Наглая соль 2021

лучшие верлибры, черновики за 2021

вигилии

сосна в лунном свете светится, как маяк.
горизонт похож на мертвую лошадь –
в фиолетовой пыли лежит среди
бутылочных осколков, огней, пористых буханок домин.
гранитный памятник поэту –
точно пловец, посаженный на цепь.
уже лет семьдесят он прыгает с тумбы в небо,
но все не может перегрызть тяготение земли.
а звезды свободно висят над ним
вниз головами –
стотонные мраморные статуи
едва приклеены ступнями
к черно-синему стеклянному потолку.
почему они не падают?
почему ты не спишь?
ты читаешь стихи – как заклинания для никого.
и звезда начинает танцевать по кругу,
как медленное сверло.

последние из могикан

а она шла мне навстречу,
не касаясь асфальта кроссовками,
вытянув сияние на руках, словно муфту.
подсвеченная, как икона,
мерцанием смартфона.
новорожденную дочь прибаюкав в узле-сумке на груди,
они тихим вечером будет перелистывать инстаграм,
щелкать пальцами
ласковых вшей лайков,
а малышка будет сладко спать.
венок из мокрых ангельских волос –
нежных, как цыплячий пух,
с запахом молока.
а по щеке младенца будут порхать
отраженные мотыльки – пушистое мелькание картинок.
малышка будет впитывать с молоком матери
и молоко цифры. вот она,
пропасть между нами.
и когда малышка вырастет –
я еще не умру, но мы будем дальше друг от друга,
чем Маугли от Киплинга
чем рабыня Изаура от изумруда.
последние из могикан
старого человечества...

***
бессонница.
чувство нетопыря, летящего над стройкой.
зеленый луч звезды
отодвигает шторы –
переворачивает спящую женщину рядом со мной,
будто сохнущую лодку на ночном берегу,
и отражается в ней, заполняет ее
темной фосфоресцирующей влагой.
женщина облизывает сухие губы во сне
и начинает быстро говорить,
глотая слова, как выдра,
как вырванная страница в пламени.

черная колхозница

ржавая зубчатая луна –
снятый диск циркулярной пилы.
и уставший Борей прогоняет облака
сквозь узкие лезвия
деревообрабатывающего станка,
точно доски с шелушащейся корой по торцам.
прошедшая гроза
откисает в ведре с керосином.
полнолуние.город –поршень, подшипник, детали
разобранного пулемета
в неоновом масле.
кто укладывает человечество спать?
дантист осторожно вводит иглу с новокаином
в зубной канал.
венецианские каналы вламываются в спальню,
наступает Венеция засыпания,
фантастические
иссиня-черные крысы
медленно плывут в зазубренной лунным светом воде.
ангелы вальсируют
над куполами подушки.

и на ночной город
опускается о восьми согнутых ногах, по-паучьи,
черная колхозница вселенной –
черная, как уголь,
черная, как пуля,
черная, как сажа.
с многоглазым лицом,
побитым звездами, как оспой,
и –выдаивает спящих людей.
убегающее молоко
впечатлений.
тискает вымя лица
сросшимися пальцами
одеяла.



Твин Пикс

1
девичьи колени дрожали,
как отражения свай причала в пруду.
не волнуйся, детка.
любовь – как вращающийся стул:
если сесть на него вдвоем,
то от кайфа закружится голова.
и твои косы развеваются, как цепи качелей в парке.
ты ешь тортик – треугольник в прозрачном кульке.
телепаешь его, как японскую пагоду тайфун.
цветущая сакура, сливки и пьяные вишни –
розово-прозрачные, как новорожденные крысята.
мы офигенная парочка.
мы в классе десятом...

2
поджав губы, как плоскогубцы,
она смотрела на свои ноги,
будто куст роз
на свое отражение в луже.

электричка раскачивалась –
безумная колыбель
с десятками младенцев-переростков.
лысые розовые куклы
с небесно-синими зрачками
и съемными, подвижными веками,
как монетоприемники.

а снегопад снаружи копошился,
точно новорожденный
в грязной вате,
и мелькали рекламы сигарет и телефонов –
сбивались в комок,
точно неоновые
черви.
и люди шарахались,
как яблоки, друг от друга,
от веток тьмы и яркого света.

зачем я вышел за ней?
маньяк? казанова? грабитель? поэт?
в другой вселенной
мы могли ходить в одну школу.
интересно, может быть,
я ее уже встречал на этой планете,
в очереди супермаркета
или на дискотеке…
задел ничего не запоминающим,
невидящим взглядом:
статуя подростка с бельмами,
точно кием, толкнула
случайный шар.

но сейчас я тебя рассмотрел.
посмотрел дважды.
и тьма стягивала наши лица в узел,
как пенку
на кипяченом молоке.
наших черт не разобрать
в реке времени.
бог сидел спиной к звездам,
сутулясь еловым зубчатым лесом вдали,
и что-то записывал в блокнот
почерком
шагающего по волнам:
электричка, девушка, снегопад.



тварь изреченная

мои слова.
матрешки Пандоры.
коты в мешке.

мои слова,
сказанные семь лет назад. семнадцать лет назад.
двадцать семь.
сказанные заплаканной женщине на мосту.
другу, попавшему в автомобильную аварию.
племяннику в день школьного выпускного.
в кого вы превратились,
мои слова?
проросли в чужих жизнях, как цветы или сорняки?
что вы оставили после себя -
Рембрандта или руины?

я бросал слова как женщин, как дротики, как зерна.
просто так.
швырял молотки
в толпу стеклянных цаплелюдей.

но
тварь, изреченная однажды
не зависит от меня. растет не по дням,
живет своей жизнью.
тлеет как торф, стучит как верфь.
зверь в дверь.
пылает невидимый огонь в доменной печи.
параллельно моей судьбе
плывет дельфин.
обгоняет меня и заглядывает в лицо
своему создателю. улыбается.
закрываю глаза
и ощущаю иную жизнь - жизнь настоящих слов,
на которую мы наложены
точно калька,
живое слизистое серебро сельди
на полки супермаркета.
и не страшно растворяться, ибо я сейчас везде -
в прошлом, будущем, настоящем
в Киеве, Торонто и даже на Марсе.
потому, что всегда находил время,
чтобы записывать слова:
в тетрадях. на простынях. обоях. паспортах
любовниц. на сброшенных кожах.
на планшетах и старых ноутбуках.
сто раз заложенных
в ломбард.

вот почему я поэт.


скорпион и цветок

ее ногти впивались в мои плечи,
как зубчатые крышечки от кока-колы.
оставляли следы на коже - красные полумесяцы.
это было приятно, так и должно быть.
а потом вдруг хотелось
сломать ее тело.
окунуть руки в ее плоть, как в горячий воск.
схватить за волосы...
свобода - это глоток морской воды,
соленой до тошноты.
и остатки пиццы с маслинами и беконом
валяются на полу в картонке -
точно кошка, раздавленная колесами грузовика.
я сизиф, а эта женщина камень,
который будет меня толкать в гору,
в пропасть или в болото всю жизнь.
острыми краями в спину ума, в ноги и крылья.
и это навсегда.
и вот это звенящее чарующее чувство судьбы,
когда продевают нить в иглу.
в твою глотку.
ибо ты рыба
родившаяся с крючками во рту - для папы, для мамы,
для налоговой,
для военкомата и банкомата, для семьи, для труда,
для оплаты коммунальных услуг,
прочих обязанностей, повинностей,
виниловых клопов.
а события мигают, пятнышки будущего позвоночника
на пока еще невидимой картине.
и ты уверенно держишь кисть.
воображаешь себя Пикассо.
а она на кухне в твоей футболке
уплетает молодой сладкий горошек,
вскрывает красивым, кровавый лак, ногтем стручки
и выедает мелодию
зеленых горошин на висюльках.
так самки богомола пожирают своих самцов.
так боги вживляют мужчинам под ребра
женщин
с компасом, скорпионом и цветком.






читай по губам

разлапистый дуб в осеннем поле.
великан на школьном выпускном.
помнишь, Таня
как мы смотрели, как ласкали,
как листва цедила небо - зеленый кит лакал планктон
через усы ветвей.

Таня,
помнишь, как мы с тобой
крабчатые символы объятий,
под дубом в отрытом поле,
обнимались, целовались, и личные глаголы
для влюбленных.
наивные фигуры
на необъятной ладони великана.
и громадные вороны
жадно и хищно расхаживали по пашне
как тираннозавры.
вороны, чернозем,
жирные обгоревшие рукописи с просинью,
вечерело и
ветер нас задувал, играясь,
как две горящие свечи
на овсяном пироге сентября.

только огоньки горели внутри нас.
верх ногами, как оранжевые ярые ящерки,
под капюшонами,
позвоночниками, в желудках сердец.
фронтальной коре.
краткие моменты свободы и любви,
обломанные ветки, шуршащее гнездо-водоворот.
шелест времени шелковый.
Таня, ты знала, что у кобр нет ушей?
придется нам танцевать,
чтобы загипнотизировать эпоху.

вселенная, читай нас по губам.
глухонемая громада, чешуйчатая армада
из звезд пустоты и тьмы.
космос расширяется, как зрачок Страшилы.
пустого божества.
а мы свечи, которые растут, сгорая.
свечи, которые никогда не погаснут,
даже если закончится воск земной.
даже если хозяйка вселенной ловко
выдирает фитиль из тебя,
как хребет из вареного окуня.
огни внутри.
их сотни, тысячи.
это инфузории бессмертия со сказочными фонарями
танцуют и беснуются во тьме.
это прыжок через прайд львов
логики.
через напыщенный добротный колхоз "Рай на земле".
это прыжок через стервятников
времени
(грифы, отороченные пухом, рвут когтями
плоть наших дней)
это прыжок через костер метафор.
через унизительные прачечные
инкарнаций.
это прыжок через смерть.


купола


больше молчим,
повернуты молчанием друг к другу,
точно поссорившиеся любовники -
спина к спине.
нет -
мы смотрим на мир в четыре глаза,
играем в четыре руки.
дурачимся в два хвоста, парим в четыре крыла.
мы с Богом друзья.

иногда захожу во дворик церкви Х.
три пушистых елки,
грядка гвоздик и пионов,
и невысокая, как слоненок, вишня в углу,
а вот гранитный выстрел - могила попа.
ангел с крестом, похож на Дон Кихота.
и, тронуты увяданием, в вазе пачкой торчат
зелено-желтые тюльпаны,
точно связка умерщвленных цыплят.

трусь о веру, как кот о ногу хозяина:
мррр, веррррую...
спасибо за вискас, за ласку.
за каждую минуту, золотую рыбку.
но отпускаю рыб в реку.

Боже, мне так нравится жить.
аж челюсти сводит от сильного чувства:
вцепился в мгновение, как жадный пес -
в сливочную кость,
не отдам.
но и не в силах разгрызть
эту вкусную, неразумную любовь к жизни,
и зубы сами собой разжимаются,
как пальцы альпиниста
на запредельной высоте.
и день падает, как падалица.

нищий возле входа в церковь,
одноногий бандит - загорелый до коньячной черноты,
наколоты перстни и трефовые тузы на пальцах -
гладит пузо седое
развалившемуся Тузику в ногах
и улыбается
червивой накипью зубов,
и тает нестираемый знак - Слово,
и небо над церковью
такое большое, громадное. линялая синева.
и супермаркет – рядом с церковью тихо стоит -
?КЛАСС?.
продольная дылда почтительная.

черный Есенин, черный Моцарт, черный Ленин,
всех спрячет в себя тьма.
тьма как мать - рождает нас обратно.
впитывает наши души,
точно пеликаны - пролитую нефть.
внутри меня кричит
тьма -
черной сверкающей нутрией,
пойманной не ради меха.
а просто так.
просто так.

я сегодня приду во дворик церкви Х,
наберу ледяной воды
из источника
под ступнями мозаичной девы Марии.
прошевелю молитвы-омары в душе -
за всех живых и за тех, кто уже за чертой.
вытяну вены из своего тела,
как шнурки из кроссовок.
и воспарю.

я верю, но я и не слепну.
и за моей спиной
шелестит - божественно-печально -
необъятная меланхолия:
серо-зеленый вентилятор во весь горизонт
и громадные лопасти медленно движутся
над океаном,
над пропастью во ржи.
и я иду, шатаюсь, как зуб.


7.15

вчера в семь пятнадцать
весна пришла.
творец вновь убедил скворцов танцевать,
разматывать бисерные рулетки щебета.
маленький зеленый пожар,
добро пожаловать .
облезлые кальмары леса тяжко вздыхают.
пантеры проталин проснулись и убежали ручьями.
куски грязного наста в тени и в них тяжела
роковая хрустальность.
так полевка еще переваривает зерна пшеницы в желудке,
сжимает лапки,
а неясыть победоносно
уносит пойманную мышь в закат.
и мы выдавливаем зимнюю тоску,
как винною пробку отверткой -
крошим ее, ждем новые радости и проблемы.
кормим вареным яйцом белок в парке.

велосипед на балконе встрепенулся от сна,
точно схема оленя.
корявая сосна
штопором
ввинчивается в сырые небеса, запах ее духов
и моих сигарет, и острый соленый запах
будущего моря. там дочка моя дует
в замочную скважину на палочке,
а внук танцует среди пузырей,
и в каждом пузырьке, он, отраженный, голопузый, с зеленкой во лбу,
танцует в стаде мыльных пузырей.
и снова человечество кто-то подталкивает вперед
как сизифа - пряником,
хворостиной под током.
и снова кто-то сильный, самоуверенный и страстный
верит, стремится, парит, идет
покупает в маркете вино, шоколад, пулеметную
ленту
гандонов.
в семь пятнадцать.

*
рябина под моим окном -
настоящий тигр, распавшийся в прыжке
на едкие пиксели, фрагменты.
так и завис в пространстве хищник.
тугими пучками темно-оранжевой плоти и ярости.
полосками неба, листьев, коры,
с оскаленной стеклянной пастью
окна.


*
они
живут скучно, практично.
стоят в очереди на квартиру в новострое смерти.
в геморрое обыденности, на одной
и той же планете.
проросли кишкой в бетон
жаркий вечер, лиловый как окунь в тазике с водой.
а мы до сих пор воландаемся
вне квантовой физики любви Господа к нам,
вне закона
о сохранении души.

*
дни выпадают из жизни, как птенцы из гнезда -
большеголовые, сонные
хряскаются об асфальт.
мутная пленка мерцает в черных глазах.
из повседневного - новые книги, да тебя обнять.
еще при жизни мы становимся прозрачными,
как медузы.
как пригоршни бриллиантов, выброшенные в Ниагару.
сейчас я - незавершенный второй том.
и скоро явится Гоголь.


***
перерезаешь стропы сна,
небрежно складываешь парашют, шелковый купол.
вещи вспыхивают, как магнезия на старинных фотоаппаратах,
когда их осознаешь .
шкаф, стол, компьютер, комод.
а она, жаворонок, уже приготовила завтрак,
овсянка, яичница. новый день
новый шаг в синюю бесконечность .
и паркет под нами дрожит, упруг
как доска-трамплин на вышке бассейна:
как же здорово соскальзывать
в горизонтальную пропасть нового дня,
вдвоем, взявшись за руки.
лягушонком прыгает свет на подоконнике.
первые часы сознания,
несколько минут
настоящего дня
рождения.
любовь к жизни - зеленоглазая девочка-ведьма,
и у нее вся сказка впереди.
сегодня ее не изнасилуют и не сожгут.

в шкуре льва

нет, он не умер. не выписался.
не спился.
просто уехал в потустороннюю Канаду,
устроился лесником в Огарко.
это неуемное дикое желание забыться, измениться,
сбежать и снова найти себя.
одни мускулы и медленная ярость. и хвойные леса.
темно-зеленые иглистые драконы стоят стоймя
со сросшимися - перепонки воздуха - треугольными крыльями.
не пройти, не прорваться.
а по краю развязной от грязи дороги бродят лоси –
чуткие существа цвета грецкого ореха.
губастые, глазастые – брезгливо, сердито смотрят на него
и идут дальше –
живые пятна роршаха-леса.
а за спиной - ниже, вдоль клинка рассеченной реки –
разматывается присосками утыканная пнями вырубка –
его прожитая жизнь.
все, что осталось от четвертованных дней,
распиленных поперек времени.
свежее белое горло стволов.

а цепная пила, ручная пиранья, поет: эй, подтяни меня,
напои из масленки.
тяжелый физический труд
выгоняет всю трусость и накипь невыработанного таланта
вместе с потом.
он чувствует себя Львом Толстым,
только без написанной войны и мира.
ночью, сломанный бессонницей, как спичка,
он выходит в лунное поле...

смолистый аромат. его можно вымять из воздуха,
как пыльцу пчелиного воска.
и куртка цвета хаки покрылась смолой –
сваленные сосны шепчут шелкопрядами ветвей:
ты такой же, как мы,
тебе некуда больше расти.
тебе не спрятаться за бородой.
вселенная найдет тебя и здесь и спросит –
почему не рос?
взыщет
за каждый бездарно прожитый день и час.
годы-единороги, которые ты застрелил
ради драгоценной кости, прихоти.
она выдавит тебя,
как гюрзу, из грозы –
дергающаяся белая палка-молния,
точно канат в школьном спортзале – давай полезай.
и ты пьешь кофе из термоса и слушаешь, как
черный дрозд в ветвях продирает горло, поет, резко елозит
наканифоленным смычком
по синему пенопласту воздуха.
как же здесь хорошо… и нечто – ребенок-ленивец внутри –
упирается
маленькими ступнями в потолок,
как письмо в бутылке – в горлышко.
но не выдавить эту пробку, эту хвойную тишину.
дальше некуда расти – ты в море застывшего бетона.
а корабль сгнил.
неужели это так?

***
больше молчим, повернуты молчанием друг к другу,
точно поссорившиеся любовники - спина к спине.
нет -
мы смотрим на мир в четыре глаза, играем в четыре руки.
молчим в четыре уха.
дурачимся в два хвоста.парим в четыре крыла.
мы с Богом друзья.

иногда захожу во дворик церкви Х.
три пушистых елочки, грядка гвоздик и пионов,
и высокая как слоненок вишня в углу,
а вот гранитный выстрел - могила попа
и ангел с крестом, похож на Дон Кихота
и - тронуты увяданием - в вазе пачкой торчат
зелено-желтые тюльпаны,
как связка умерщвленных цыплят.

трусь о веру, как кот о ногу хозяина:
мрррр, верррррую... спасибо за вискас, за ласку.
за каждую минуту, золотую рыбку.
но отпускаю рыб в реку.

Боже, мне так нравится жить,
аж челюсти сводит от сильного чувства -
вцепился в мгновение как жадный пес - в кость,
не отдам!
но и не в силах разгрызть
эту порочную, неразумную любовь к жизни, .
челюсти сами собой разжимаются,
как пальцы альпиниста на запредельной высоте.
и день падает как падалица.

нищий возле входа в церковь, одноногий бандит -
загорелый до коньячной черноты
наколоты перстни и трефовые тузы на пальцах -
гладит пузо седое развалившемуся Тузику и улыбается
червивой накипью зубов,
и тает нестираемый знак - Слово, и небо над церковью
такое большое, громадное, линялая синева
и супермаркет практически рядом -
тихо стоит - продольная дылда почтительная.

черный Есенин, черный Моцарт, черный Ленин,
всех прячет в себя тьма.
тьма как мать - рождает нас обратно.
впитывает нас как пеликаны - пролитую нефть.
внутри меня кричит
тьма.
черной сверкающей нутрией, пойманной не ради меха.
просто так.
просто так.

я сегодня приду, наберу воды
из источника под ступнями мозаичной девы Марии.
прошевелю молитвы-омары в душе -
за всех живых и за тех, кто уже за чертой.
вытяну вены из своего тела, как шнурки из кроссовок
и воспарю

я верю, но я и не слепну.и за моей спиной
шелестит - божественно печально -
необъятная меланхолия -
серо-зеленый вентилятор во весь горизонт
и громадные лопасти медленно движутся.
над океаном,
над пропастью во ржи
и я иду, шатаюсь, как зуб.




***
когда она уходила - она перевернула его
как пепельницу с окурками
на пластиковую скатерть.
недоварила борщ, недостирала белье.
но спустя недели, месяцы, годы
она все еще была с ним.
он чувствовал ампутированную часть души.
так чувствуешь строки поэтов серебряного с прочернью века
засевшие в памяти намертво:
живые осы в янтаре.
или матрешки-паразиты - матерные частушки:
мимо тещиного дома я без шуток не хожу.
заноза разлуки
в его сердце проросла.
саженцы вишневого дерева - здесь будет сад.
но фантомная жизнь
живет своей жизнью.
живет моей жизнью, жует мою жизнь.
нет, ты перескочил с ЛГ на себя как блоха.

ну и что? а ты съела темную ягоду.
одну, вторую, третью. теперь ты -
самка леопарда.
у тебя вкусный клитор и твои волосы после душа
пахнут весной, дорогим шампунем, и кожа звенит
лаком новорожденной виолончели.
и мой (censored) радуется и поет как Синатра.
сейчас мы - иероглифы-жуки - сцепились.
на кровати. переплелись смыслами. запахами. ДНК.
все смешалось в доме верлибра,
в спальне из песка и тумана. я пью муаровую
лань, мерцающую лень.
очей твоих очарование пью.
ловец жемчужин.
когда ты кончаешь - смотри мне в глаза.
смотри.
плыви ко мне на паруснике для двоих.
а теперь мы просто дышим.
просто лежим в спальне попами на боку - ммм -
как же это правильно сказать по-русски?...

нет. с него хватит. срывает лицо.
и видит жизнь со стороны -
блюдце инопланетян рухнуло в джунгли,
а он барабанит в титан - где выход?
есть кто живой?
но никто не отзывается. только
город зимний утренний, еще темный
и беспомощный, как жук в миске с манной кашей,
барахтается лапами. лудит.
вздрагивает от шума снегоуборочных машин.

и он ощущает нутром:
ангел энтропии
выкручивает отросшие волосы
на дурной голове.
на стыдно молвить где.
как постиранное белье.
делает из черного -
серое, стальное.

*
тощая костлявая красавица
с чуть рыбьим лицом – намек на прабабушку-русалку,
прозрачные голубые глаза.
тот случай, когда красота на грани провала,
обаятельного уродства, и в этом вся прелесть женщины –
дикий виноградник на краю пропасти,
корни, пробив грунт, торчат в воздухе, как ястребиные лапы,
и хочется сорвать эти ягоды
между небом и обрывом.
призрак синей лисицы. ягоды, прозрачные от солнца.
и ее прохладные глаза,
как плитка в бассейне у входа в женскую душевую.
смотришь ей в глаза – приложил раскаленный утюг
к зеркалу. вот этот звук.
вот она,
сила странной красоты.
кристаллы лопаются, как капилляры.
и ты
выделяешь наглость, адреналин, гормон
глупости. идешь вперед.
ломишься, как полено в костер Жаныд'Арк,
а потом наступает она – горизонтальная
пропасть женщины – мягкая и болючая.
и поцелуи – как хрящи
русалочьих пальцев,
которые обсасываешь в китайском ресторане –
босиком сидишь на корточках у самой кромки
цунами, остановившегося, как локомотив.

это любовь, детка.
это любовь без любви.
это жуки судьбы проползли
сотни метров по трассе под бешеным ливнем.
и нашли друг друга.

*
иногда мы счастливы.
это длится как приступ зубной боли,
только со знаком плюс.
и только для двоих.
потом кто-то первым оттаивает от наркоза.
и соскальзывает
в реальность.

я лежу в траве
под деревом. и смотрю на небо
сквозь ветки яблони - это похоже на картину:
свора гончих несется по голубому, глубокому снегу,
солнечный раненый вепрь...
а вот появляется и она.
босоножки, лодыжки, блестит паутина,
как стеклянный парусник в зеленом море с залысинами,
а волны вертикальны
и растут сами по себе будто скалы,
ее ноги. она садится на корточки,
сжимает колени крепко как тиски.
она
точно выдра
свои волосы заправила за уши,
и в этом чудо, и в этом сквозит
нечто простое и сексуальное.
и откровенное - ушки как маленькие ложные вагины,
а она выставляет их напоказ.
и нет сережек, нет.

она
касается моего лба рукой:
ничего не говори. просто смотри
мне в глаза, а я буду смотреть на небо сквозь тебя
и ветки. но она осторожно
перешагивает через тишину,
как через проволоку - растяжки, где мое сердце - граната.
"Дима, пойдем в дом,
мы тебя обыскались".
а город подвешен вниз головой,
я только это замечаю, лежа на земле и запрокинув лицо,
переломив его, как ружье: балконы,
бетонные паруса.
и солнце плавит окна - кхалское золото
для глупого короля.



*
тихо шипит бокал с шампанским -
залив змей
с апельсиновыми ядовитыми водами...

***
весенний день
в легком обтягивающем платье из акульей кожи.
пальцы математички цепки как укус гуся,
перепачканы мелом. формулы и числа
сыплются из ее рукава, как из рога изобилия.
вот оно будущее - семена, которые мы не заметили.
и я пишу стихи в тетради, предчувствуя,
что эта битва проиграна - еще до её начала.
лев и ягненок должны передать
власть и сласть Цифре,
укротительнице тигров и акров Львов Толстых.
вот он - крысиный король математики
выводок цифр, сросшихся хвостами, мордами, пастями.
клацает желтыми зубами,
бешенные злобные бусинки глаз.
но это - просто голограмма.
Цифра не может понимать нас,
как мы к этому привыкли.
она разговаривает с тобой, как сотрудник офиса с облаком
в окне.

но Слово еще рядом,
еще с тобой.
бьется древнее сердце - один удар в год -
живой камень в груди.
и разум плывет следом, как шаровая молния:
безжалостная нянька, твой боевой
ангел хранитель-разрушитель.

***
темный февраль хрипло
и протяжно кричал электричками, как отравленная слониха.
и в окне тарабанился дождь.
и звезды "мяяяяыуу" сквозь тьму -
шершавые сиамские кошки трутся о колени вселенной.
"кто я?
кем создан?
смысл жизни? когда и куда
уйду..."
пробирает до костей эта философская дрянь
теплой мерзкой зимы.
и дождь как прозрачный жираф
пляшет за окном
между сырыми фисташковыми березами...

***
смотреть красивым женщинам в глаза -
сколько выдержишь?
горячий свет сварки - исподволь выжигает сетчатку,
и мгновенно - твою волю и ум
белым штрихованным шумом -
ангел в сварочной маске с огненным шевелящимся жалом
прошивает броню, как масло.
облачные внутренности города
выпадают на асфальт.
красота спасет мир, но не меня.

тощие, как кинжалы, модели
дефилируют по подиуму,
как вертикальные поджарые акулы,
которых не кормили тридцать три дня:
ни крошки ни рыбешки.
передвигаются на хвостах.
вихляют плавниками, щерят надменные глаза -
пасти с многоярусными челюстями.
острые, сероглазые.
а жена возится на кухне, играется с борщом
по системе сообщающихся сосудов.
домашняя, любимая.
чуть раскоровела моя королева.
как же хорошо. пойду ущипну
за попу. поцелую в шею.
***
ночь держала неоновые вывески кафе -
черепашек на черных ладонях ,
ладони с розовой бугристостью как у гориллы,
пульсировали уродцы-мелодии -
пузатые гомункулы в ведерных бутылях,
бились пятками и морщинистым лбами о стекла
витрин.
подсвеченные призрачно бирюзовым изнутри.
мигали светофоры, обливались зеленым и синим.
так самка чужого - лакированная дельфиноголовая
принимает душ из серной кислоты,
фыркает от удовольствия.
а вот и она -
моя женщина в легком болоньевом плаще -
в руке тюльпан и кулек. встречаю с работы.
медленное шипение саксофона
изуродованное эхом остывает в луже,
как пылающая головешка,
ночное человечество, пузырьки снов
как пузырьки углекислого газа на стеблях домов
и небо - священная корова,
у которой хлынула горлом кровь
в ночном небесном Ганге.

а мы только вдвоем
мы вне закона этой ночью.
и бродячий белый пес, и уличный саксофонист.
пойдем пешком, одна станция метро.
в сей поздний час
это самое прекрасное и безопасное место
во всей вселенной, поверь мне.
райское яблоко в космическом аду.
и я буду мудрым, уставшим змеем.
пойдем, любимая. а если придется -
оторву
голову любому адаму, который посмеет нарушить
наш ночной эдем,
сон среди змей и последних трамваев.

***
любое сходство с реальностью случайно, отчаянно.
все персонажи выдуманы, но опасны,
как наган завернутый в промасленную бумагу.
как Гоголь и десяток голодных пиявок.
будь острожен.
никто не забыт, ничто не забыто,
но все однажды покроется пеплом
беспамятства, как придорожная крапива первым инеем
первых заморозков
первого послесмертия.
мы так и не научились достойно жить здесь, с чего же
нам будет легко там, потом, в штрихованной пустоте,
среди импульсов и мельчайших анти-частиц, когда под рукой не будет
ни собак, политиков, женщин, негодяев,
нефти и компьютеров, мать их,
компьютеров, без которых мы уже как без воды.
как мы будем с нашей волей и верой,
но без старушки Земли?
никакой материальности. где же я возьму
в пульсирующих переходах бессмертия
камень для дома, дерево для очага, ягненка для семьи,
нет вечеров, нет рассветов, и птица ее лица
не сядет на мой затылок, не зачешется от нежности ухо.
ну, привет, любимая.
что же делать?

однажды
все несправедливости мира остынут, как домны,
уснут ярые слонихи, потерявшие слонят в войне с браконьерами Лимпопо,
останутся одни бивни цвета высушенных шампиньонов,
останутся созвездия неизвестные нам
и в созвездие "хомо играющий" - смотри -
погасла звезда точно перегорела лапочка в новогодней гирлянде,
но никто не станет менять ее. все течет все меняется и седой Гераклит
включает калорифер.
с такими людоедскими тарифами,
с таким государством и негодяями-политиками,
с такими синими криогенными зимами легко околеть.
и что же жизнь? кем бы ты не была -
аккордеон огненный, мех тигра, пираньи тайны
тыкаются зубатыми пастями в ноги, но не кусают.
вся жизнь игра, Грааль,
клубок враля. и возможно, Господь напишет в конце вселенной -
"при создании жизни
и бессмертия, всех миров, вариантов
никто не пострадал." но
кто ему поверит? я, ты?
если при написании этого верлибра пострадали:
1 кошку забыли вовремя покормить.
2 женщину не встретили на троллейбусной остановке.
3 сто миллионов людей, существ птиц рыб и зверей
горели в моем камине, пока я писал слова,
прошли
миллионы лет кровавой возни, эволюции.
и вот здесь я пишу - как же все хорошо,
даже если ужасно. ведь
чудища, диктаторы и вирусы- талантливые актеры,
вжившиеся в роль земную,
как энцефалитный клещ в кожу мессии.
как свиной шунт в сердце
вселенной.

***
однажды ты переродишься.
проснешься листвой за своим окном.
каждый день будешь видеть свой дом.
стареющих детей, серебрящихся внуков,
точно зыбь на экране.
со стороны непонят и полузабыт.
так статуя Прометея закутывается в одеяло.
снова хочет стать мраморной глыбой.
частью камнеядного зверя.
но это другая, параллельная жизнь.

мыльная опера-рок.
хранила новорожденного в коробке из-под мыла "лунная сяйка".
картонный лабиринт. а в нем
кровожадный маленький клещ, как минотавр,
шевелил ногтем. зевал.
сознание еще не проснулось.
табула раса загажена котами и голубями.
она бродяжка и пьяньчужка. все дети-Господни-ой-
достойны любви.
даже если они ее не достойны. объясните розе
тлю.
жизнь, обьяснитееее. тянуло
из мокрого динамика.
мелодия плавилась как лимузин
под коктейлями Молотова.
всю жизнь
он
будет тосковать по счастливому детству.
которого не будет никогда.
младенца подбросят не в приют,
а к прозрачным дверям ночного супермаркета -
в ящике из-под мыла .
но видеокамера не сможет ясно запечатлеть
лицо женщины - лишь штрихованное колючее как еж
сияние.
не святая, не мать, не Мария.
если ваш Бог против абортов, то он плодит
преступность. несчастных покалеченных адамоевиков.
имей смелость пойти
на четверть убийства.
"мама, зачем ты меня не родила?"
спрашивает розовый дракоша, похожий на
пузатого червя с ушами. ищет в себе изъян.
рвет бурьян совести. все время чего-то не хватает
главного
на этой картине. в его душе -
запах мыла, шум дождя по жестяной крыше.
пьяное дыхание под мостом
святого Лоботомия.
все мои женщины, нерожденные дети, которых я
отвез в 5 родом для.
отсосал пылесосом маленькую креветку.
простите. Урана.
глотал свое собственное семя, пил вино. смотрел в окно.
сегодня
сын уезжает в Польшу. навсегда.
***
внутри собора голоса наши
взмывали ввысь -
раненные соколы лица.
и еще долго кружили, стукаясь крыльями о фрески,
и свечи горели - восковые девушки намыливали волосы
огненным шампунем и
грех крепко сидел во мне, как сирота.
как гвоздь вбитый в яблоню.

**
бывают дни
фосфоресцирующие
удачей, как лапы терьера бегущего по ночному берегу, когда
цветут водоросли ночного океана,
и парочка влюбленных по пояс в волнах, будто в живом граните
искрятся
и переливаются - пунктирные неоновые видимки,
зеленые смеющие точки.
бывают дни, когда ты живешь
на сто процентов. творец включает тебя
не как бензопилу или насос, но -
бегущий ученик по волнам с терьером,
демон на алых парусах,
и не нужно бороться с убийственными днями,
как серфенгисту с каменными волнами
глыбами падающими сверху и со стороны.
дни, когда ты главный герой романа,
импровизации вселенной,
пера, наперсток, песочница, перископ.

***
..и дым костра извивался
будто раковина моллюска
еще в процессе окальцевания
еще мягкая как родничок младенца
вот и настала осень Господа
сентябри бело-рыжие черви
каждый размеров с локомотив
переползают город
разрыхляют воздух проспектов...


***
берега держат реку в клещах -
зеркальную одномерную змею,
все не может вывернуться и ужалить ртутным блеском
эти сильные, беспощадные руки заводские
в полуразрушенных элеваторах.
и мрачные накренившиеся плиты стен
вместо квадратных ногтей -
повиты ржавой колючей проволокой -
терновый венец
растягивали как жвачку,
но не нашли достойных святых.
одни воры и негодяи. разворовали рай -
так говорит старуха шпаклевки
с лицом как высушенный кайман.
и правда ее на вкус:
половая кислая тряпка из школьной столовой.
***
не нужно больше тратить сил, искать тебя.
мы друг в друге навсегда.
навсегда - кобура для ворона.
между нами, нашими мирами
гулкие мраморные колокола, бульдозеры, переходы
метрополитена - они. огни.
соединяют станции - твоя Лосось, моя - Есенин.
магазинчики - аквариумы небольшие. главное,
чтобы поместился продавец.
часто путаю наши глаза по утрам.
и смотрю на город с балкона
твоими глазами, а ты хнычешь игриво с кровати отдай!
даже не верится, что можно оставаться самим собой
став кем-то еще.
а ты бродишь по двору - птица Тициана -
недовольна- базилик полон мелких жучков.
ты по птичьи негодуешь - щелк щелк.
смотри, корни грецкого ореха поднимают над землей
куски плитки, как шоколад.
сороки устраивают беготню.
уже не важно прославлюсь я или нет.
пролетели сквозь друг друга мы, как дважды два
облака бабочек породы Брэдбери
без огнеметов. перемешались
и нет границ у тебя, меня -
размыты как загородные огороды атома
из окна электрички нейрона.
эй, смотри сюда.

***
это ее рояль
темно-коричневый, как рысь.
со светлой крошкой лак рояля
будто застоявшаяся вода пруда живая,
впитавшая сновидения кувшинок, пугливость тритонов
густые тени прибрежных деревьев,
а клавиши - белые зубы -
ласково кусает за пальцы белый спаниель,
даже если ты не музыкант - осязаешь
голод музыки, чистый и тяжелый, как лед,
мраморное молоко
а дантист тишины стоит в стороне,
улыбается бархатной пылью в косых лучах -
вспыхивает как порох.
на этом рояле однажды мы трахались.
было интересно, но неудобно.
однажды я разложил ноты Шопена, как паруса,
на крышке рояля. добавил серебряные ножи
и вырезку свежей говядины -
заумная композиция для фото.
и где эта фотография ? и где этот рояль?
когда незахожу в ней гости -
раз в год - на чай ностальгии с коровьеглазой глубиной,
все забываю спросить
где
все
стробоскопические
живые фрагменты
танцующих личностей?
наших глупостей, творческих порывов
рывков, отрывов?

а сейчас это коллекция выбитых зубов
ловца за жемчугом -
странные стремные бусы
на черной нитке вокруг шеи
памяти.
память - остров, принявший очертания женщины с веслом,
медленно уходит
под маслянистые воды хаоса,
и я с недоверием становлюсь на крышку рояля -
выдержат ли слова, изрекавшие нас?
выдержит ли вес скалы
эта настенная живопись?
исподволь выделяю стоицизм.
так мраморные статуи в саду выделяют слизней
и улиток дождливым сырым утром.
"все будет хорошо" -
фраза, как незаряженное ружье....
а на меня несется, точно поезд,
фиолетовый тигр будущего,
вытянутый в прыжке,
в сиянии кварцевой лампы...

***

в джазе только демоны.
гуляли ночью, угодили в пост-фильм,
в черноту после титров.
актеры и статисты разъехались на такси, метро и лимузинах,
а декорации налились, груди материальности,
темной силой - горгульи насытились
кусками камня от соборов. ночной город,
обитель беспокойного сна, блуждающих фурункулов,
электрическая сыпь развлечений. а мы гуляем.
ты завтра рано утром уезжаешь в Питер,
и больше не будет объятий.
жуков-оленей лакированной мебели в съемной двушке.
винтовых раковин морских
для двоих. водоросли на потолке, где
жемчужина это все, что угодно - от пиццы, винограда,
фильма про Калма, твои соски,
лунные выгнутые.

гуляли ночью по центру города,
по лунной терке топали ножками свечные сомнамбулы
и фиолетовый романтизм с трагизмом.
встречали темных и странных личностей.
люди-замочные скважины,
из которых сочиться тьма.
темные подворотни, гоголь-моголь с могилой, нет, обойдем.
но мы глупые и бесстрашные.
амбал со спокойным взглядом
гвоздодера.

мы гуляем эту ночь дежурный трамвай
полутемный полусладкий как дешевое вино. нет
мы пройдемся щупаем двойной тростью разговора
эти звездные топи над нами под нами
и текучую шизофрению витрин.
электрические фонари погасли внутри
заброшенной штольни мы в полом локте
мраморной статуи Венеры и нас еще не отбили
молотками вандалы.
этот неземной пешкодрал и юность как пламя
зажигалки.
как огненное перо выперлось из пепелища.
нам нельзя друг друга любить.
только немного мечтать, флиртовать, фантазировать.
но этих фиолетовых котят слепых
уссурийских ты
утопишь к полудню в чайном стакане. в вагоне-купе.

гуляли ночь. глотали вечность.
говорили бездну.
молчали Беломорканал
с гениальными рабами и подснежниками под асфальтом.
любили друг друга. браконьер и
красавица с косами-лунными бивнями....

все женщины, которых я любил
вышли за трамвайных кондукторов
и переехали вПитер, Москову, Киев. а я
остался в Харькове у разбитого лимузина,
в котором идет дождь -
если засунуть в монетоприемник
пять долларов.

***
в детстве мы, пацаны
коллекционировали гильзы, кокарды, медали.
собирали всевозможные артефакты войны.
кошмарили окрестности танкового завода
за мутной рекой -
подбирали крошки разворованной родины.
вот это "сова" - прибор ночного видения с узким
треснувшим экраном.
это Славка, его поймали охранники и закрыли
в танке Т-56 на пять часов.
а это - настоящий патрон. целое состояние. сокровище.
латунная гильза, целка капсюля, наборной
перст монстра вздрагивает, почти шевелится
с тяжелым овальным ногтем.
цвета мертвого жука.
пульсирует
вкрученный крошечный взрыв, как шуруп.
волшебный джин загнан под ноготь
для военных нужд.
свернут конверт в тысячу раз,
и в нем письмо, хокку безумного самурая:
"умри, умри, умри.
препарированный лягушонок,
хочешь золотую стрелу?"

а ведь каждая пуля по сути несчастна,
как Марья Ивановна из сто седьмой.
у нее не может быть детей.
она только кнопочный звонок перед дверью,
за которой дышит безумие.
вьется серым шипящим серпантином лабиринт
двухкомнатной смерти. вонь и безумные вопли
семнадцати кошек и четырех котов.
пуля-дура, но и она хочет любви.
только со знаком минус.
и если тебе повезет подсмотреть в глазок,
тебя обрызжет горячим свинцом.
так всплывают огненные киты в литейном
и от сверх-не-боли испускают фонтаны раскаленных брызг.
так живые
размышляют о живых через мертвое.
размышляют о безумном, неподвластном море
через консервный нож.
и банку открытых шпрот.

а каждая сардина копченная в масле,
уже не вспомнит балтийские волны.
и липнет к её бронзово-пепельной коже
леденцовый свет люстры
и жирные уста.
неужели однажды память жизни
выветрится из нас,
как прокуренных воздух из трейлера Эли?

а патрон, каждый патрон - три доллара ему цена -
это возможность украсть чью-то жизнь.
вырвать с корнем куст миров,
как водопад или замок.
дымчатый бурьян тысячелетий.
и шевелятся полусонные монстры войны
в недрах земли.
гигантские темно-зеленые кальмары
лениво потягиваются щупальцами,
присосками-памятниками,
военными парадами, яркими салютами.
ничто не забыто, никто не забыт.
и небо шипит как карбид
в опрокинутой черной луже.
и каждый патрон
9 мая немного влюблен.

и снится патрону враг -
ненавистный, прекрасный, желанный
как изящная лакированная ножка лани
в натюрморте - свесилась со стола,
среди фруктов и битых уток.
эльфийской шерстистой скрипке подобна.
о, ланиты Ленина в мавзолее.
вот-вот пробьется
мгновенный подснежник смерти
из жирного воска с голубым ободком
сквозь глупую, жадную,
безобразно разнообразную жизнь.

---

никогда не мог понять мужчин,
которые в юности мечтали
и стали - гинекологами, патологоанатомами,
или военными.

***
джаз музыка
странная и запутанная -
израненная чайка в мотке проволоки.
Сол пучит серебристый рог саксофона,
как морской лев. а ты
туго замотанная в эластичные бинты
мужских вожделений
колышешь бедрами точно аквариумом с зеленым спиртом.
и в глазах твоих - сладострастные огоньки,
свечи на курьих ножках.
граница слова "б л я д ь" размыта размазана,
как помада на наволочке.
мне не нравится этот джаз,
этот блюз - виртуозная запутанность.
где выход у этой музыки? где эпилог?
вставная челюсть рассвета
в пыльных лучах
кусает меня за ухо - уходи, дурачок.
Боже, как же приятно ломать.
гитары, снеговиков.
отношения с тобой.


***
о эти завитки когда ты лежишь на спине
накрываешь свое лицо вьющимися волосами -
тонкие медянки в чашах с глазами,
пиявки на мраморной статуе Венеры, на бельмах, на устах,
на плечах и грудях
улыбаешься сквозь.
и меня бьет дрожь.
элетрошокер мгновений.

магические миги.
от сильных впечатлений остаются рубцы.
проколы света в рубероидной тьме дней.
созвездия, шрамы зодиака и тень моей руки
виноградная лоза и змея в ней.
виноград поцелуев, зеленая лисица
и платья плавный горячий меч
с вертикальными фиолетовыми
лезвиями.

***
антимузыка, ток-шоу, сериалы.
жабы в синих лосинах, скандалы.
дорогая, выключи.
выключи.
весь этот инфояд затекает мне в глаза и уши.
все это мешает мне думать.
глушит динамитом вертикальные озера души –
с водопадами, лунными большеглазыми драконами,
и дохлые сизые рыбины
всплывают на поверхность сознания
(так прибой океана
задыхается в пластиковом мусоре).
яркие звуки и фразы – отполированные ягодицы,
мощи и немощи кощеев.
а мне нужен час тишины или я рассвирепею.

а ты боишься тишины
как жительница райского прибрежья -
затяжного недыхания цунами,
и птицы сходят с ума,
истеричными черными тряпками бьются о невидимый барьер,
а для меня тишина - уссурийский дрессированный тигр,
и я добровольно кладу голову ему в пасть.
за моей спиной
должно быть молчание творца –
вогнутая тарелка космической обсерватории.
ловец инопланетных молитв,
межзвездного шепота.

тишина... замедленный смерч, вихрь дверей,
облако глаз, а ты в нем - как маяк, как дерево ресниц,
моргаешь, ощетинился.
туманный ясный зверь Вселенной
подходит к тебе со спины на мягких кошачьих лапах,
не дыши – дыши,
это - бесконечность миров, спрессованная,
как тонна нефти
в туфельки Мэрилин Монро.
а она, сидя на мотоцикле, обнимает
черную кожаную спину дракона
в стальных заклепках,
ставит ноги на горячую выхлопную трубу
и плавит подошвы, и тишина,
и вы летите в ночь-нежна,
прожигая жизни, и танцуют ветвистые призраки
истлевших деревьев, сгнивших динозавров,
перспективы, возможности Бога, тишина –
живая шляпа-цилиндр фокусника,
и ты засовываешь руки по запястья
в клавиатуру, как венер-милосский,
а губы шевелятся, гусеницы шелкопряда,
зеленые искры в глазах, простое слово ?тишина?,
черные снежинки в белом шаре,
длань Бога с теннисной ракеткой – он хочет с тобой сыграть
в инопланетный теннис, однажды
все мы станем тишиной,
белым шумом в зоопарке миров,
мартышками анти-звука...

***
облако на ощупь как лошадиный бок:
гладкий, пыльно-сливочный.
пощелкивает остывающий "бмв" во дворе - звук -
точно кошка сожрала мотылька.
небо над садом как дама с горностаем,
только наоборот -
большой зверек держит крошечную фигуру женщины на лапах.
старая эмалированная ванна за беседкой
выглядит так,
будто в ней выращивали клонов,
и на дне - ржавый шпатель без ручки,
сгнившая плацента дождя. листья. целлофан.
наш дом - наша крепость, наша слабость.
мы вкладыши от жвачек дней
нас съели пионеры,
остались лишь фрески, комиксы, реклама.
надкушенная груша и вьются мошки.

сейчас интересное время.
прямо на наших глазах, с глазами заодно,
мир переплавляется, кожа сбрасывает змею,
книга поглощает Кафку. ощущение нереальности.
это реальность закрутила роман
с фантастичностью и скоро мы увидим детей,
нет, не увидим.
только ощутим - так Маугли проходит сквозь магнитную бурю,
но заметят ли они нас?
будем для них облаком, садом, родной
старой грязной ванной -
с большой буквы "Р".

планшет, переполненный скорлупой...
я упустил момент, когда мы из пушечного мяса
стали компьютерной травой
для волооких компьютерных коров...
но в этой вселенной не обязательно
быть похожим на отца. на творца.
и там, где не справится Слово - пройдет Цифра.
и - возможно - поможет.
уже не могу отучиться от природы - ри-ро-ды.
уже наполовину оцифрован,
но моя древняя часть кентавра тянется к деревьям и облакам,
к кобылам и сену, к чудесам на виражах и разбою,
к шумным завтракам на траве.
но без вай-фая нет истины в вине.

***
девочка со взглядом волчицы.
полиэтиленовые сумки в ногах.
замерла, синеглазый взрыв детства,
возле семейной общаги.
толкает взглядом, как палкой: дядя, проходи. взгляд злой
и неземной.
обиженное создание, созвездие – забыли назвать,
позвать на вечеринку знаков зодиака.
цунами в колбе – ее глаза.
уперлась метровыми толщами синих вод
в прочные стеклышки.
но мир не пускает.

обидные прозвища. практически нищета.
тараканы кусают спящих принцесс за ресницы.
мир ей только снится,
проносится восьмипалубным крейсером-кошмаром.
а она – крошка,
колючая крошка с уст иванушки-дурачка. и что же счастье?
заглушка для сознания.
так осу закрывают в пустой бутылочке пепси. счастье...
танец пьяного на корабле
вот-вот выпадет за борт. ничего не вспомнит к утру.
и нет у нее крутого/приличного
мобильника,
чтобы уйти в зазеркалье для дылд,
ко всем этим эльфам, барбям, гаррипотерам и котам.
детям и взрослым, посаженным на мягкий
ошейник цифры.

она же – полынь, усыпанная клещами.
торчит в ситце и сланцах у всех на виду.
сторожит сумки матери. небо мутное
и широкое, как скатерть, в жирных пятнах облаков,
и вокруг разбросаны
миллиарды мелких камней-людей.
и каждый впивается в спину и лицо
острой отвернутостью.
замарашка.голытьба.
девочка-цунами, однажды ты
вырастешь
из прекрасного утенка в гадкого лебедя,
психанешь и сметешь к чертям
весь этот модный надменный мир.
маленький отверженный дьявол
сидит в надувной лодке и машет веслами.
горят локоны. и я
прячу глаза. обжигаюсь о ярость.
я камень, я камень… не хороший, не плохой –
один из миллиардов чужих миров.
повернут спиной, свернут, как рубероид.
крестьянин
с маской тигра на затылке.
***
развели костер на пляже -
протягивали огненную розу мокрому зверю воды -
бренчали на гитаре, пели песни Цоя, пили вино.
обнимались, целовались,
пока ночь не впилась в нас,
наши лица и спины
ракушками, остывшим песком
колизея,
острыми созвездиями, как аппликатор Кузнецова
разгоняя иррациональную древнюю кровь.
и дельфины выходили на берег
лобастыми улыбающимися существами -
когти вязли в чернилах, плавники в песке.
океан не ведает, что натворил.
и это бессовестно веселит.
мы папаши и мамаши сбежали
от своих детей. почему у природы нет совести,
но есть красота?
у вселенной нет любви, но есть звезды и пустота.
у кого же есть мы, и чего ему не хватает взамен?
это как-то связано с синим цветком
на кухне Цоя?

в джазе только демоны

рожденный в бомбоубежище,
впитавший войну со страхом матери,
когда наверху ухал филином город.
сваей бился в стены – продольным молчанием метрополитена.
?я родился в счастливой рубашке цвета хаки…?
?эй, потуши сигарету!?
?мама-а-а, Джейн меня укусила!??тише!?
?спаси и сохрани нас Боже…? ?не выключила суп?. а снаружи
голубую пшеницу неба пожирала стая
черно-стальной саранчи.
сбрасывала сверхзвуковые личинки –
будто горящий целлофан, истекающий огнем.
дома лопались, как серые тыквы, если по ним ударить молотком.
это потом
солнечный свет придет как откровение,
как толстый, будто надувной ангел -
фельдшер жевал зубочистку и улыбался –
?так, мистер, кто здесь у нас?..?

Господь выбрал тебя
особым образом.
как серебряную пломбу среди патронов.
как пожарный гидрант среди питонов.
ты в это верил всю жизнь, прикладывал веру,
как грелку к своей душе.
рожденный в бомбоубежище.
перекрытия и балки в твоей крови.
кофейни, рыбные бары Темзы, соленый ветер
вкуса вяленого морского конька.
но ты вышел дважды –
1) из утробы матери,
2) из земли и бетона.

рожденный в бомбоубежище.
в твоих словах отсутствует ?о?, ибо тебе
от страха зажимали рот. первый крик – тебя его лишили.
тебя уронили –
стаканчик пломбира с моста.
но - что упало, не пропало. и чайка на лету
срезает и ловит мороженое
над собственным отражением.
тебе повезло родиться.
даже если война и всюду разлит страх и фатализм,
как прогорклое масло.
и бомбы играют собачий вальс, мешают дерьмо с кровью.
веснушчатая девочка с голубыми глазами
смотрела на тебя в полутьме
будто на живую икону –
напуганная богоматерь с младенцем.

а где-то шарманка без конца наяривает вальсы Штрауса
и негодяй Гитлер кормит любимую овчарку Блонди
мясными консервами.
а ты еще не знаешь запах озона. не знаешь,
как выглядит свет, сверкающее море, лицензия на ловлю
макрели.
теплая акварель материнского поцелуя,
добрые ноздри. нет. рожденный в стрессе и не в СССР.
не вскормленный кровавой муравьихой партийности,
попковым ядом муравьев.
идеей коммунизма. будь таким, как все. будь никем.
смотри – тебе снова везет.

и в небе, точно во взломанном океанариуме,
плавают акулы – в голубовато-розовом тумане -
расшит трассирующим пулеметным огнем.
но ничего. через тридцать минут тебя вынесут
на свет божий.
да, детка, это небо, а это земля.
это разломанные люди, их дома.
это лучший мир из невозможных.
тебе повезло.

а город вытаскивает
из разбитого бока, из раздавленных ребер - уцелевших людей,
как занозы - из каждой занозы однажды
может вырасти дерево, сад или целая роща.
или новый пулемет.
а город пережил бомбардировку, и твоя
маленькая жизнь пойдет плюсом,
чтобы перекрыть 3044 минуса.
принюхайся же, повелитель зверей:
пожары – трясущиеся многогривые львы –
пожирают дома, кусают свои морды отрастающие, как у гидры.
все невидимые звери приветствуют тебя.
нового повелителя
теней.
поэт Маугли.

***
неваляшки
Дмитрий Близнюк
свернули отсыревшую палатку,
упаковали в чехол
и вместе с ней – волшебную сургучную ночь,
а вчера оранжевый поплавок с людьми ойкнул
под звездным опрокинутым океаном...
бархатный конус света, фонарик,
?так, давайте укладываться спать?, несколько поцелуев,
вьющиеся, как плющ, веточки разговоров
над брезентовой пропастью тишины.
и нет скал, но есть веревочные подвесные мосты,
и слышно, как ночной ветер танцует в травах:
прозрачный звездный Нуриев,
а наши души парят, переплетаются пальцами –
колыбель для кошки. гирлянды мерцают,
смеющиеся гарри-поттеры слов,
милые очертания, угадываю силуэт в полутьме,
ласковую фиолетовую птицу лица
с глазами на сложенных крыльях,
символы нас – без нас, вне нас.
дочь смеется, дыхания теплые персиковые змеи
играют в крестики без ноликов – сами собой
перехлестываясь и свиваясь.
папа, теперь твой ход.

трезубец утра сверкает на солнце,
прозрачно-голубой, с прозеленью.
мурлычут полевые цветы, примятая трава -
вылинявшее место от картины на лугу,
а мона-лизу ночевки под звездами мы свернули,
украли.
и стоило машине (?мусор забрали??) тронуться –
?мать-природа, пока-пока?.
истаявшая ночь, и луг, и небо бежали за нами,
неуклюже – по-утиному, но широкими скачками,
спотыкались в бурьяне, вязли в песке,
заглядывали по-щенячьи в лицо дочери:
карие глаза, бусы и хвостик – она
на заднем стекле машины растеклась, как пума.
я прибавил скорости – и волшебство оторвалось,
точно парашют с перерезанными стропами,
ненужный нам теперь, ибо мы
снова твердо стоим на земле,
как неваляшки острова Пасхи.
***
больница - это игрушка
для нелюбимой дочери царя.
это олень сплетенный
из разрезанных капельниц, трубок системы.
это десятилетний Ваня, который знает цифру одиннадцать
и двенадцать, но двенадцат
не узнаёт его. больница.
циферблат залит стеарином,
замершее, старческое, напуганное время,
одна стрелка всегда показывает "почти не больно"
другая стрелка "уже лучше, сестричка".
здесь Рикки-Тикки-Тави сидит смирно и тихо
перед белыми накрахмаленными кобрами.
нервничает. заискивает.
а если кидается в драку, то проигрывает.

больница.
ветками в отражении окон качаются лица
скучающие, ожидающие, ну, скоро там?
это детская скука и взрослая тревога
сидят на причале обнявшись, как мальчик и терьер,
а под ними шелестит волнами не Стикс, но родная река-вонючка.
молчание врачей - яркий свет бестеневой лапы,
а ты почему-то надеялся на уют полутеней.
больница - это анти-вокзал смерти,
и приятно сдавать билеты-карточки
в низкое, как отверстие будки, окно.
отлично. сегодня я никуда не поеду.

больница. что-то благородное, благонервное
вижу я здесь - будто смерть хочет помочь
людям
вопреки себе и наперекор, сквозь алчность и бедность,
сквозь плохо стерилизованное безразличие и любопытство она
протягивает спасительную солому, шприцы,
нелепых оленей надежды - вырезаны из капельниц ,
на, Ваня, подержись. поиграй.
будто и у смерти есть угрызения совести
легчайшие, как облучение при флюорографии.
будто и она так же любит жизнь:
безнадежно, безответно,
сквозь пальцы, но сильно-сильно.

***
бульон зазеркалья - оконного стекла.
и люди как вареные куры
вытягивают балет сонный в электрическом наваре.
вечерние, утренние, кухонные па.
эта жизнь, разученная до мелочей.
болты и гайки, шестеренки внутри
механического апельсина.
содрана шкура, порвана ароматная щека.
это и есть апельсин для терминатора.
это и есть взрослая жизнь.
карусель невеселых, странных зверей,
намертво приварены к платформе
крутящегося циферблата.
но я тебе скажу - между нами шастают дети, как белки,
белки, как дети инопланетные, сиреневые.
и сорока садится на спину уставшего волка,
что-то хочет украсть.

есть много причин сказать, что ты жил напрасно.
и сотни адвокатов зелеными джинами
взовьются из амфор дней, разбитых на черепки.
и достанут тысячи оправданий и причин,
того, что жизнь состоялась.

о жизнь.
две армии слепых воинов
тихо идут в атаку друга на друга - на ощупь,
лапают лица, каски, кокарды, погоны и горло:
кто ты, друг или враг?
только ветер и шепот смерти растет над полем,
и вскрики, и алые сабли медленно вяжут плоть,
многотелая скульптурная возня
событий.
единоборство сороконожек, многорож.
а ты просачиваешься сквозь
балетную бойню, сквозь пластилин эпохи -
существо ребенка из веток, спичек и желудей.
похожий на школьную поделку оленя.
ты зрячий.

***
волны взрываются о скалы, бомбы бешеного хрусталя
море грызет берег,
как беззубая старая овчарка.
но ты женщина. ты затекаешь в трещины как вода.
как соленая вода.
морская .

твоя гибридная улыбочка - смесь джоконды и пираньи:
"ну, беги. беги.
далеко от семьи не убежишь."
и снова поднимается ветер в степи -
слепой прозрачный боинг, вставший с колен
разбегается и взлетает и тут же падает брюхом в траву,
как альбатрос
на палубу.

для чего
все это строилось, созидалось, жило и умирало?
еще рано спрашивать себя.
вечные вопросы бытия
скромно стоят возле стрельчатых, рыбья кость, тополей
как тиранозаврики - сложили лапки
на мощной пупырчатой груди.
терпеливые, смирные. вся и всех съедим
в свое время, по биологическому расписанию.
но для чего все это? дом, работа, ремонт
и женщина? и тут же безразличие
ундиной с мокрыми бинтами на глазах,
сиреневая, с банкой чайного гриба,
ласковая, усыпляет. шепчет мне на ухо. запускает
жгутики безразличных слов.
оставь все это, брось.
лучше упади на спину как вечерний дым от костров,
кода осенние люди жгут листья и просто плыви на спине
многогорбый безвольный волшебник дыма.
собирай ресницами сухими еловые ветки,
цепляй крюком
жестянку нескафе, череп кошки в траве.
пятнашки мха, сухолом, буерак.
зарывайся лицом в чернозем, как крот.

и меня душит время,
и осьминожки невыразимого,
которых ем живем. долго жую, пока они,
бесконечно живые, щупальцами, присосками
прилипают к нёбу.
***
весенние каштаны как девушки
которых насильно остригли за то,
что спали с фашистами зимы.
и течет вдоль трамвайных вен,
отливающих тяжелым свинцом,
журчащий освенцим прошлого.
а нам бы, срезанным, еще бы жить.
душа - цветок, который растет всю жизнь
игла разума, которая с годами уже и не игла,
а перо для правописания.
левомолчания. мечтания.
щекотания. сожаления. прости меня.

мокрая трасса после дождя
пахнет дельфинами, твоими шагами в синих босоножках,
и твои пальцы, гладившие кота, впивавшиеся в мои ягодицы,
чистившие утром картошку - драгоценные свидетели,
которые никого, ничего не запомнят.
и ты, проснувшись, проверяешь почтовый ящик,
и твоя рассеянная печаль - тяжелая сеть,
полная сельди - лопается над палубой траулера,
и рыбаки, пригибаясь, бегают,
под сельдяным, дерущимся дождем,
матерятся, поскальзываются и падают.
ну, и хорошо.
и я, глубоко вдохнув, погружаюсь в твои глаза,
так пожарные спускаются
в затопленный метрополитен...
а ты пишешь мне навстречу, и я не вижу тебя...



*********************************************

***
здесь нужен легкий ремонт.
угол. фундамент дома - пошла трещина и зверь времени
пробует медленно жевать кусок цемента.
не нравится ему. песок и гравий и
зубочистки зеленые травы.
шпатель, ведро, молоток и раствор.
потерпи, мой дом.
сейчас будет немного больно. потом сыро и хорошо.
раствор стянет лицо.
и ты улыбнешься, как Джокер.


*
фиолетово-ледяные мигалки скорых -
леденцы смерти
истеричные и нестерпимо мятные - до ледяного ожога.

жаль, что поэты больше не умирают молодыми,
жаль, что поэтов больше не расстреливают
и не сгнаивают в лагерях,
а дают им состариться, спиться, ступиться,
сфейбусчится. жаль.

***
ощущение, что ты сам хозяин своему времени обманчиво.
даже на выходных - избавившись от поводков работы -
ты попадаешь в распорки семейных увязаний..
это как дружба козла и тигра,
которые живут в одном вольере.
но рано или поздно тигр психанет и сожрет козла,
и ты понимаешь - ты не тигр и время тебе не друг.
трешься рогами о прутья решетки.
бэээээ.


***
тюльпаны хищно пробивали пенопласт воздуха -
птенцами красноклювых орлов.
и была в этом и нежность и безжалостная женственность.
там, в тумане дофамина, в ореоле сексуальности шла весна -
смазливая зеленая богиня в мешковине на босу ногу.


***
леса зеленое сердце двухэтажно.
тропинки-вены, аорта дороги, тепла пыль..
а это легочный клапан карьера и пацан
в черных солнцезащитных очках
петляя, въезжает в лес на мотороллере,
как инфаркт миокарда.




***
закрученная монета вращалась на ободке -
балерина толстая, но плоская как камбала.
виртувианский карлик в колесе.



*
огонь патриотизма, огонь воинственности -
все это пламя сделано в аду.
в котлах, покрытых сантиметровым слоем человеческого жира
Прометей этот огонь не воровал, не приносил людям.
сами боги подбросили нам,
чтобы мы самозабвенно уничтожали друг друга.
так что, дорогая, положи ледяной мокрый платок
мне на лоб, поцелуй.
если это пламя войдет в нашу дверь.
выгоним дьявола вдвоем.



***
недопитая бутылка кока-колы возле урны.
смотрит на закат.
вечерний мир наполовину пуст,
наполовину марсель пруст.



*
прежде чем уйти она полила цветы в горшках
дождалась когда машинка достирается белье
а потом ушла навсегда
с чистой совестью.вот он ангел мести
излучает глазами желтый зубной свет

*
дочь растрепанная в одной пижаме
возит босой ногой по ковру -
будто рисует кисточкой без красок.
или гладит шерстистого розового крокодила,
покладистого и домашнего.
и я люблю ее и завидую, сам же в носках и тапках.
боже, это карат счастья.
ложись спать.


***
эльфы, автослесаря, парикмахеры, гинекологи.
все, кто обслуживают нас - знают о нас больше, чем боги.



***
зеркала в государственных учреждениях
часто забивается как канализация
в общественных туалетах. и выдавливает на белый свет
использованную бумагу задов, мозгов, бюрократов.
и металлический кал отражений.
зеркало в военкомате,
налоговой,
мэрии,
поликлинике.
проходя, стараюсь не смотреть -
чувство брезгливости и опасности.
а вдруг дотянется
отраженная мерзость?


*
воспоминание - неумелый смертник,
обвязанный фотовзрывчаткой.
он всегда взрывается раньше, чем достигнет своей цели.
а цель - это ты.


*
ее сердце злой неуступчивый мандарин
который ты начал чистить и забросил.
полохо счищался ногтями.
прыскал соком. огрызался.
ну и дура.

*
они уже пропитались будущим
надышались им как клеем

*
слушал ее - капля дождя
скатывается с яблока,
добро и зло не проникло в ее суть.
она еще жительница рая, ее потеряли, забыли выгнать,
когда всех вышвырнули
в горечь и сладость смертного мира.
она не ведает что творится вокруг

беззвучно как пыль садится.
как рысь крадется - проходит жизнь
проклеенный космос в невесомости минут
мы плаваем наивно верим что есть начало и конец
прошлое настоящее и будущее,
но ты одновременно барахтаешься
на трех крестах -
ребенок, мессия и разбойник



***
мы не видим что твориться в пещере
где раньше обитали волхвы и волы, ироды и мессия
ибо пещеру прикрыла завесь
компьютерного водопада это так завораживает
отупляет - так леденцом придавливают муравья.
так осу закрывают в бутылочке кока-колы..
спецэффекты и графика затмили истину
а супермаркеты - правду жизни.
не забывай о своих корнях говорила яблоня
молодой вишне напротив шла стройка
изумрудный газон беззаботно смеялся
и прыгал в радугах-блохах и струях поливочной машины.
и парень в комбинезоне с газонокосилкой сидел в тени забора
и играл в телефоне. и не замечал
как сверкающая бисерная бритва цифры
срезала ему голову подчистую, под четвертый позвонок.
сейчас корни людей растут как щетина
и неглубоко под лицевую кость
на несколько дюймов экрана.
трава которая, когда-то была деревьями.
люди которые уже и не люди.

*
ее фотография - семь лет.
огромные сверкающие глаза и мокрая челка
и червь времени поедает сияние.
ха но я вижу ее внутренний свет
точно фотокарточку проткнули булавкой изнутри.
мгновение как ребенок показало язык
и взвилось стрекозой мне это не понять не объяснить -

*
гараж - жуки на ремонте. два мужика
в серых комбинезонах важно ходят как скворцы.
руки-клювы в машинном масле.

*
черепицы осыпалась с крыши -
каменные лепестки квадратного цветка.
бутон подъезда, пчела с кульками.
сырость на штукатурке как иконы.


*
когда вызываешь духов умерших
это лучше делать в полутемной комнате
и босиком и чтобы на столе стола чашка
с остывшим несладким чаем.
отголосок санатория. запах постного борща.
и хлорки. капустница бьется в гардине,
как пьяная выпускница с примятыми бантами.
где-то вдали смех и мотоцикл
режет тишину. резкая белизна её лица
фреска которую постирали с отбеливателем.
ну, здравствуй, N...


*
осторожность изнашивает характер
как револьвер,
который постоянно протирают наждаком.
будь наглым, смелым, решительным
и глупым.

*
смерть не мороженщик, она не принесет тебе
сладкий ледяной пломбир
забвения.
все что угодно, но только не забвение.
когда умрешь, ты успеешь пожалеть об этом,
на это хватит времени, зазоров между секунд,
чтобы рассмотреть разбросанные игрушки на песке,
шезлонг, загорелое лицо любимой,
твердую улыбку, соломенную панаму,
и цунами за ней, стекляно-зеленый бетон,
распускающийся бутон ужаса
до самого неба..




*
жена
с оленьими глазами и крупными ноздрями
принюхивалась как лосиха на солончаке.
о ком я думаю и зачем. не твое дело.
мы влетели
в одно ухо ночи и вылетели из другого,
и ничего не осталось от нас
ни в спальне ни в словах.

а злые, глупые фразы срывались
с ее напомаженных губ,
бросались вниз как одноразовые пловцы,
плечистые, безглазые и в черных купальных шапочках,
с девятиметровой вышки
в пустой бассейн,
разбивались насмерть о бирюзовую плитку.
без сожаления.

*
ночью в саду
стоял на стремянке на самой высокой ступени
балансировал задрав голову смотрел на созвездия
так лысина пытается дотянуться
нервными импульсами
к дорогому итальянскому парику из чужих шелковистых волос.
чувство звездного неба и вдруг рявкает пес
протяжно бензопилой срезая корни тишины
тянущиеся вверх к звездам в ночь.

*
вечер. окна нараспашку стеклянные распашонки .
плывет шум дорожного движения -
полудохлый крупно-узорный удав
и его тащат сто миллионов муравьев.
членистоногие звуки.
ворсистые лакированные хитиновые.
и окно напротив - тетрадь с пружинкой штор
и там кто-то нарисовал женщину:
гладит на кухне белье.


*
прозвенел звонок на перемену
младенец тишины выорался в несколько секунд
и снова впал в коридорную кому
не приходя в школьное сознание
с паркетом навощенным парафином
с щебетом и визгами и радостью тающей как снег на ладонях
монстр мудрости похожий
на перекаченного стероидами культуриста
расслабился на пять минут
съел бутерброд с сыром
ущипнул Сидорова
погладил цветок.

*
ветер в парке балуется с опавшей листвой
так ребенок с пылесосом
хочет почистить кота
а парк как кот убегает
прячется
под старый фольцваген


***
в этом дне было семь минут
наполненных смыслом и жизнью. все остальное -
покрылось Хиросимой,



***
лунный свет пляшет кувалдой на ночном лугу,
как призрак мерлинмонро
со старинным микрофоном в обнимку
а наша палатка впилась в землю как клещ,
и вместо выпитой крови там мы - четверо капитошек семьи.
ночью расстегнул палатку и вышел в ночь
и сто тысяч тонн вальсировали надо мной -
черная звездная глыба держится на ком/чем?
вспоминаю урок школьный, забываю жизнь.
как ребенок разгуливал по пустой страшной сцене
для небожителей,
и скрипела ось земная зубами во сне
и на горизонте как на горшке ерзал далекий город -
громадный электрический стул
для большой эпохи
и для нас маленьких.

***
убывает медленно день как дневная свеча
прозрачные родители как крылья стрекозы
размером с дверь и сквозь них как сквозь витражи
цветные теплые стеклышки
смотришь на мир пока они живы ты в храме
и чтобы не происходило ты не на краю
пропасти.




***
пункт приема металлолома
как геометрия Лобачевского
перекрученная с неевклидовой геометрией
трубы, арматура, гири, скобы, бойлеры, батареи,

власть моды теперь принадлежит
поджарым
доберманшам и змеям, похожим на мальчишек.
*
стекла окон после сезона дождей изменились.
вымытые рыбьей слезой.
скоро отрастят плавники подоконников
и поплывут дома многоголовыми сомами.
о тоска двуусая
по утраченной океанической благодати.
неоправданна как и ностальгия по утраченному раю,
ибо мы давно уже переросли первозданный сад,
первоначальные настройки "добра и зла".
уже научились быть добрей
и более жестокими, чем сам.
сложностью и требовательностью души.

*
люстра горела опрокинутым айсбергом
текучая золотая роскошь и дрязь барокко
а там за окном шевелилась чернота моря живая
и влажная как сажа.
как медуза, которая плывет чтобы облепить твое лицо
любовно и плотно

*
и я слышу тихое безразличное мррррр мира,
когда его гладят взглядом, одаривают вниманием,
ничего не требуя взамен.
как если бы лабораторная мышь вдруг
ни с того ни с сего поцеловала
оцинкованный прут клетки -
родной ты мой, родимый,
родина моя, прут, ты так прекрасен
особенно утром, на розовом фоне стены.

*
с ней никогда не бывает хорошо
даже если хорошо.
сахарница полная комков
от мокрых чайных ложек
мертвая пчела в чашке меда.
проблемная сладость.


**
даль спала в гамаке горизонта
с глазами, закатившимися под зелено-серыми веки.
*
небоскреб впивается в луну, как лобзик.
луна - надпиленная монета

деревья раскачивались из стороны в сторону
с поднятыми бокалами дождя
и каплями заката,

**
ногти карьера обкусаны до самого мяса песка


*
первые
весенние дни.
пресный вкус сухарей размоченных в бульоне.
глаз радуется, как золотая рыбка кульку с водой.
длинные мебиусные настроения дождей
и ты понимаешь нечто
будто ты медуза или водяной, акварельная гора студня,
прозрачная бородавка на рыбьей щеке русалки -
понимание весны похоже на дождь,
который идет снизу вверх
и чуть наискось.

***
все, дорогая, больше не будет больших денег.
я прогорел, как спичка.
банкрот.
крот в трехлитровой банке -
как прогрызть, процарапать когтем стекло?
и твои запросы
слепые, как снежинки, маркие, как сажа.
все, прекращай. роскошь обмякла - надувное золото.
надменные ангелы, эпилированные и загорелые
под бронзовых куриц гриль,
отстегивайте
кружевные французские крылья.
и снова учитесь ходить пешком,
дорогая, твою мазду заберут во вторник.

теперь ты можешь наслаждаться
прогулками,
королевами кленов с прическами негритянский круглый панк.
представь. это приключение.
здравствуй, метрополитен - чуть нервная
интимность живых сардин,
толстолобиков и пираний в консервных тоннелях,
в консервных вагонах.
добро пожаловать в средний класс
их гламурных эмпиреев.
Вог и Смог. пригнись, детка, здесь потолок.
сними туфли джимми чу на высоких каблуках -
черные лакированные ладьи. зернистый сок
колготок. бульон из холеной ступни
новенькой Золушки.

наше будущее.
дождевой червь,
ползущий сквозь долину рыбаков
уткнулось в чей-то башмак.
так бывает.
учимся вставать в шесть, едва
проявится ватерлиния рассвета,
что же ты злишься? я не шучу.
что же крысиное чувство самочки корабельной тебя подвело.
я уже год как тонул, накренившись.
а могла почувствовать
твой мужик идет ко дну. пора готовиться,
запасаться денежным жирком,
посматривать варианты в порту.

в этом мире больше нет любви, да и не было.
лишь гормоны, деньги, дофамин.
да хвост от ослика по кличке Айфон -
все, что остается от радости земной.

твои трусики пахнут Парижем, жасмином
перегоревшей электропроводкой.
больше не будет мартини.
только каша с водкой.
жутковатое эхо прошедшей жизни,
блеск бензопилы сквозь шторы, восход
и тощая пьяная помощница тащится домой
с головой фокусника в запотевшем кульке.
да. это я виноват.
кто то же должен брать ответственность
за судьбу, за события
в этой вселенной.

но -
на час прибегут, нелепо толкаясь, пингвины нашей любви -
глянуть на почерневшую льдину.
ужаснуться, всхлипнуть по-пингвиньи.
это мокрый пепел, это весна,
снег любви, превратившийся в пепельницы.
и одна из них - твое сердце. одна - мое.
отключи кредитку от телефона.
пять дней в неделю я теперь раб на мазутных галерах.
а на шестой
я уже ничего не создам.
пишу сырые письма в огонь,
пью вино. день седьмой - ошалев, отупев от всего,
что натворил - учусь
понимать, принимать - каким он есть - каменный уголь.


*
в меня вмурована намертво арматура
"гражданин Украины" - не выдрать ее с мясом,
кусками кирпича, разбитым бетоном.

*
я думаю, нам стоит дать еще один шанс.
в другой вселенной,
еще один кошмар,
невероятный ливень дней,
и посреди стального лабиринта есть сад,
и птица и шести-
ликая глазастая принцесса, как грани на игральном кубике...

*
вечером мозг, как Ленинград,
в блокаде.
и ты несешь на голове
точно восточный раб
кувшин с безумием, жидким как креозот.
ты не создан для терки, для медленного умирания,
для превращения в мозолистую пятку
Ахиллеса.
но мир ловил тебя, ловил и поймал.

растер ногой, как окурок, раздавил как
мотылька Брэдбери, и - смотри - ничего не изменилось.
будущее сука даже не вздрогнуло.
не пошло цветными разводами, искажениями историй.
воздушно-пространственные связи даже не заметили тебя.
экраны молчали.
мы не прописаны главными
даже второстепенными героями -
ни машинным кодом, ни звездным небом.

эпоха - пойми.
цифра - помоги понять или убить -
мы не бензин, не еда, не игрушки.
годы, часы и минуты наших жизней -
самое ценное, что есть у вселенной.
прекрасное и ужасное.
девочка с мальчиком падают в кроличью нору
разумом вверх...

***

..а это его друзья - юноши тонкие как вши
с татуированными руками/ногами.
анатомические мальчики со снятой кожей - по ним
можно изучать сухожилия, мышцы, рисунки.
люди - колбаса салями. четко нарезанная на кружки.
общая ценность изделия ниже.
но обедненный уран человечества,
вполне доволен собой
и спаситель бы растерялся - кого спасать? -
а мы уже нашли
свои трещины, подземелья, выходы,
плоскости и глубину.
человечество разбрелось в безбрежность миров -
будто коралловые младенцы-крабы с острова Ягве -
больше их не собрать. не найти.
не спасти. не поймать.


###

###

планета Земля. ДК Ильича.
Ева читает стихи в полупустом зале:
зал похож на квадратный подсолнух
с выклеванными глазами.
Ева читает стихи с мерцанием
в голосе:
"...первый утренний троллейбус
бело-синий, твердые сидушки
покрыты дерматином - электрические стулья,
неудобные, со срезанными ремнями.
любимый, невыносимый,
моя мерзость. наша ночь была последней
каплей, проломившей голову узнику. сорван
последний лепесток -
наш лысый череп любви. прости..."
.
но я слушал невнимательно,
огибал
карликовых гиппопотамчиков смысла.
просто забегал в ее голос как ребенок в прибой
зеленовато-серого мучнистого моря
море почти вертикальное, отвесное,
как ружье на стене.
или это небо уже?
Господи, я так и не научился быть
внимательным.

не заметил.
как начал резонировать с ее голосом.
плотная некрасивая женщина в брючном костюме,
похожа на пугливого щенка.
читает стихи со сцены ДК Ильича.
интересно,
а вселенная ждала ее стихов?
ее голоса? ее рождения?
радовалась вселенная,
когда маленькая девочка рисовала в альбоме мама-папа-дом,
как ящерка, высунув кончик языка от старания?..

буду же человечней, чем боги, чем люди.
буду внимательней, ведь ради этого
свирепо и скучно тянулись миллиарды космических лет.
ради её поэтического вечера
Галилея сожгли на костре.
а вот это же совсем хорошо.
"... однажды -
полувздох Вселенной - все живое
слетит с планеты Земля, как пух
с одуванчика, и она
заберет наши души,
счистит перочинным ножом
ракушечник с неразорвавшейся торпеды.
посыплет смертью как тальком
сопревшую попку младенца
вечности..."

однажды все закончится, так и не начавшись.
- большеглазая обезьянка бросается
в синюю пропасть времени.
за тысячелетия медленного падения
превращается
в богоматерь с младенцем,
а затем, быстрее, в школьницу с айфоном
а дальше - мне не рассмотреть.
жизнь, как чужая любовница,
не позволяет заглядывать глубже
выреза в блузке.
в разуме.

-
что же делать?
мы живем, дружим, общаемся,
смотрим фильмы, читаем книги.
ловим лицами отраженных синих скалярий
с экранов айфонов.
эпоха - пойми же или поймай.
цифра - помоги эпохе понять или убить нас.
мы ни бензин, ни еда, ни живые игрушки.
минуты наших жизней,
цветы и мыши наших дней -
самое ценное, что есть у тебя,
вселенная.
все самое прекрасное и ужасное, ценное и бесценное - это мы.
и девочка с мальчиком
падают в кроличью нору разумом вверх...

когда все вышли из зала, из судьбы,
а ДК Ильича околел - в эпоху перестройки.
голос Евы все еще мерцал
над городом, над эпохой.

***
я смотрю на нас
из светлого будущего.
чернильно-белые люди Роршаха.
ты такая легкая,
соткана из воздуха, раскрашенного бежевыми красками,
надушенная, с кисточками ароматов
молока, сирени, овсяной каши.
и твои волосы - конские косяки,
живой каштановый гривастый шелк:
он вливается в пространство, несется со спины
в пропасть.
мы сбежали от политики
ты приходишь после шести.
кормлю кочанами капусты нутрий в сарае:
шерсть их зло и победоносно блестит в полутьме,
и крик петуха прорезает волнисто пространство
как открывалка консервы,
а внутри - простое доброе сильное утро, равное нам.
ты кормишь курей
и двух кошек, и, подплывшая светом, громада дня -
сливочная льдина плывет, а мы полярники
и нам здесь хорошо,
и как медвежье когти торчат из земли
эти грабли, на которые мы наступили.
окно прикусило язык гардины порывом ветра.
здесь я впервые кутал в овчинную шубу
своего сына -
ночью, под хромированным светом звезды.
мне нравится эта планета, эта деревня,
переждем здесь
метаморфозы человечества,
мутации цифро-людей.
и кто сказал что нельзя сбежать от эпохи?
главное, бежать вдвоем,
и не в страну одиночества.


ветеран

змеи тонкие блестящие
стекают сквозь пальцы
как мерзлое машинное масло.
плетеный шепот травы.
и все мое нутро обращено в себя,
как сложенная финка -
лезвием в свой пах.
мой Кандагар, Панджшерская долина.
и в заминированном небе
птицы не летят.
лишь брошен коршун, как чертеж снаряда.
кто нас поймет?
своей не жалко жизни. она уже ничья.
но море внутри меня
вдруг обмелело
настолько, что я вижу спины диплодоков.
однополчане - родные,
страдающие демоны. они одни меня поймут.
только они одни.
и это чистое, мирное небо над головой -
мирное, гнусное до тошноты.
Генсек, я не рассмотрел войну.
повтори.


#
греческая церковь Иисус на фресках
держит букварь страницами к нам
как у окулиста буквы большие читай
что видишь вслух
а на ногах его красивый педикюр
и раны на лодыжках вертикальны
алеют точно жабры

#
я обнял эти плечи
и притянул к себе сад
женщины с кобылами волос
голубыми пульсарами
леопардами в чащах ресниц.
мгновенно запах моря нет показалось.
комната разломана как апельсин

#
зимнее утро как смятая сигарета
с просыпанным табаком
с песком желтого фильтра на тротуаре
и следами собачьих лап в мелком неуютном снегу
грязном и тщедушном и дворник курит
возле мусорных баков
как венецианский гондольер с картины Дали -
и проступает красота утра
как синяя густая кровь сквозь марлю
как сияние сквозь плесень на иконе
богоматерь в супермаркете
капля ртути в луже


#
низкий туман поднимается из яра карабкается
войлочная жемчужная сороконожка
ползет на локтях
на мягких лапах как надувной паровоз
отгрызает тела деревьям по пояс
отрывает брюшко муравьям домам
превращает девушку с ротвейлером в шумный кокон
так исчезает материальность
все поглощает вальсирующий танк-туман
сминает и пережевывает гусеницами
и предметы растворяются
растворяются отворяются
как сухари в горячем молоке
как мусор в царской водке

#
потуши свет и уходи.
сидела на диване подтянув колени к подбородку
натянув футболку до пяток
раскосая зеленоглазая статуэтка
египетской богини-кошки.
а газовый рожок на кухне
дрожал прозрачно-синими зубами
будто мелкие челюсти кошки
глядящая на синиц на падающие листья
сквозь стекло закрытого окна.
одна одна.
полоска света под дверью сузилась как зрачок
ящерицы.
и длинные тени одиночества ползли на абордаж -
слепые аллигаторы с тапками в зубах.

#
она чувствует в себе тирана
как виолончель струну которая растет
становится толще с каждым днем.
скоро она станет толстой и сильной как трос
и сорвет крепление сердце
разломает всю музыку к черту.

#
пирс умирал как ребенок обхватив себя за колени
обваливаясь в море спинами, отражениями свай
раз за разом отслаивающимися
парусниками
а яхты шелестели как накладные ногти
вертикально под пальцами ветра
и за мучениями пирса наблюдал
затонувший жук-катер с оторванными лапами
и затопленный автобус

пианист в танке

жизнь игра,
просто нужно заиграться.
понимать когда делать шаг, когда ждать
хода судьбы.
улица, залитая лунным холодцом.
и осенние листья как высушенная саранча
щелкает мелкими легкими челюстями.
и девушка, нацарапанная иглой
на шагающих льдинах воздуха, и ветер
как призрачный сенбернар прозрачный
ворошит лапами и влажным носом листья,
и за ним тянется отпущенный поводок.
водомерки любопытства на лице,
еще миг и мы всех спугнем.
значок церкви Х. приколот к груди
на фисташковое пальто.
почему все так сложно? почему
в жизни два Бога, два мага, два Эйнштейна?
постоянно соревнуются, импровизируют
или выпендриваются,
мешают друг другу.
ты заговорил. правило первых секунд.
сухой дождь листьев. так осыпаются витражи
в церкви, когда уходит Бог
и приходит чувство,
будто это уже однажды было -
это пространство сохранило теплоту наших тел,
как суеверная лисица - икебану из костей и перьев.
движения рук,
эхо сказанных слов.
даже шаги совпали, неуловимый звук улыбки -
когда вы ни с того ни с сего
улыбнулись одновременно друг другу.
только это было весной,
только значок "Цой жив" на футболке
и её глаза, полные жизнерадостного любопытства:
ребенок еще не втянул как черепаха
голову в панцирь.
и ее волосы плясали как саламандры
в синем огне. кеды, джинсы, рюкзак.
а что сейчас?

-
судьба как пианист в танке.
залит по горло бетонным раствором.
залит по зубы бетонным раствором.
раствор практически застыл.
раствор застыл.
но пальцы подергиваются
как птенцы в скорлупе.
я сделаю все, чтобы вселенной
было интересно со мной играть.
шахерезада, тысяча и один верлибр.
шахид, обвязанный поясом
из собачьей шерсти, красные статуи в саду
будущего,
вырезанные из динамита.

***
пищевые цепи торчат из нас,
оборванные лески с крючками.
а ночью ты слышишь - под звездами скрипят
просмоленные балки с вощеными канатами
для гигантских марионеток -
это послушные народы танцуют,
как пьяные пьеро, слепые дуремары, драчливые ришары.
отвешивают друг другу страшные оплеухи.
и тебе снова приходится бороться за жизнь,
как и тысячу лет назад
во влажных хищных джунглях:
изменились только декорации и леопарды.

чем же отличается один твой прожитый год
от другого?
вот скелет гориллы.
и это скелет гориллы.
и это скелет гориллы. и это и вот тот, массивный,
с желтым пятном на челюсти.
если из тебя выбить пару случайных лет,
как табуретку из-под электрика,
стул из-под мальчика, тявкающего новогодний стишок,
что изменится, что?
качество прожитой жизни?
ты сам?

судьбоносных дней очень мало.
вектор будущей жизни -
это вообще может занять несколько минут.
случайные знакомство, событие, фраза.
уровень тестостерона, укус идеи, ядовитые слова -
веерные как шляпка бледной поганки с исподу.
и ты
1) поступил на физмат.
2) не пошел на войну.
3) пригласил ее на свидание.
все главные символы, козырные карты раздают,
бросают нам как дротики или кости
в детстве и юности.
боги тратят на нас секунды свысока.
а затем запускают рандомных крыс судьбы в голубятню.


***
работа работа работа.
громоздятся чаны с перебродившими водорослями
на жемчужной ферме,
и ты с утра до вечера как заводной
следишь за процессом очистки и корма
устриц.
сливаешь драгоценные часы своей жизни
в четверть цены чтобы:
а) шея хорошенькой Мэри в Мельбурне -
потная, загорелая, =
таскала нить с лунным жемчугом.
б) чтобы вечером, вернувшись домой, ты смог
все шесть чувств объять,
и съесть и выпить и поцеловать.
и отложить дочери на свадебное платье.

и даже если параллельные вселенные существуют,
где наши жизни прожиты иначе и лучше. даже если и так -
это лишь эхо невозможного.
бархатное, как наждак.
а ты же здесь, настоящий .
как мужик с ножовкой в саду.
как прыщик герпеса
на губе любимой.
этот мир - твоя родная жемчужина.
некрасивая, настоящая.

поэма для Ба

это воскрешение.
воскресение любви
сразу после понедельника смерти.
луч вечернего света озарял
мою бабушку.
крашенный нимб, сияние
черно-красных вьющихся волос.
бабушкин запах, запах яблок на газетах,
ее очки для чтения со сломанной дужкой
на перевязи изоленты.
ее колени и родной живот,
когда обнимаешь ее
запах супа гречневого, запах халата, запах заботы
и любви.
медленный добрый голос читает мне
сказку
про маленького мука,
который совершал глупости и страдал.
который натер свое сердце
в волшебной туфле до волдырей.
забежал сосед Витька выходи гулять.

чачача.
грохочет игрушечный мир улица, пес,
безделье, труд, май,
овальная коробка из-под сельди
забита пуговицами и людьми
всех размеров и мастей.
бабушка, ее ребра мягкие как пластилин,
когда обнимаешь
она прижимает к себе.
так прошлое обнимает свое будущее.
будущее, которое она не увидит никогда.
чуткий добрый джин
исполняет почти все желания
в бутылочке из под ситро. это пламя
не обжигающее, а согревающее
радостью как бенгальский огонь.
тигр с пушистыми искрящимися усами
не укусит меня никогда.
она плотина, преграда всем смертям, бедам
и монстрам.

однажды и я начну
падать вместе с домом и семьей.
состарившийся Иисус и его жена,
в халате цвета рассольника
а сейчас это бабушка
читает мне сказки или тайная вечеря за столом:
чай, игры в лото с соседями
и двоюродными сестрами.
или засыпания вальтом с фантастическими беседами
и вот она
подбрасывает меня на коленях,
я надувной ребенок-шар,
держит мои руки в своих как трава дрова.
и по спирали разматывается хлесткий пожар
смеющийся, солнечный.
быстрей и быстрей, и ковер с тремя медведями
оживает,
как водоросли шевелится,
и пол, как лифт, уходит из под ног.
любовь это падению в кроличью нору
где тебя бережно ловят руки
волка.

иногда приползает на брюхе,
как стальная саранча во сне,
зловещая электричка.
зеленая тварь с содранной кожей краски,
со стальными окровавленными мышцам.и
хрипит, суставы вымазаны мазутом,
испражняется лужами черного масла.
исходит едким паром. криком.
в лунную ночь.
бог с мертвой лошадиной головой,
зачем ты забрал ее у меня?
мою любовь самую настоящую.
все электрички - сороконожки судьбы.
зачем же ей попалась ядовитая?

она ехала в пригород проведать подругу,
умиравшую от рака.
спасибо, что успела научить любить,
успела наполнить сердце Маугли
теплом и пеплом,
как кувшин, прежде чем пришли
разумные циничные звери из города.
и стали жить со мной.

школьник. я вырезал ее фотографию
черно-белый квадратик
и прикрепил пластилином к изголовью -
моя келья детства
и маленькая икона и земной добрый любящий бог,
который ушел по шпалам так рано.
дневная луна

у зимних сумерек навсегда остался вкус
застекленной тишины
школьных занятий в классе, когда еще день,
но за громадным окном, опираясь на штатив,
проявляется сиреневая фото-тьма,
осьминоги чернил и марганца
присасываются щупальцами к лицам, огнями машин,
и мы в электрическом золотистом бульоне
потягиваемся, сонливые, ерзаем,
головастики за партами.

а сейчас я бегу по полю с сеттером,
спотыкаюсь о сломанные кукурузные стебли,
смеюсь, и невесомая вермишель снегопада, и звонкий лай,
из носа течет, и дневная луна улыбается,
как китаянка в кимоно,
лед под колонкой жадно дышит как пойманный карп.
и дочь бежит мне навстречу
ранец с игрушечным слоником на приколе,
сама же в наушниках меховых, как мартышка.
вот и встретились два мира
два синих щенка вечности,
купированные хвосты, виляют копчиками,
вот так, моя любовь, продеваю руку
в свое же детство через твое, муфта волшебная,
и холодные звездочки секунд жалят нас
но это приятно,
и опухшее лицо снеговика
с блестками слез, и ты целуешь меня в щеку
всего один незаметный миг.

и ты скатываешься с кровати на ковер
не просыпаясь.
так и живем во сне.
любим во сне, мечтаем, огрызаемся.
иногда просыпаемся - рассвет жемчужин -
от всех слоев, наваров
выныриваем на поверхность
точно глубоководные создания Инь Юнь.
и тогда большеглазые розовые драконы моргнут
пушистыми ресницами, чтобы мы
осознали неземное, зевнули и снова ушли
под затопленные коридоры яви.
туристы
о жизнь...
ты держишь пачку наждачной бумаги
крупнозернистой
а напротив бетонный колос Харьковский
сел посрать
утопает в строительных лесах
а тебе нужно затирать
эту ягодицу невообразимую
серую с пролежнями и пятнами от сырости
пятьдесят лет подряд
и нельзя сбежать -
разум природа и лживое государство
подписали страшный контракт
еще до твоего рождения
скрепили его кровью ДНК
идеологией

но точно у монеты -
у каждого раба есть вторая половина лица
там цветут сады синеют лагуны
райские птицы
выдирают когтями розовые кусочки яви
как плоть из джемперов
расстрелянных поэтов
тяжелый труд мечты отдушина надежда
повинности бухло и развлечения
даже если все так плохо
даже если все так пОшло и мрачно
чувствуешь - о жизнь ты была настоящей
и прошлое еще живо
видишь твое прошлое едва шевелится
будто сиреневые холмы в утреннем тумане
так призраки патриция и наложницы
тихо занимаются любовью под пеплом
теплым шелковистым
под самым носом у туристов из Токио
в Помпеи

451 градус по Фигейту




стареть было наслаждением
особый кайф наблюдать
как домашнее вино превращается в уксус
как появляются мелкие морщины вокруг глаз
будто на кожуре спелого грецкого ореха
и взгляд жены становится длинней и прозрачней
выгибается поезд из льда
въезжает на гору и сквозь голубые хрустальные стены
преломляются лучи наших настроений
а солнце уже взошло - взведенный курок.
вначале стариться было наслаждением
необычной опасной игрой
так феникс входит в душ из плотного огня
фыркает радуется брошенному вызову
запаху керосина
не понимая что уже не выйти ему живым
из-под струй оранжевых испытаний
ибо в пламя добавили смерть
антибиотики асбест

дыхание
ты протираешь зимним утром окно
от инея
так проглоченный кролик в пижаме
изнутри питона протирает узоры на толстой коже
и смотрит на мир
взглядом старика и ребенка одновременно -
коктейль радости и отчаяния
снизу налита водка сверху мартини
и сейчас сырой желток плюхнется в небо.
о да кровь замедляется
как пуля угодившая в перину
звучит паучья симфония увядания
волосы лезут из ушей и бровей
и джин в амфоре пукает
и не хочет на волю ломит суставы составы
и несет затхлостью из алькова
где вчера вы
предавались как дельфины морской неге

я вижу сквозь растаявший воск времени
проступает нечто жестокое
символ чего-то страшного завораживающего
живое железное насекомое по форме ключа
шило внутри цветка
красноглазая ящерица внутри старика
камнеядные черви в статуе завелись да
бессмертие это космический клещ
а ты его еда
вот-вот
вопьется в тебя жалом Альцгеймера
гейм овер
вопьется в шею со спины чтобы ты не рассмотрел его глаза
ребенка лицо своего ребенка

тебя при жизни уже разливают
по бутылочкам новых жизней
твое прожитое перетопили
и отправили капельницы с витаминами
на стальных шестах присоединяют
к чужим молодым судьбам
а ты жив без жизни ты громадный кит
в аквапарке.
океан спускают в канализацию
и мысли о том что должно произойти
как взлетные полосы но нет самолета нет
цепляешь за каждый куст
сила воли стальными когтями
цепляешься за воздух за книги за приседания по утрам

затонувшая церковь у берегов Греции
и молодая акула
белое длинное полено с плавниками
заблудилась под сводами храма
наращивает круги тыкается мордой в спасителя
и в крылатого льва
расписные стены покрытые илом
как зеленым жидким мылом.
переливаются...

//
я написал стихотворение,
засунул его в бутылочку цифры,
и бросил в компьютерное море,
а оно зависло.заструилось. исчезло.
как стрекоза рвануло вверх.
неужели там сейчас колибри и носок дочери?
тонущие выбрасывают балласт за борт,
а мы выбрасываем самое ценное - смотри,
воспоминания и откровения рванули вверх,
против течения времени.
против шерсти вселенной звездной и мерзлой.
вопреки и наперекор.
мы жизни свои прогрызли как плодожорки
в мраморном яблоке.
колодец жизни покалечен искривлен
иероглифом.и ведро опускает в него
контрабандист
из созвездия Водоноса.

*****************************************************
***
зимнее утро, хромированный этюд.
смотри как стремительно падает день
в розовую темноту. каждый зимний час
как ротвейлер со свинцовыми пластинами на лапах.
это волшебная тяжесть тянет нас ко дну.
серый сказочный волк проваливается под лед.
в мешочке твоего имени я ищу
что-то вкусное, полакомиться, мммм. бутерброд
с подсохшей красной икрой ира ира ира.
прокручиваю радиостанцию сознания,
но только белый шум и в нем прячусь -
в звуковых мехах.
чувствую себя в безопасности как аутист.
слышишь гулкие тухфух - это зимние дни,
парализованные акулы как бревна идут ко дну
в соленую тьму, глубину и бухаются мягко
поленьями в холодный ил и песок.
дорогая, дни твоей жизни
в движении напоминают
косматых карнавальных драконов -
танцующие драконы-сороконожки с человеческими ногами.
и каждый день ты вставлена в зад
предыдущему дню.
ты делаешь круглые кошачьи глаза как алигаторша.
говоришь - не смешно. и уходишь на кухню.
***
***
привокзальный натюрморт
мальчик похожий
на упитанный инь-янь самодовольства
вызывающе
жевал гамбургер
ехидно плевался взглядом
захотелось ударить поэтому отошел
женщина с волосами коричнево-ржавое
кладбище затонувших кораблей
изучала расписание электричек
нищая на коленях свернутая в себя как бандероль
похожая на обрубок с головой в платке
медленнноооооо раскачивалась как кобра
нет-денег-божеее
церковь хищно высилась вдали -
нюхала воздух рысь в золотом шлеме
в дымке солнечного света
где здесь центр вселенной? ощупывал слова
таксист щелкнул потными пальцами
куда ехать дорогой?
до луны и обратно. вороны
сидели на проводах на корточках как зэки
и сорока расхаживала по крыше иномарки
матерясь

и я подумал
почему у нас с тобой нет детей?
почему мы встречаемся
здесь на вокзале?
почему ты остаешься на ночь
а утром тебя уносит трамвай номер пять -
стрекоза-инвалид
энергично уползает на покореженных лапах
витражные грязные окна-глаза.
почему мы не птицы а муравьи?


***
параллельные линии пересекаются
что же говорить о людях?
лилии в пруду и тату лилии
на ее лопатке - сад ланфрен-ланфра.
одна из бесконечных глупостей молодости.
и мы сорокалетние как составы-цистерны
с настоящей нефтью прокладываем путь туда,
где наступает пустыня будущего.
а на нас несутся дети и внуки:
террористы оптимизма.
мальчик с соской пустышкой (пустышка
на пластиковой цепи) будто мальчик - ванночка, а внутри
жизнь, голубые рыбки в глазах, а из нас
выдернули пробку, ну и что
что ты океан?

от тебя
в пространстве и времени останется
тоннель плодожорки, полоз, царапина, оттиск,
который до конца не разгладится никогда.
никакими
утюгами смерти
в прачечных инкарнаций.

райская жизнь

райская жизнь с тобой
состоит
из одних воскресений, как щупальце из присосок.
из островов, плотно подогнанных к другу как зубы.
и я не знаю, куда нам наплыть и на чем?
теплые дни как спелые дыни и бессонные ночи полные
сияющих крылатых существ -
будто сгустки оперенных молний.
и синий волк, исполненный очей
не дает мне уснуть.
нежно кусает за ноги - не спи. выйди на балкон.
погладь мои глаза.
небо черно-венозное,
исполнено звездных язв.
ты скучаешь по черным неоткрытым материкам.
по глупостям эпохи и по сериалам. по дням,
которые ты в спешке заглатывал целиком
как пеликан - рыбу и камушки.
и сразу забывал о них.
и твой дом и твоя женщина -
скульптура из оберточной бумаги, а внутри
яблоки, вишни, виноград.
лягушки и медянки.
которых ты забыл съесть
и они начинают ароматно гнить,
наполнять память винным
запахом брожения...


-
ностальгия по жизни земной.
кто ее заберет?
да пусть только попробует

эхо человечества

детство.
сочная зеленая трава выцвела,
выгорела до цвета стодолларовой купюры.
но иногда с горчичным ветром ностальгии
возвращаются монстры из сказок,
так и не ставших былью, болью.
слышишь?

это гипсовый пионер дует в трубу,
запрокинув голову.
у пионера отбита часть лица
и одна нога до колена - торчит металлический ржавый штырь.
ухмыляются морды вождей,
под слоями красок зыблются
на кирпичных щупальцах.
стенгазета почернела от плесени.
это прошедшая эпоха под летнее утро
приходит в гости.
садится в длинных как рельсы ногах
воспоминаний.

откуда эти слезы на подушке?
души застревают в инкарнациях.
их безмолвный крик вспыхивает на солнце
пятиконечным оскалом
кленовых листьев.
тебе повезло - ты не застыл, не застрял, не застал
величественных монстров.
мозолистые правда и ложь.
партия. труд. май. хвост.

мне не видно отсюда всего того,
что было хорошего и плохого
между когтями жестокой эпохи.
я был еще щенком,
но жуть берет
родись я на десять лет раньше.
и меня бы постарались перемолоть
на мясорубках идеологии.

растрескавшийся асфальт.
память о пионерлагере:
зажившая экзема поет во время дождя.
розовое чудовище танцует на фоне заката.
дракон на цыпочках пляшет сиртаки.
его почти не видно.
но глисты соцреализма еще живы в нас.
споры, жгутики, фрагменты
морального чудовища.

старое знамя как облезлый фламинго
гниет в клетке зверинца.
я смотрю на прошедшую эпоху
и вижу погадки красного питона. его гнездо.
поролон из диванной набивки, бечевка, мех.
клювы, когти, гильзы, пломбы, пепел
переходящий в лица детей.
комочки пуха - еще вчера были птенцами орлов
педагогики. я лег на живот. смотрю
на теплую полынную даль, нагретую солнцем.
там еще по инерции живут люди.
эхо человечества.
палочки, крестики и нули
наших двойников в энной степени.

но ограда лагеря не пускает,
не дает протянуть руку, дотронуться
до змеиного помета, где однажды
я был жив, счастлив на удивление.
где впервые влюбился.
где учился бросать гранату и надевать пионерский галстук.
я подвел наконечник почти к самой какашке,
которая когда-то была людьми. была нами.
она тепла и покрыта коркой цинизма.
не переваренные останки эпохи.
разрушенные заводы, заброшенные райцентры.
и последний призрачный самолет коммунизма
как пеликан
улетает в сторону Атлантического океана.
тянет за собой транспарант -
надпись красными заглавными буквами -
"ДАЛЬШЕ КАК НИБУДЬ САМИ.
ПОКА!"

Чингисхан реальности

приятно притянуть к себе
свою женщину за бедра,
как ручную акулу за плавники.
запустить руки под резинку спортивных брюк.
и дальше, в хлопковые трусики.
взять в ладони упругие ягодицы.
сжать их.
есть в этом самоутверждение
Чингисхана реальности.
противовес щадящей невесомости бытия,
так ныряльщик дотрагивается перстами
морского дна.
так пес захлебываясь от ярости и лая,
чувствует натяжение цепи.
а так бы взлетел.
так я чувствую свою женщину.
гравитация любви,
притяжение практичности. и мы
показываем кузькину мать энтропии.
приятная плотность
под моими пальцами, как пачка стодолларовых купюр.
верлибр. попа любимой. июль.

-

но в реальности многое нереально.
облачный мир танцует на цыпочках мороси,
на пуантах высоковольтных клетчатых дылд.
и табуны полупрозрачных балерин
проносятся сиреневыми мустангами
в балетных пачках
над гладким, как солитер, шоссе.
на игле циркуля держится, дрожит рассвет,
изрезанный березовым сиянием.
изласканная дождевыми червями земля
не на китах, слонах или черепахах:
планета держится
точно капля на листке,
на честном слове, на талантливом вранье.
на тебе и мне.

и это - один миг рассвета, рисовое зерно
для громадной и черной вселенной
- и уже потом,
когда событие произошло, когда
Аннушка разлила подсолнечное масло,
а ты вышел в бумажный снегопад весны,
событие прошло сквозь бронированные двери,
тоньше альбомного листа.
узкие, как лазер,
арки понимания.

-

что же реальность?
атомы нихонения, божествения,
искусственно выведенные на земле.
идет бомбардировка миллионолетьями
в кровожадном коллайдере природы и вот
рождаются атомы реалия.
едва появившись - тут же распадаются
мили-слезы мили-секунд.
и остается память.
ржавеющая - лжевеющая не по дням а по часам.
обрастает лианами вымышленности
дворец в джунглях будто лысыми мышцами
покрывается - его пожирает баньян.
память мутирует, как обезьян.
все превращается в сказки.
интересные, скучные или страшные.
прости, это я не о тебе
и не о войне. и не о том, как мы прожигали свои жизни.
окурки, бензиновые придурки,
лисички со спичками
море синее подожгли...

-

мы парим
над водопадом
время как губка как медуза
впитает нас
наш сок и наш яд
и мы растворяясь сделаем мир
на микрон квадрат карат слаже
или отравленей
лучше или хуже
медуза гипотенуза
и я верю в нечто
мы капли
которые влияют решают
судьбу океана.

путь к ее сердцу

путь к ее сердцу был лабиринтом.
стены обиты прочным бежевым поролоном
как в психлечебницах - камеры для буйных.
он бродил по коридорам
то с блюдом тушеной рыбы,
то с бокалами вина.
лишь случайно или по ошибке он находил вход
к ее сердцу или выход в реальность. тогда
он вздрагивал и просыпался -
снаружи небритого лица шел снег,
снегопад как наваристая уха за окном,
кто-то рьяно и беззвучно размешивал рыбные лохмотья
деревянной ложкой в супнице окна .
и головой желтого карпа
всплывала вареная луна.

но ее сердце влекло, возвращало.
по закону Гука, лука, натянутой тетивы.
куда ты спрятала тайну?
нет ничего скучней,
чем разгадывать женщин.
подбирать ключи к нарисованным дверям.
тогда проходишь сквозь них, хам.
пробиваешь стены, толщиной с мыльный пузырь.
и снова - обивка, вымытая антисептиком.
едкий аромат апельсинового дезодоранта,
как ожог крапивы.
и тихий Шопен сочится из стен,
как музыкальная кровь сквозь бинты.

бумеранг

это океан закипает в садовом ведре.
это прошел дождь и окно как вымытая льдина,
как длинное лицо с одной слезой.
и глаза, глаза, повсюду дробятся огни,
из всех сил разжимают вечернюю тьму.
и я прислушиваюсь.
музыка жизни, как бумеранг,
заброшенный в даль, в х у я ль,
на все четыре стороны,
и в низком небе кружатся вороны и раны.

это шагающий лес воспоминаний,
а за ним вальсируют дровосеки с бензопилами,
иногда поют, бесподобно фальшивят,
без сожаления
вырезают внутреннюю Канаду.
монструозные сосны трансцендентальности
валятся медленно как во сне.
забирай мою жизнь. дарю.
но как можно подарить то, чего уже нет?
так странно будто свет звезды
параллельно мне плывет как дельфин.
меня уже нет, но меня видят те,
которых еще нет. так моргает,
улыбается
фото-моргана будущего и прошлого.
трехголовая рыбка.

три взгляда три женщины три верлибра

предзакатные дома сверкали,
как медовые соты с ртутью.
на миг я нырнул в ее глазах -
безрукий пловец с вышки.
повис на ресницах вверх ногами.
это было наслаждением космонавта
наблюдать космос в отражении ее глаз как в скафандре -
двор, как вавилонская перекрученная башня
из яблонь, кирпичной кладки и виноградника.
вот янтарной каплей шевельнулась дверь
и воспарил ротвейлер.
еще секунда и я поверю, что ее глаза - портал,
сквозь который можно пройти в спортзал.
так Алиса, кролики и терминаторы
проходят сквозь жидкие зеркала.
и выходят в другие измерения.
вот моя щетина и рыбьи складки у рта,
а ее лицо облепило меня,
как медуза-личинка "чужого".
это бабочка принимает крыльями
форму змеи, или змея
принимает форму бабочек?

-
столь многое можно вместить
в сжатое пространство взгляда,
когда мужчина и женщина смотрят друг другу в глаза:
тарзан раскачивается на строительном кране.
горящие леса и пылающие жирафы.
сирены поют, разявливая пасть во все лицо, как акулы.
пожарники пляшут на бронзовых шестах, как стриптизеры.
маршируют ветераны цирка,
дрессировщики тигров с культями рук.
и выдры смеха вычесывают мех,
и верветки дурачатся с картами и бусами,
и черная королева с тяжелым плавником ниже талии
на твоих глазах как на кончиках пальцев
пробует острием ножа тебя на прочность,
наточенность взгляда.

-
секунды,
когда я пристально смотрел тебе в глаза -
что-то не так? плохо накрасилась?
постой, не дергайся, обнял.
пока я смотрел тебе в глаза
я немного состарился, пожелтел
слева, как осенний лес,
стал стеклянным как фрегат
в паковых льдах. мир изменился
и не остался прежним. кто-то зашел в темноту,
кто-то выпал на хрупкий свет,
как младенец из окна
на батут "доброе утро, любимый".
но так уютно и прочно сомкнулось
пространство между нами
как челюсть стрекозы.
феи и фавны, толкаясь,
подглядывали в замочную скважину,
и на сказке как на волоске.
держался едва реальный город, крыши, провода.
это короткое замыкание
бесконечности.
люблю тебя.

я наглая соль

поезд дергался, извивался
на спуске к морю, как пойманная гадюка
в пасти мангуста и вот
возник залив - бирюзово зеленый, жемчужный,
как тушка освежеванного кролика
с грязной кружевной пеной на лапах прибоя,
рябой бродяга в бейсболке, завернутый в грязное одеяло
грелся на солнце, солнце золотило волны
оливковым маслом, море
оставалось спокойным как спящая бездна,
без барашков и волков и гребней, в небе тонком
как акриловая бумага просматривались лунки,
зародыши будущих звезд, точно оттиски гречки
на коленях ребенка, из бухты расползались катера
как долгоносики из тонущего пня, и, боже,
как же ты прекрасен, океан,
смотрел с восхищением - я наглая соль,
которая не боится раствориться в тебе,
все поездки на море с детства и до зрелости стоят в ряд
как банки, в них мерцают зародыши
в формальдегиде - счастливые уродцы рая,
солнца и тепла, жизнь можно изменять, измерять
женщинами, которых любил и не очень, книгами,
которые прочел и написал, поездками к морю, давай,
выбирай, это время как апельсин,
но только нам суждено его разделять
между зверями и птицами вселенной,
звездными ежами, стрижами, волками и
не забудь про рябого бродягу.

черный карандаш
/импровизация/



в 17-м веке
мы ходили на городскую площадь возле ратуши.
смотрели на казни ведьм и воров.
а сейчас жуем пиццу, смотрим сериалы
про престолы мечей - кровавые, коварные.
это наша натура. зло
растворено вместе с добром в первородном бульоне.
в молоке, которым кормят грудничка.
поэтому Бог никогда не был только хорошим и добрым.
иначе он не мог проявиться.
самосоздаться, но я отошел от темы.
давай посмотрим фильм про войну.
как шикарно бомбили Дрезден.

бомбардировка города - это искусство.
снимать тяжелые скальпы с каменных статуй.
бомбардировка - это как землетрясение,
только сверху вниз и немного в бок.
бугрятся клубы дыма как жирные питоны,
заглотав корову целиком,
а та обреченно брыкается,
натягивает копытом кожу, дым изнутри и дома
лишенные крыш и стен являют нечто беззащитное.
любопытство пустого гнезда.
пустые окна.
а здесь только одна стена срезана начисто:
квартира открыта как кукольный дом.
слышишь? громко тикают часы на этажерке.
и в углу желтеет
эмалированная ванная с женщиной.
лица и тела не разобрать - присыпано штукатуркой,
притрушено красной кирпичной крошкой,
как перепудренная гейша.
проволока, террариум перекрученных труб.
и человечество тут.

человечество
толпа стеклянных людей
и каждый пятый зеленого цвета, подбрасывает в воздух молоток
сотни молотков.
и кто-то пробует их поймать
как подружка невесты букет
стеклянными пальцами но ломает их.
пробитые головы красиво дзинькают.
лопаются.ломаются
как сосульки руки. это просто чудо, что мы
еще не уничтожили сами себя.
незавидная роль у ангелов
хранителей-регистраторов,
подчитывать количество умерших,
осколки миров.

человечество - шагреневая кожа
то расширяется то сокращается
от безумных желаний генсеков гениев и генералов,
профессиональных ловцов справедливости.
но как же приятно бомбить города.
подожженным пластиком шмалять
огненными каплями по муравьям.
жечь книги и бить стекла на свалке.
или на стратегической карте, поджав губы,
передвигать танчик с флажком,
осознавать как за мгновение стираешь с земли
тысячи жизней.
даже если это компьютерная игра.
творчество разрушать в каждом из нас
торчит как штырь

внутри тебя прячется любопытный дьявол,
идеально черный карандаш.
черней чем ночь. черней, чем внутри себя игла.
черный как комната
в которую напихали 25 тонн ядовитых пауков.
этот черный цвет как зверь сидит
на невидимой цепи культуры-
черный художник, закованный в кандалы,
и сюрреализм как щенок рядом с ним-
младший полоумный братик тьмы.

последний девственник верлибра

А.?


она любила носить длинные свитера
вязанные, почти по колена, девушка-водапад,
и там под струями шерсти и пеной оленей
дышала скала, занавески в комнате наглухо закрыты
как сон тетерева, когда она, дочь мента, впустила меня,
в комнату, я был пронизан жгутиками ее запахов,
терпких духов точно сотни жал медуз, микро-ожоги,
спертый сладкий воздух спальни, запахи апельсинов,
она хищно вгрызалась в крупные дольки, вдавливала
их себе в рот, как боксерскую капу,
и смеялась глазами, бра в форме тыквы,
аромо-свеча, мягкие игрушки на столике, так я попал
в пещеру, откуда выходишь львом и обглоданным пацаном
одновременно, локоть, шорохи, иди сюда, голоса
сонные как будто под толщей воды плывут
друг другу навстречу два осетра, раздвинь шторы, нет,
не нужно, горчичники лирической темноты, фигура
расплывчатая в полумраке как власяница,
корабельная богиня в тумане, мелькнул локон
словно белка и куча заколок в волосах -
стальные металлические скобы и волосы сломаны,
шелковая авария, крупные соски, целовать, кусать,
о боже, рычу, голос, хриплый тетерев,
как же ты хороша, завитки, звуки, только потом
нам понадобятся слова - очнувшимся астронавтам
на новой планете после гипер сна, гипер секса
космического, когда мы поймем, стоит ли строить наш остров,
или войдем в воду и расплывемся в разные стороны,
но напоследок полежим на берегу, теперь мы - символы
в полутьме, запахи. плывем над своими телами,
будто душа это конденсат, волшебный пар,
интересный туман для двоих гадких утят
над озером тела, на свитером до колен
и разметанный КамАЗ волос, авария, дочь мента, давай еще.


***
металлические жалюзи
дребезжат от ветра
как сварливая жена, вырезанная из жестянок.
запах гаража, солярки.
из кухни - запахи тепла, лососевой требухи
и ватный желтый запах
электрического света.
даже не верится, что в пяти минутах - уже океан.
ты живешь на окраине
черной только синей дыры.
где еще можно спокойно пить
кофе по утрам.
обнимать женщину, которая в твоих руках
не начинает расползаться,
вытягиваясь как с белых яблок дым,
искажаться точно комикс.

здесь можно начинать все заново.
включать жизнь еще раз, еще раз
как магнитофон
с Патрисией Каас, притворятся,
что все, что было за спиной -
все сошедшие лавины,
все огненные леопарды вулканов,
шагающие людоеды дней -
нарисованы.

блестящие глаза как маслины,
красные пятна на щеках порта.
здесь нет города,
домов-дылд, костяных аллей урфина джюса.
нет метро,
где электричка как тромб
несется вдоль артерии
в ледяной спирали воя.
белое перо
на подоконнике
и пластинки от кашля. ты
катапультировался из семьи
неудачно. тебя перерезало стропами пополам,
и лучшая часть осталась с детьми.
люди - лай
северного сияния
угасающего.
лужи музыки и мазута.
безымянный зверь нового дня,
доброе утро.



***
как здорово гулять
поздним вечером с тобой
в центе города - подсвеченная европейская безопасность.
чудовища прячутся по углам.
фонарные столбы элегантны как бетонные жирафы.
зеркальные ляжки намытых иномарок режут взгляд
как лезвие внутри карты.
а мы сейчас играем пешком,
наша игра - три комнаты и звездное небо над нами,
пусть здесь его нет.
звезды прячутся как змеи в овсе,
как партизаны
в черных маслянистых лесах.
города оккупированы Теслой и Эдисоном,
небо пахнет земляникой и рекламой.

лунный свет мешается с электрическим,
как оливковое масло с машинным.
твое лицо сияет - неземная фарфоровая маска на снегу.
и вместо глаз - черные мышки.
правда, этого не может быть - ведь сейчас
лето, лиловая лялька июля.
как же мне нравится гулять с тобой
чувство безопасности и опасности
тонкая смесь цивилизации и культуры,
кевлар и тефлон
на древней сковороде средневековья.
чтобы люди не пригорали живьем.
мы идем вдоль страшного леса и вот там -
сделай три шага в глубину -
уже бродят дикие свиньи и серые волки.
чувствуешь черту?
здесь сшивали Франкенштейна города.
мы не маленькие, мы умеем жить
ежедневно доим щитомордников -
надавливаем клыками о край стеклянной пиалы
яда ради, но иногда
жизнь вырывается из рук и жалит.

пропасть Пикассо

черновики в стиле модерн (09.09.2021)




когда я ухожу от тебя
по мне скачут бельчата
твои копии твоя продленность бытия
представь
мы движемся сквозь время как дирижабли
под пулеметным огнем минут

это даже хорошо,
что мы тогда застряли на 113 этаже в лифте:
в просторной прозрачной кабине с полом, стенами
и потолком из литого стекла
в небосрезе посреди Киева,
соединенные тросами с бетонной макушкой.
вид слева - красный трамвай вертикально
ползет на луну, как муравей,
по двойному зеркальному стеблю.
из еды у нас - печенье юбилейное,
да запотевшее яблоко в школьном ранце,
тетради, набор ручек, отмычек.
твои две косички
точно шелковые позвоночники.
как мы дальше будем жить?
здесь кнопка, опаленная зажигалками,
чтобы вызвать ангела
или мужика из ЖЭКа. а мне не страшно, смотри
вот внизу подкова - школьный стадион, давай циркуль,
нужно срочно нацарапать наши имена
напротив сливочного облака.
и все рассыпается на пиксели,
на пепел и перепелов,
как только разум, грациозный как танк,
поворачивает голову-башню
"кто здесь?"

это не лифт.
это выставка обувная в Киеве, Экспо-холл,
вы сняли стеклянный этаж, не разобрав сумок,
занимались любовью на краю неба, обрыва,
разрезанное яблоко, на виду невнимательного города.
перепутали пульс с пультом ,
а рельсы со слезами, и летит к вам
аист с резаком по металлу - сейчас отсечет трос,
и вы рухните тяжелой люстрой
на мраморный узорчатый пол вестибюля -
люстра с фигурками мерцающих стеклянных людей
вместо лампочек -
вкручены до щелчка
шейного позвонка.

дай же я тебя обниму
напоследок - и ты погружаешь свои руки в мою спину,
как в кухонную раковину, полную
теплой мыльной воды. нащупываешь мое сердце, ковш,
ложку и вилки
(те самые вилки - блеск зубьев которых в полнолуние на кухне ты
принимала
за птичьи клетки для колибри)
мы застряли с тобой в человечестве,
и ты воруешь воздух у государства, как рыбка
из жабр
запыленной вентиляции. ты вся в крошечных дырочках.
дощечка красивой уставшей женщины.
тебя проели насквозь мысли о деньгах
как жуки-короеды.
но я тебя спасу. правда, еще не знаю как.
романтик. последняя печенюшка в целлофане
над гулкой пропастью Пикассо.