и первый снег на землю упадет,
и снова осень давняя припомнится,
припомнится тот сорок первый год.
…Какой туман! Он пахнет, как антоновка
в том довоенном бабкином саду.
С тяжелой домодельною котомкою
я к пристани за взрослыми иду.
Визжат колеса. Кони измочалены.
Дымится за кюветами стерня.
А впереди – мешки, баулы, чайники.
И мать боится потерять меня.
И я смотрю глазами удивленными,
мне кажется, земля уже не та:
все меньше голубого и зеленого,
лишь черные и красные цвета.
Черна вода – зеленою была она.
Алеет день – а был он голубым.
И солнца нет – одно пятно багряное
летит,
летит,
летит
сквозь черный дым!
Летит, врезаясь в дым краями рваными,
и равнодушно смотрит с высоты
на нас и на красноармейцев раненых,
на темные корявые бинты.
Течет река, тяжелая, небыстрая,
долбит сапер у сходен топором.
И вот к скрипучей деревенской пристани
причаливает медленный паром.
И, отпихнув безусого начальника,
от суматохи яростны и злы, кричали бабы:
- Поскорей отчаливай! – и обнимали потные узлы.
А надо всеми плачами, над руганью,
над сутолокой беженской – вперед
в резиновых, в охотничьих, с раструбами –
широкомордый мужичище прет.
Нет, он не прет. Разбухшею корягою
врезается в людской водоворот,
и на меня – позванивая флягою –
победно надвигается живот.
Я не кричу – и отступаю молча я
и падаю – куда, не знаю сам,
и падаю – и белизна молочная
ударила, стегнула по глазам.
Мне помнится: из пустоты, из марева,
из заново родившегося дня
возникли вдруг лицо в повязке марлевой
и руки, приподнявшие меня.
То был солдат.
Его повязка бурая,
казалось, очень белою была.
Смеялся он:
- Ну что, пацан, нахмурился?
Плохи, видать подводные дела!
И к этому мордастому, с раструбами
они пошли – бинты, бинты, бинты –
солдатскими, тяжелыми и трудными,
шагами неизбежной правоты.
И тот застыл.
Оторопел.
Попятился
и оглянулся: за спиной – река,
а впереди – лишь ненависть…
И пятнами
пошла его угрявая щека.
Молчал паром, катились волны тусклые,
и бакены качались на мели,
две бабы, истомленные и грустные,
слепого парня берегом вели.
А у перил подлец стоял растерянный,
стоял, поклажу теребил свою.
Глазами весь паром его расстреливал,
расстреливал, как недруга в бою.
И он бежал рыбацкими причалами,
где между кольев жухлая трава
. . . . .
Так я впервые понял, что молчание
Сильнее, чем жестокие слова.
?
Главному Конструктору
Путь к звездам начинается с земли,
он, как работа,
прост и многотруден,
его исток порой не виден людям,
его исход теряется вдали.
Путь к звездам начинается с мечты,
наивной, неосознанной почти,
но ведь она
в крови твоей поет,
в твоих словах неслышная живет -
и вот однажды вырвется в полет.
Путь к звездам начинается в весны,
с подснежников,
что рядом с космодромом,
где с яростным
первоапрельским громом
ракеты в небеса устремлены.
Путь к звездам намечается штрихом,
одним штрихом,
на ватман нанесенным,
путь к звездам начинается стихом,
свободно над землею вознесенным.
Путь к звездам начинается с любви,
с глотка воды,
с предутренней росинки,
путь к звездам начинается людьми,
рожденными под звездами России.
Путь к звездам начинается от звезд,
горящих на солдатских обелисках,
от этих русских, бесконечно близких,
пронзительно белеющих берез.
Путь к звездам начинается с земли.
*
Нам чувство тревоги знакомо,
когда – добела горячи –
над гулкой плитой космодрома
схлестнутся лучи, как мечи.
Когда на решетке антенны
замрет, напряженья полна,
вобравшая блики и тени,
предстартовая тишина.
Еще отдадутся нескоро
последней команды слова.
Еще на лице монитора
секунда земная жива.
Проверен отсек командиром,
и, словно тугая струна,
она оборвется над миром –
предстартовая тишина.
Покой будет надолго взорван.
Не твой ли ровесник вдали,
за тысячами горизонтов,
почувствует силу Земли?
… Печали забыв и обиды,
сверяет маршрут корабля
громадное сердце орбиты –
обжитая нами Земля.
И ловят тревожные блики
высоких, заоблачных гроз
пресветлые, длинные лики
российских печальных берез.
ПОЛЮС ЛЕНИНА
Кто знал, что миг земной орбиты
два цвета так соединит:
черны здесь лабрадора плиты,
но красен, красен здесь гранит.
О ясность линий Мавзолея,
ты проще и сердечней слов!..
Стена кремлевская.
За нею – жара высоких куполов.
Есть вечность сдержанных мгновений,
и вечность и мгновенность строк,
и этот, вздувшийся на вене,
лишенный пульса бугорок.
Но он в себя вмещает страны.
Он, как Магнитная гора.
К нему сошлись меридианы
высокой Правды и Добра.
УЛЬЯНОВСК
(Из К. Бобохидзе)
Бескрайней Волги вижу я простор.
Я вижу высверк серебристых волн.
Здесь Ленин разгорался, как костер,
и сердцем пламенел над книгой он.
А детство закрывали облака,
и шла походом черных туч орда,
и щепку счастья скорбная река
несла, несла - неведомо куда…
Пришла пора, и солнца алый диск
поднялся в серый, сумрачный зенит.
Ульяновском стал маленький Симбирск –
во всех краях он ныне знаменит.
Над ним сегодня звезды расцвели.
Здесь отсвет звезд - у каждого в глазах.
Сюда стремятся люди всей земли:
чуваш, абхазец, турок и казах.
Везут приветы родины моей
посланцы тундры и орлиных гор.
Они хотят увидеть шарф полей,
Свиягу и залитый солнцем двор.
Увидеть высверк серебристых волн
и обелиск – сияние луча!
России ширь, где в вечность устремлен
Ульяновск мудрой мыслью Ильича.
С грузинского
СЕРЕЖКА
С УЛИЦЫ БЕТХОВЕНА
Сережке с улицы Бетховена
большая власть была дана.
Он плиты поднимал бетонные
и водружал их на дома.
Он по утрам котенку Мурзику,
прощаясь, говорил:
- Дела! –
и торопился слушать музыку,
которая его ждала.
- Здорово! –
крикнет снизу каменщик.
И он таким знакомством горд.
А ветер на бетонных клавишах
берет бетховенский аккорд.
…Ему за труд вручали грамоты,
а в нем жила его мечта.
Недаром так троса натянуты,
как будто жилы у смычка.
И как-то раз погожей осенью
Сережка (просто – чудеса),
когда поставили укосину,
пришел со скрипкой на леса.
Рука рабочая, меленая
смычком по струнам повела,
и величавая мелодия
над новостройкой поплыла.
Под эту музыку до вечера
меж белоснежных колоннад
светло, спокойно и доверчиво
струился с неба солнцепад.
ВОРОНЕЖСКИЕ ЯБЛОНИ
(Из Ашота Граши)
Собор старинный дремлет у реки.
Он яблони укрыл в густой тени.
Стал сад, как небо – в звездах,
но они не те, что недоступно высоки.
Их гладит ветер щедрою рукой
в тени петровских древних куполов.
Невестами я вас назвать готов,
о яблони над мирною рекой!
Из мглы былого, из теней Петра
дошли, пришли в наш первомайский день
и не царю, а торжеству людей
разулыбались яблони с утра.
Державный Петр здесь строил корабли.
Он бронзу сосен мыл в купели волн,
свой флот, как белых лебедей, он вел
по голубым артериям земли.
Мне повествуют дерева, что встарь
здесь самолично яблони сажал,
чтоб город краше стал – о том мечтал
земли российской мудрый государь.
Я не владыка, а всего поэт,
но у меня есть царская мечта:
пусть воцарится в мире красота.
Как людям нужен яблоневый цвет!
С армянского
ЗДРАВСТВУЙ, ДОЧЬ!
Здравствуй, дочь –
подснежник мой февральский!
Ты – росинка самых чистых слез.
Белый-белый, очень важный аист
мне тебя, наверное, принес.
Здравствуй, дочь,
ты – свет в моем оконце!
Получи в наследство добрый нрав,
речку,
небо,
золотое солнце,
мир цветов
и королевство трав.
Здравствуй, дочь!
Пускай тебя тревога
не коснется.
Спи спокойно, ведь –
сны твои у нашего порога
охраняет плюшевый медведь…
*
И. Ельчанинову
Нам снятся субмарины по ночам.
Тоскуем, как тоскует о подлодках
железный пирс - начало всех начал
для тех, кто верен робам и пилоткам.
Мы познаем уже со стороны
морские абсолютные глубины…
Как в эллинги, заходят в наши сны
спокойные большие субмарины.
*
Прогнозы не сулили с неба манны.
И впрямь - сегодня гиблая погода.
С утра оделись башенные краны
в брезентовые куртки гололеда.
Они, как недоспавшие прорабы,
сгорбатились у двухэтажной кладки.
У механизмов есть свои парады,
обычаи,
законы,
распорядки.
Железные, почти по-человечьи
бодрятся краны, расправляя плечи.
*
Я помню жизнь вчерашнюю
и до сих пор не сетую
на ту многотиражную
судьбу свою газетную.
Ты мне статьи коверкала,
я был послушным гением
и на тебя, корректора,
смотрел с благоговением.
И пахли свежей краскою
газеты в типографии.
…Всегда была ты краткою
по части биографии.
Я ж не таил признания
в своей любви…
к романтике.
О, знаки препинания
во времена грамматики!
*
Румяный, пшеничноволосый,
в глазах его чертики пляшут,
как выпущенный из лука
с очень тугой тетивою,
веселый бежит мальчишка
по самому центру Варшавы –
по камню, по глянцевой плитке,
по улице Маршалковской.
А вслед ему смотрят люди
немножечко ошалело,
немножечко удивленно
и, может быть, даже с грустью
и с завистью…
Вон та старушка,
что держит в руках авоську,
как очень тяжелую гирю,
наверно, сейчас ужасно
завидует ему.
А стройная манекенщица
в зеркальном стекле салона
щедро бегущему дарит
лучшую из улыбок.
И только одни девчонки
ведут себя сверхсолидно –
они стараются гордо
мальчишку не замечать.
Трамваи свое вызванивают,
гудит деловая Варшава:
такой удивительный случай –
по самому центру города
веселый бежит мальчишка.
Глядят высотные здания
глазами своих окошек –
они-то уж точно знают,
что это Войтек бежит –
по самому центру Варшавы,
по улице Маршалковской.
Знают они и другое,
что станет он корабелом,
научится Войтек строить
красивые корабли.
И то из судов, что носит
название ?Пшиязнь? - ?Дружба? -
он сам в кругосветное плаванье
когда-нибудь поведет.
*
Отпылали леса.
Снова сникла краса
обозначенных донником склонов.
Опустели сады.
В голубые пруды
уж не падают звездочки с кленов.
Лишь одни тополя
ловят всхлип журавля.
Торопись! Этот миг проворонишь…
В мир некошеных трав
улетает журавль,
улетает журавль за Воронеж.
Я иным нынче стал –
на дорогах устал,
но лишь сделаю шаг от порога –
и поманит звезда
от крыльца,
от гнезда,
уведет и закрутит дорога.
Только как же вдали –
без гнезда,
без земли,
той, что нянчили деды в ладонях?..
Разве жить там смогу,
коль в душе берегу
скромный цвет моей родины – донник!
*
Осенний заберег.
Осенний заберег
туманы заняли,
туманы замерли.
А небо низкое,
луна за тучами.
Лишь звезды – искрами.
Леса задумчивы.
В них среднерусские –
так ладно скроены –
белеют блузками
березы стройные.
*
Разносится:
- Ку-ку! Ку-ку!
Еще ?ку-ку!? -
и перестала;
накуковала мне строку,
а сколько жить –
считать не стала.
*
Прохлынули апрельские лучи
на веси, на лобастые пригорки.
В разлогих балках верткие ручьи
взахлеб несут свои скороговорки.
Ручьи спешат, бегут к большой воде.
Бьют в барабаны вешние капели.
На прошлогоднем смерзшемся скирде
хлопочут воробьиные артели.
Становится с приходом долгих дней
бездонней небо и ясней погода.
Как много значишь ты в судьбе моей,
нелживая
российская природа!
*
Костры весенних одуванчиков
веселым пламенем горят.
Земля неспешно одевается
в свой самый праздничный наряд.
И манит просеками светлыми
в свои угодья старый лес –
росой встречает, первоцветами,
красою заповедных мест.
А мне и радостно и боязно
искать кабаний хитрый след.
На горизонте нитка поезда
прошила розовый рассвет.
Зеленой лентой опоясана –
такой запомнится она –
звонкоголосая и ясная
моя лесная сторона.
*
Поучала девок бабка Настя:
- Попусту деньков не тратьте вешних,
только той из вас прибудет счастье,
кто увидит, как цветет орешник.
Девки не поверили в примету
и в ответ расхохотались звонко:
- На деревьях счастья, бабка, нету!..
Лишь одна невзрачная девчонка,
мудрую бывальщину запомнив,
как-то раз в орешнике плутая,
увидала: он пыльцой заполнен –
то цвела лещина золотая…
Я не спорю – нет чудес на свете,
но готов другим поведать наново:
вот ведь как бывает – на рассвете
повстречала девушка желанного.
ПРОСТИ, АРМЕНИЯ!
Не пленником я был в плену у скал.
Я вдохновенье там свое искал,
где на слепящем лезвии луча
оранжево сияет алыча.
Где - будто нитью связаны одной –
с высоковольтной ношей за спиной
бредут по кручам дюжие столбы,
нацелив к тучам глянцевые лбы.
Где вод своих не замутит Севан,
где молодеет древний Ереван…
О память, память, цепко сохрани
седую мудрость горного Гарни!
Армения, благословенный край,
когда бы мне сказали:
- Выбирай!
Одно из двух –
всего одно из двух –
молчальник-север или скальный юг? –
Я выбрал бы тебя, мой Айастан,
тебе – надежным, верным другом стал.
Но я родился в полосе иной:
степные зори стынут надо мной,
поют мне купы шумные берез –
не удержаться от счастливых слез…
Прости, Армения!
*
Мы всегда вспоминаем полотна Сарьяна,
будто добрые-добрые детские сны,
потому, что родные края постоянно
самых ярких сарьяновских красок полны.
Мы весной вспоминаем полотна Сарьяна,
в пору первых подснежников, в пору, когда
на косых парусах голубого тумана,
ноздреватые льдины уносит вода.
Вспоминаем мы летом полотна Сарьяна.
Лето в тихом бору нам оставило след:
Раструсило оно по брусничным полянам,
словно сено, свой теплый, свой солнечный свет.
Осень – мы вспоминаем полотна Сарьяна.
Стали гуще пласты черноземной земли,
на флагштоках стволов листья рдеют багряно,
улетают к Сарьяну от нас журавли.
Мы зимой вспоминаем полотна Сарьяна,
ведь в России снега, как его седина.
Иней ветви украсил – звенит, как стеклянный…
Нет, не зря, видно, кисть человеку дана!
АРАРАТ
Плененный вечностью Масис!*
В прицеле фотоаппарата
твой вижу гребень:
Арарата –
полузаснеженный массив.
Он весь как мимолетный сон.
Туманной дымкою охвачен,
в просторах четко обозначен,
над миром гордо вознесен.
Какому богу отдана
душа в его могучем теле –
из камня, облака и тени
спрессованная тишина?
Но недоступно высока –
под стать орлиному паренью –
уже ведет меня к прозренью
Чаренца звонкая строка.
Ничто – могущество и власть,
но был же непокой когда-то!..
Не отвести от Арарата
теперь мне удивленных глаз.
За мной - года,
за ним - века.
Века…
Как много и как мало!
Он был совсем другим, пока
тревога в недрах клокотала.
Мой Арарат, ты с давних пор
был непокорнее, и строже,
и беспокойней, и моложе.
О как на горы не похожи
мы, люди – дети этих гор!
Оно всегда горит во мне –
вулкана дерзостное пламя…
…Стоит, с тоской наедине,
за пограничными столбами –
седой Масис!
_____________
*Древнее название Арарата.
*
В сдвинутых чашах Севана
синь неземная видна;
ватного нет здесь тумана –
горный Севан непрестанно
полнится небом до дна.
И от банальнейшей лести
как же удержишься тут?
Воды свои, словно вести,
будто веселые песни,
реки к Севану несут.
Трудно мне, что ли, нагнуться,
коли над небом стою:
рад, что сумел прикоснуться,
счастлив, что смог окунуться
в синюю бездну твою.
*
О чем ты мне поешь, гусан,
у стен Гегарда поседелых?
Рассвет крылом едва задел их.
О чем же ты поешь, гусан?
Иной язык судьбой мне дан,
но слову каждому внимаю.
Я рад заре, как Первомаю.
Куда зовешь меня, гусан?
Свободен горлинки полет.
Ее над самой бездной носит,
и кто у вольной птицы спросит,
о чем она горам поет?
Гусан, зови меня, зови,
ведь ты своей подвластен лире:
Грешно в горах не петь о мире,
о пониманье,
о любви!
ИЗ МИКАИЛА МУШФИКА
Ч т о г о в о р и т м о я д у ш а
Душа говорит моя:
Ну, что там заботы дня!..
Великие, полные радости дни
И дни, что зажгут огни,
Еще впереди у нас!
Ну что там заботы дня!..
Душа говорит моя:
Обиженным жизнью и жизнь не мила.
Жемчужины пота, станки и дела
Еще впереди у нас!
Мой дед говорил: ?Дню нельзя день догнать!?
Не может душа моя это принять!
Душа говорит моя:
Ну что там заботы дня!
Луна, сад в цвету, родника разговор,
И солнце, и снежные головы гор
Еще впереди у нас!
1936
Т е л е г р а ф н ы е п р о в о д а
Чего они ждут на бескрайних просторах,
Вот эти шайтаны-столбы (чертов норов!).
Спокойно несут на гудящих опорах
Свои беды телеграфные провода,
Каждодневно – телеграфные провода.
Они сокращают пути. Понимают:
Уставшему голову вновь поднимают,
С сердец потревоженных горе снимают.
Пешеходы – телеграфные провода,
С дальней вестью телеграфные провода.
Подъем одолев, простираетесь длинно,
Все связаны вами места воедино,
Любую мечту не проносите мимо.
Ждут вас люди, телеграфные провода,
Поспешайте, телеграфные провода.
У времени старости нет – только детство.
Исчезнут коварные козни, злодейства,
Наполнится сердце крылатою вестью:
Мир проснулся, телеграфные провода,
Стал он алым, телеграфные провода!
1929
О л е н ь
Не надо, не броди по острым скалам,
Коварны камни, берегись, олень мой!
Приди ко мне доверчивым, усталым,
В любовь поверив, ты приди, олень мой!
Не избегай, не вздрагивай пугливо.
Знай, что в душе моей огонь счастливый.
Струится, вижу, свет неторопливый
Из глаз твоих, как родники, олень мой!
О той красе вел странник разговоры.
О, будь далек ты от дурного взора!
В груди укрою, если ж хочешь в горы –
Пойду в разлуке по следам, олень мой!
1936
М о й с т и х
Бесспорно, что ты – бытия отраженье.
Ты сердце его – в этом есть ли сомненье?
Ты ночью – луною, днем – солнцем украшен,
как всею вселенной.
Цветет все вокруг, стань красою ты нашей,
как жизнь, бесценной!
Венец бытия из цветов и из красок,
Ты – пляска лучей и гармония плясок!
Раскрой лепестки, соловью ты послужишь,
как розы алость!
Жизнь глубже становится, тоже будь глубже,
как душ усталость!
Меня в непрозрачность глубин зря ты манишь,
Что мне до стихов, над какими устанешь?
Звени же осмысленно, стих мой, и тонко,
как струны века!
Осмыслив простое, будь проще, поскольку,
как человек, ты!
Нет, то не изнеженность – нечто другое.
Для сильных и звонкое и дорогое.
Вооружайся, мой стих, будь отважен
и крепко стой ты!
Скажи всем ?родные!? и стой ты на страже,
как воин, стойко!
1936
В е т р ы
С утра и до вечера ветры так часто,
Не знаю, откуда внезапные мчатся,
Друзьями любимыми в окна стучатся.
Мелодий творцы, беспокойные ветры,
Блуждайте по миру, счастливые ветры!
То смирные ветры бесстрашными стали.
То чуткие вы, то бесчувственней стали,
То добрые вы, то беситься устали.
О, ветры, прохладу несущие ветры,
В вас запах края дальнего, ветры!
Эй, резвые ветры, росою садовой
Хмельны, веселы и летите легко вы,
Над кручами гор разбивая подковы.
Меня вы возьмите, полечу я к горам,
Глубины души я открою горам!
Гремите – пусть вечно поет вдохновенье!
И в сердце – как штормы, гудящее пенье.
Я вижу сквозь молнии славы рожденье!
Свободе меня научившие ветры,
С высокой вершины зовущие ветры!
1930
С азербайджанского
ФЕДОР ВАСИЛЬЕВИЧ
(Из поэмы)
?Раскинулось море широко…? -
и, словно махорку – затяжками,
под звоны кувалды Широков
любимую песню затягивает.
Широков поет и беседует,
глаза полыхают молодо:
- Что, Яков, нажмем, как следует
во имя серпа и молота?!
Учись! Помогу – на профессора.
Работа у нас не пыльная.
Такая, сынок, профессия –
сиди, насекай напильники.
И с маху кувалда дедова
упала, а он –
снова сила весь,
как вырубленный из дерева, -
Широков
Федор Васильевич.
*
Федор Васильевич,
Федор Васильевич,
руки-ручищи в мозолинах черных.
Помните, как перед вами вальсировал
ваш закадычный приятель –
шорник.
Все мы танцора старейшего нашего
звали любовно папашей Плансоном…
- Эх, растудыть,
все равно не донашивать, -
дед сапогами пристукнет с фасоном,
меж верстаков, как начальник, походит,
чуть покаблучит,
еще попытается…
Только не те уже ноги –
подводят,
по полу шаркают
и спотыкаются.
Дед пошатнется
и будто рассердится:
- Вот они, семьдесят!
Давно уж за семьдесят…
*
- О юности задумался?
- О ней, сынок, о ней…
Мне вдруг намет почудился
буденновских коней.
Игреневые, чалые
ржут,
ржут,
ржут.
Который год отчаянных
конармейцев ждут.
Не заводского шорника,
седого старика,
а стройного, со шпорами
лихого седока.
Ах, конница далекая,
бедовые года,
мне край ковыльно-шелковый
приснится иногда.
И снова скачет конница
вперед,
вперед,
вперед.
К закату солнце клонится,
а все ж – не отстает.
Сверкает порыжелое
на лезвии клинка…
И молча продолжения
мы ждем от старика.
Широков поднимается.
- Шабаш, Плансон, шабаш. –
А Яшка улыбается:
- Ты дед что надо, наш!
Мотался где-то по полю
врагу и ветру вслед,
чтоб мы в ладоши хлопали,
какой геройский дед.
И будто накатилась
июльская гроза
в Широкова крутые
волжанские глаза.
И сжал в кулак пять пальцев,
как пять больших подков.
Литой кулак Широкова –
как пять материков.
- На деревянной лошади
я стал и сед и слеп,
вот этой тяпкой грохаю
считай с полсотни лет.
Пускай глаза устали,
удар – не тот,
я вижу: крепче стали
страна встает.
И мы с Плансоном рады
за вас – верзил,
что цели этой ради
мы не жалели сил.
Над замыслами смелыми
корпят умы,
но, чтоб они ни сделали,
все начинали мы.
Это мы –
и душа
и тело
Д Е Л А.
*
?Мы – умы, а вы – увы…?
Яшке басни не новы.
Нет, не зря дерет он нос,
чуб давным-давно отрос,
плещется волнами.
- У меня заботы воз.
Есть один такой вопрос –
только между нами.
Расхватали – не берут
на базаре персики.
Тут Широков? Нет, не тут –
вот уж год на пенсии.
Наша речка не мелка,
в ней не тают облака –
разлилась ширОко.
Вон хоромы старика,
принимай ученика,
товарищ Широков.
*
Куст сирени – чернильный, зыбкий.
Палисадник от пыли сер.
Нет, не смог удержать улыбки
наш почетный пенсионер.
Ну, а Яшка фасоны давит,
разодетый на все на сто,
внукам ?Мишку на Севере? дарит
и ?Рябиновую? - на стол.
Вишня спелая, наливная,
груша мягкая – самый сок.
Яшка яблоки уминает,
огурцы, пирога кусок.
А Широков, подсвеченный солнцем,
как в президиуме сидел,
ждал, когда разговор коснется
заводских неохватных дел.
Белопенную рваную стежку
катерок на реке прострочил.
- Вот что, батя, - не выдержал
Яшка. –
Ты учил меня?
- Было. Учил.
- Как и ты - точно риска к риске, -
я стучу, все стучу, стучу.
Вроде к цели заветной близко,
но другое познать хочу.
Расскажи о секретах старых,
чтоб, держа напильник в руке,
мог и я говорить со сталью
на премудром твоем языке…
. . . . . . . . .
…От заката и до рассвета,
чуть не месяцев шесть подряд,
месяц чутко стерег беседу
и заглядывал в дедов сад.
*
Зима снегами закупала,
она была и не была –
роилась,
пела,
закипала
и белым кружевом плыла.
Гудел завод.
Фрезеровали,
пилили,
насекали мы.
Чуть план февральский не сорвали.
Нам было и не до зимы.
Она над крышами летала,
у заводских крутилась труб,
а в цехе много не хватало
рабочих рук –
умелых рук.
У Якова работы груда,
вопросов нерешенных – воз.
Тогда и объявилось чудо –
пожаловал сам Дед-Мороз.
Летели белые крупинки.
С ушанки капнула слеза
на те волжанские, крутые,
с веселым выкатом глаза.
*
?Раскинулось море широко…?
и, словно махорку затяжками,
под звоны кувалды Широков
любимую песню затягивает.
Широков поет и беседует,
глаза полыхают молодо:
- Что, Яков, нажмем, как следует,
во имя серпа и молота?!
Учись! Помогу – на профессора.
Работа у нас не пыльная.
Такая, сынок, профессия –
сиди, насекай напильники.
И с маху кувалда дедова
упала, а он –
снова сила весь,
как вырубленный из дерева, -
Широков
Федор Васильевич.
*
Есть мгновенья, когда
обрываются стрепетом струны.
Мы в такие секунды
сердцами владеть не вольны.
Надрывался оркестр
у сколоченной наспех трибуны,
и звучали над городом
песни гражданской войны.
Ветер зло и досадно
сновал меж листами фанеры,
но фанфары запели,
и враз непогоду смели.
Васильковое счастье
в глазах принесли пионеры,
по-весеннему гулкую,
яркую радость земли.
Пионерский салют.
Тишина.
И последние строки…
Но навечно прихвачены
к камню тупые углы
у плиты, на которой
литой человеческий профиль
выпирает трехгранником
левой
чугунной скулы.
СОДЕРЖАНИЕ
?Сорок раз, увы, мою весну…?
?Мне приметы осени все видней…?
?Уж эти мне – оранжевые кони!?
?Люблю волшбу осин осенних…?
?Я с топором по рощам не ходил…?
?Прабабки с пыльными платками…?
?Мир познается в истинах простых…?
?Какая степь! На сковородке полдня…?
?Не увидится, так приснится…?
?На хрустальном, хрупком стебле…?
?Веселый деревянный Буратино…?
Рамонь
Лесное
?Опушкой леса оторочен…?
?Кто говорит, что нет сухой воды??
Молчание
?Путь к звездам начинается с земли…?
?Нам чувство тревоги знакомо…?
Полюс Ленина
Ульяновск
Сережка с улицы Бетховена
Воронежские яблони
Здравствуй, дочь!
?Нам снятся субмарины по ночам…?
?Прогнозы не сулили с неба манны…?
?Я помню жизнь вчерашнюю…?
?Румяный, пшеничноволосый…?
?Отпылали леса…?
?Осенний заберег…?
?Разносится: ?Ку-ку!..?
?Прохлынули апрельские лучи…?
?Костры весенних одуванчиков…?
?Поучала девок бабка Настя…?
Прости, Армения!
?Мы всегда вспоминаем полотна Сарьяна…?
Арарат
?В сдвинутых чашах Севана…?
?О чем ты мне поешь, гусан?..?
Из Микаила Мушфика
Что говорит моя душа
Телеграфные провода
Олень
Мой стих
Ветры
Федор Васильевич
Метки:
