Иван образцов стихи
"если бы вдруг,прямо сейчас я стал лодочником,то плывя вечером по спокойной реке,под взмахи вёсел я пел бы такую грустную песню"
Солнце моё, зачем же ты встало.
Солнце моё, зачем же ты встало,
вылезло из груди и растаяло.
Солнце моё, зачем же ты встало.
А я ходил по земле, но не красной была моя земля,
а чёрной была, жирной, смолистой.
А я всё искал самого себя,
белого и пушистого.
В моём городе плакал ребёнок.
Ребёнок маленький плакал в хлеве.
Солнце моё, зачем же ты встало.
Солнце моё, зачем же ты встало,
вылезло из груди и растаяло,
плакало над деревьями.
В яслях, золотом, пшеничными зёрнами,
детскими погремушками,
рядом с телёнком и жеребёнком,
голосом человечьим ребёнок
плакал в помещении душном.
Солнце моё, боюсь за тебя -
кто-то придёт и всё твоё золото,
на жеребят, на тёплых телят,
на золотые подковки и кольца ровные,
возьмёт, переплавит,
сладкий, ласковый, добрый.
Солнце моё, я буду прочным,
крепким, прозрачным, буду усталым,
вылью для всех колокольчики,
золотые, звонкие колокольчики,
сам колокольчиком стану.
Солнце моё, зачем же ты встало.
Солнце моё, зачем же ты встало,
вылезло из груди и растаяло,
солнце моё.
***
Да, дорогая, я красив настолько,
насколько ты не представляешь даже.
И распуская розовый бумажный
созревший голос свой
я выпущу однажды тебя из рук
и буду долго падать,
во всё то небо, в эти облака и звёзды.
Как будет поздно, как сейчас всё просто,
здесь жить и становиться выше ростом,
и распадаться радиосигналом.
А если снегом, то, конечно, в руки.
И таять на руках твоих, которых будет мало,
и разлетаться в звуки
стихосложений.
Ты дальше – белошвейка, стрекоза,
пришедшая с мороза.
Ты ужинаешь дома розовая взрослая,
и о тебе я многое могу сказать,
и, слава богу, слов моих мне точно хватит,
ведь я же атеист, что тоже, слава богу.
Но не спасут стихи от смерти никого,
ни тех, кто в это верит,
и ни тех, кто в это всё не верит.
Да и вообще - там от стихов нет проку.
Я в дверь звоню, ты открываешь дверь
и говоришь - Как ты красив с мороза.
Спасибо, дорогая.
Я прохожу, я распускаю
морозный розовый созревший голос свой
и падаю к тебе,
во всё то небо, в эти облака и звёзды,
пришедшие с мороза, ночью, поздно,
среди людей.
***
но невозможно быть, вот так, вверху,
невыносимо долго – там, где рвётся,
где принято пронзительно молчать,
когда внизу в окно скребётся ветка
какого-нибудь дерева, хоть той же сливы,
растущей под окном, и бесится потом,
когда наступит осень
в беседке, в чашке из-под кофе,
или в стакане с недопитым чаем.
и дело даже ведь не в том, что кто-то там вначале умер,
а в том, что кто-то будет жить,
бесцеремонно рвать и складывать созревшее в ведро,
переживая по другому поводу всё то,
что означают сад и осень.
и кто, чего или с кого там спросит
за этот грохот вёдер и за этот шум,
ему все это совершенно ни к чему -
он будет проговаривать слова вдобавок к тишине,
как будто бы вас два, точнее – двое –
один по ту, другой по эту сторону окна,
как белых два пятна в стекле.
а ты, который там, вверху,
где невозможно быть - ты всё же будешь
стоять, пронзительно звенеть молчаньем
про сад, про то, что сливы синие висят
в саду, где кто-то умер, там, вначале.
и если есть на свете тишина,
то все стихи останутся прологом,
стихи, которые рифмуются с дорогой
и с богом одинаково легко,
когда внизу, в окно,
в то самое окно скребутся ветки, и наступит осень.
и если нас о чём-то спросят,
то всё, о чём не стыдно будет рассказать,
так это только то, когда пришлось молчать,
молчать, молчать.
***
Особенно девушке той,
которая подписалась в комментариях Ца-Ца
и всё мне припомнила:
и современного московского поэта,
и дохлую новую искренность (это подтекстом).
Знаете, дорогая, конечно, меня зацепило,
но дальше - стало плевать.
Так же, как, думаю, Вам на меня
и на того человека - я о поэтах.
Всё же подозреваю, что Вам не плевать
на меня и на него, как на представителей
мужской половины людей.
впрочем, я заведомо неконкурентоспособен
тем, что живу не в Москве.
Только и Вы, прекрасная незнакомка,
а может быть и не прекрасная,
сидите вот здесь и чего-то там знаете
больше других.
Вам легче хотя бы немного?
Всё-таки, хочется верить, что Вы прекрасна,
и красите губки, и подводите глазки,
а главное, разбираетесь так же прекрасно,
как в современных мужчинах-поэтах,
в женском парфюме и платьях
(знаете, мне импонируют девушки в платьях), иначе,
мне, правда, обидно
и наплевать на наличие в Вашей головке
разных стихов и поэтов.
И выбросьте тогда меня из своей головы.
Жаль, что я с Вами неискренен,
самовлюблён и доволен жизнью своей
какая б она ни была.
Да и что Вы можете знать обо мне,
да и зачем Вам это нужно,
старая добрая Ца-Ца.
Верю, Вы злая и молодая,
что ничего не меняет
в Вас, и во мне, и во всём,
в принципе, без комментариев.
***
в косых лучах безличного заката
внимать признаниям меланхолично извращённой страсти
дряхлеющих цивилизаций.
язык империи, задетый разложением.
язык поэтов, тронутый усмешкой и скукой обожравшихся питонов,
что греются на ядерных отходах и грезят о высокой красоте.
ведь, без сомнения, ромашки, васильки, фиалки
и даже надоевшие всем розы –
прекрасные цветы,
что не растут в удушливом гудроне
многоэтажных пирамид капитализма.
в гниющей почве взбитой многословьем
растут цветы продажных идеалов,
любви порочной, жажды приключений
во имя лишних доз адреналина.
слезливый пафос – признак разложенья -
животное больное просит смерти
всего лишь потому, что может быть
она одна осталась непорочна
и недоступна грязному вандалу.
животный страх конца рождает любопытство
и (парадокс) желание бессмертья.
безумный Шарль Бодлер назвал однажды
цветами зла безумные стихи свои,
тому почти что двести лет минуло,
а воз и ныне там, где был основан самый первый полис
ещё не мега, но уже с цветами.
мир без наркотиков зависим от достатка -
вонючий наркоман ворует деньги
у наркомана одурманенного властью.
свобода - только быть рабом другого
или - другого я.
да здравствует свобода,
да здравствует разумный человек -
животное, что научилось смеху,
познало вечность и теперь довольно
до одури своим самосознаньем.
довольно этого, осталось прыгнуть в Лету,
той самой вечности смеясь в лицо.
***
Эти бедные танцы,
Эти тонкие длинные пальцы.
Эти пальцы,
Которыми только лица и касаться.
Оставаясь, всегда оставаться и прямо сейчас
Бедных танцев смыкающих нас не дождаться от нас.
Не дождаться от нас ничего и ни с чем отойти,
и с пустыми руками на стороны все на четыре расти,
будто ветер пустой разлетаться, мести.
И кого тогда нужно за это за всё мне простить.
***
Это больше, чем сон, чем во сне нелюбовь Беатриче
или Данте, что, в сущности, здесь и не важно, но всё же,
остаются всегда после нас только ворохи листьев
и какие то книги, и маленький ад, и треножник.
А потом я расту разноцветной высокой травой,
обнимаю твои полуголые тёплые ноги.
Я тебя оправдаю, единственный злой и живой
и с собой заберу с этой пыльной пустынной дороги.
Набери этот звон, где угодно - в своей голове,
в телефоне, вбегая в автобус, на поиске в Google-e,
потому как любой человек подобен звезде,
потому как везде остаются забытые люди.
Да, я к вам, господа, или как вас там лучше назвать,
к сожалению, все мы из мягкого красного мяса,
к сожалению, все мы привыкли чуть-чуть умирать.
К слову, кто-то из вас никогда не дойдёт до Парнаса
или как там у вас называется эта страна,
моя вера с цветными глазами в задрипанных буднях?
Я всегда говорил - важнее внутри тишина -
мои тихие дети, мои бесконечные люди.
Неизменно любой остаётся - вот с этим - один.
До меня уже было - мы делим постель и тревогу,
только смерть не разделим - ни с кем, никогда - на двоих,
но мы многое скажем, хотя и не скажем о многом.
Ну, а как там у вас называются звёзды и люди?
А я - просто сижу и курю вечерами в окно.
Да, вот так вот, курю вечерами в окно, но
моя Беатриче звенит в разноцветной посуде.
Погоди, человек, давай, помолчим, хоть немного -
что нам, в сущности, смерть – секунда у чёрной дыры.
Отчего же не петь и руками друг друга не трогать –
что нам, в сущности, смерть,
давай, помолчим, хоть немного
и в конце то концов зазвеним комком тишины.
ДРУГИМИ ТЕКСТАМИ ОБРАЗЦОВА ИВАНА Я НЕ РАСПОЛАГАЮ, К СОЖАЛЕНИЮ(НАДЕЮСЬ, НЕ РАСПОЛАГАЮ ПОКА). У НЕГО ЕЩЁ ЕСТЬ СБОРНИК "КВАНТОВАЯ ЛИРИКА", ЕСЛИ КТО ПОДЕЛИТСЯ СО МНОЙ ТЕКСТАМИ ИЗ ЭТОГО СБОРНИКА, БУДУ ОЧЕНЬ ПРИЗНАТЕЛЬНА.
Солнце моё, зачем же ты встало.
Солнце моё, зачем же ты встало,
вылезло из груди и растаяло.
Солнце моё, зачем же ты встало.
А я ходил по земле, но не красной была моя земля,
а чёрной была, жирной, смолистой.
А я всё искал самого себя,
белого и пушистого.
В моём городе плакал ребёнок.
Ребёнок маленький плакал в хлеве.
Солнце моё, зачем же ты встало.
Солнце моё, зачем же ты встало,
вылезло из груди и растаяло,
плакало над деревьями.
В яслях, золотом, пшеничными зёрнами,
детскими погремушками,
рядом с телёнком и жеребёнком,
голосом человечьим ребёнок
плакал в помещении душном.
Солнце моё, боюсь за тебя -
кто-то придёт и всё твоё золото,
на жеребят, на тёплых телят,
на золотые подковки и кольца ровные,
возьмёт, переплавит,
сладкий, ласковый, добрый.
Солнце моё, я буду прочным,
крепким, прозрачным, буду усталым,
вылью для всех колокольчики,
золотые, звонкие колокольчики,
сам колокольчиком стану.
Солнце моё, зачем же ты встало.
Солнце моё, зачем же ты встало,
вылезло из груди и растаяло,
солнце моё.
***
Да, дорогая, я красив настолько,
насколько ты не представляешь даже.
И распуская розовый бумажный
созревший голос свой
я выпущу однажды тебя из рук
и буду долго падать,
во всё то небо, в эти облака и звёзды.
Как будет поздно, как сейчас всё просто,
здесь жить и становиться выше ростом,
и распадаться радиосигналом.
А если снегом, то, конечно, в руки.
И таять на руках твоих, которых будет мало,
и разлетаться в звуки
стихосложений.
Ты дальше – белошвейка, стрекоза,
пришедшая с мороза.
Ты ужинаешь дома розовая взрослая,
и о тебе я многое могу сказать,
и, слава богу, слов моих мне точно хватит,
ведь я же атеист, что тоже, слава богу.
Но не спасут стихи от смерти никого,
ни тех, кто в это верит,
и ни тех, кто в это всё не верит.
Да и вообще - там от стихов нет проку.
Я в дверь звоню, ты открываешь дверь
и говоришь - Как ты красив с мороза.
Спасибо, дорогая.
Я прохожу, я распускаю
морозный розовый созревший голос свой
и падаю к тебе,
во всё то небо, в эти облака и звёзды,
пришедшие с мороза, ночью, поздно,
среди людей.
***
но невозможно быть, вот так, вверху,
невыносимо долго – там, где рвётся,
где принято пронзительно молчать,
когда внизу в окно скребётся ветка
какого-нибудь дерева, хоть той же сливы,
растущей под окном, и бесится потом,
когда наступит осень
в беседке, в чашке из-под кофе,
или в стакане с недопитым чаем.
и дело даже ведь не в том, что кто-то там вначале умер,
а в том, что кто-то будет жить,
бесцеремонно рвать и складывать созревшее в ведро,
переживая по другому поводу всё то,
что означают сад и осень.
и кто, чего или с кого там спросит
за этот грохот вёдер и за этот шум,
ему все это совершенно ни к чему -
он будет проговаривать слова вдобавок к тишине,
как будто бы вас два, точнее – двое –
один по ту, другой по эту сторону окна,
как белых два пятна в стекле.
а ты, который там, вверху,
где невозможно быть - ты всё же будешь
стоять, пронзительно звенеть молчаньем
про сад, про то, что сливы синие висят
в саду, где кто-то умер, там, вначале.
и если есть на свете тишина,
то все стихи останутся прологом,
стихи, которые рифмуются с дорогой
и с богом одинаково легко,
когда внизу, в окно,
в то самое окно скребутся ветки, и наступит осень.
и если нас о чём-то спросят,
то всё, о чём не стыдно будет рассказать,
так это только то, когда пришлось молчать,
молчать, молчать.
***
Особенно девушке той,
которая подписалась в комментариях Ца-Ца
и всё мне припомнила:
и современного московского поэта,
и дохлую новую искренность (это подтекстом).
Знаете, дорогая, конечно, меня зацепило,
но дальше - стало плевать.
Так же, как, думаю, Вам на меня
и на того человека - я о поэтах.
Всё же подозреваю, что Вам не плевать
на меня и на него, как на представителей
мужской половины людей.
впрочем, я заведомо неконкурентоспособен
тем, что живу не в Москве.
Только и Вы, прекрасная незнакомка,
а может быть и не прекрасная,
сидите вот здесь и чего-то там знаете
больше других.
Вам легче хотя бы немного?
Всё-таки, хочется верить, что Вы прекрасна,
и красите губки, и подводите глазки,
а главное, разбираетесь так же прекрасно,
как в современных мужчинах-поэтах,
в женском парфюме и платьях
(знаете, мне импонируют девушки в платьях), иначе,
мне, правда, обидно
и наплевать на наличие в Вашей головке
разных стихов и поэтов.
И выбросьте тогда меня из своей головы.
Жаль, что я с Вами неискренен,
самовлюблён и доволен жизнью своей
какая б она ни была.
Да и что Вы можете знать обо мне,
да и зачем Вам это нужно,
старая добрая Ца-Ца.
Верю, Вы злая и молодая,
что ничего не меняет
в Вас, и во мне, и во всём,
в принципе, без комментариев.
***
в косых лучах безличного заката
внимать признаниям меланхолично извращённой страсти
дряхлеющих цивилизаций.
язык империи, задетый разложением.
язык поэтов, тронутый усмешкой и скукой обожравшихся питонов,
что греются на ядерных отходах и грезят о высокой красоте.
ведь, без сомнения, ромашки, васильки, фиалки
и даже надоевшие всем розы –
прекрасные цветы,
что не растут в удушливом гудроне
многоэтажных пирамид капитализма.
в гниющей почве взбитой многословьем
растут цветы продажных идеалов,
любви порочной, жажды приключений
во имя лишних доз адреналина.
слезливый пафос – признак разложенья -
животное больное просит смерти
всего лишь потому, что может быть
она одна осталась непорочна
и недоступна грязному вандалу.
животный страх конца рождает любопытство
и (парадокс) желание бессмертья.
безумный Шарль Бодлер назвал однажды
цветами зла безумные стихи свои,
тому почти что двести лет минуло,
а воз и ныне там, где был основан самый первый полис
ещё не мега, но уже с цветами.
мир без наркотиков зависим от достатка -
вонючий наркоман ворует деньги
у наркомана одурманенного властью.
свобода - только быть рабом другого
или - другого я.
да здравствует свобода,
да здравствует разумный человек -
животное, что научилось смеху,
познало вечность и теперь довольно
до одури своим самосознаньем.
довольно этого, осталось прыгнуть в Лету,
той самой вечности смеясь в лицо.
***
Эти бедные танцы,
Эти тонкие длинные пальцы.
Эти пальцы,
Которыми только лица и касаться.
Оставаясь, всегда оставаться и прямо сейчас
Бедных танцев смыкающих нас не дождаться от нас.
Не дождаться от нас ничего и ни с чем отойти,
и с пустыми руками на стороны все на четыре расти,
будто ветер пустой разлетаться, мести.
И кого тогда нужно за это за всё мне простить.
***
Это больше, чем сон, чем во сне нелюбовь Беатриче
или Данте, что, в сущности, здесь и не важно, но всё же,
остаются всегда после нас только ворохи листьев
и какие то книги, и маленький ад, и треножник.
А потом я расту разноцветной высокой травой,
обнимаю твои полуголые тёплые ноги.
Я тебя оправдаю, единственный злой и живой
и с собой заберу с этой пыльной пустынной дороги.
Набери этот звон, где угодно - в своей голове,
в телефоне, вбегая в автобус, на поиске в Google-e,
потому как любой человек подобен звезде,
потому как везде остаются забытые люди.
Да, я к вам, господа, или как вас там лучше назвать,
к сожалению, все мы из мягкого красного мяса,
к сожалению, все мы привыкли чуть-чуть умирать.
К слову, кто-то из вас никогда не дойдёт до Парнаса
или как там у вас называется эта страна,
моя вера с цветными глазами в задрипанных буднях?
Я всегда говорил - важнее внутри тишина -
мои тихие дети, мои бесконечные люди.
Неизменно любой остаётся - вот с этим - один.
До меня уже было - мы делим постель и тревогу,
только смерть не разделим - ни с кем, никогда - на двоих,
но мы многое скажем, хотя и не скажем о многом.
Ну, а как там у вас называются звёзды и люди?
А я - просто сижу и курю вечерами в окно.
Да, вот так вот, курю вечерами в окно, но
моя Беатриче звенит в разноцветной посуде.
Погоди, человек, давай, помолчим, хоть немного -
что нам, в сущности, смерть – секунда у чёрной дыры.
Отчего же не петь и руками друг друга не трогать –
что нам, в сущности, смерть,
давай, помолчим, хоть немного
и в конце то концов зазвеним комком тишины.
ДРУГИМИ ТЕКСТАМИ ОБРАЗЦОВА ИВАНА Я НЕ РАСПОЛАГАЮ, К СОЖАЛЕНИЮ(НАДЕЮСЬ, НЕ РАСПОЛАГАЮ ПОКА). У НЕГО ЕЩЁ ЕСТЬ СБОРНИК "КВАНТОВАЯ ЛИРИКА", ЕСЛИ КТО ПОДЕЛИТСЯ СО МНОЙ ТЕКСТАМИ ИЗ ЭТОГО СБОРНИКА, БУДУ ОЧЕНЬ ПРИЗНАТЕЛЬНА.
Метки:
