В потоке облаков
Михаил Синельников
В потоке облаков
Стихи
Замоскворечье
И даже поленовский дворик
Не диво здесь было найти,
И то, что взлелеял историк,
Еще задержалось в пути.
Но столько жестоких бессонниц
И жизней, пошедших в распыл!
И гул обезглавленных звонниц
В пустых переулках застыл.
И столько снегов и сирени
Истаяло в смутной дали,
Чтоб солнце и сонные тени
На старые стены легли.
Девятое января
Всё чудится мне площадь та,
Где вдруг неисчислимым хором
Толпящаяся теснота
К имперским двинулась просторам.
Снегов блеснули хрустали,
Ораторов умолкли речи,
Когда с хоругвями пошли
Навстречу пулям и картечи.
Гапон остригся в этот день.
Царь отдыхал невозмутимо.
В избе, в одной из деревень,
Мать родилась. Шел странник мимо.
А дед мой Федин Тимофей
Был ранен выстрелом жандарма.
И мира нет в душе моей,
И гневом в спину дышит карма.
Демиург
Стоял он твёрдо в каменной шинели
И, зная силу каменной руки,
Везде пиры заздравные шумели,
Отбойные гремели молотки.
Из общих мук изваянный сурово,
Он стал бессмертен, неподвластный сну.
О нём страшился вымолвить хоть слово
Муж, ночью обнимающий жену.
О нём народы исступлённо пели,
И маршалы живое божество
Спешили славословить при расстреле
И в справедливость верили его.
Вновь отдавая жизней миллионы
Для битвы, стройки, шахты и тюрьмы,
На шествия смотрел он, умилённый,
И ведал цель. Её забыли мы.
Эренбург
Хватался за стихи, откашляв
Табачный дым, газетный чад,
И становился стих неряшлив —
Слова не дышат, а кричат!
Но лишь презренье к неживому
Его вело, и столько раз
Под силой, ломящей солому,
Он выпрямлялся и не гас.
Дивились в коридорах ТАССа,
Как зажигать умел сердца,
Но стихотворцем с Монпарнаса
Он оставался до конца.
И сквозь призывы агитпропов
Полки за Волгу и Двину
Несли, вставая из окопов,
Незримой лирики волну.
* * *
А там, средь гор хазарских Карачая,
У быстрой, нераздумчивой воды,
Свои плоды роняя и дичая,
Стоят аулов брошенных сады.
Сады, сады… Но у стремнины пенной
Немногие остались деревца…
Циклопами воздвигнутые стены
Все в ожиданьи гостя и гонца.
То глянешь в небо, средь развалин стоя, —
На сонмы душ в потоке облаков,
То яблочко поднимешь, налитое
Тягучей болью странствий и веков.
Памяти Кулиева
На улице вьюга, но слышу во сне,
Как горлицы юга поют о весне.
И вижу — дрожа, пробуждаются вдруг
То кряжистый тополь, то робкий урюк.
Мне чудится детство в обители муз,
Где с гулом, как скачки, клокочет комуз,
Где радиогрохот: ?Убийцы-врачи!?
И шепот родителей длится в ночи.
Я чуть прозреваю гонимых судьбу,
Незримые клейма на сморщенном лбу.
Мне видится ссыльный Кулиев Кайсын,
Которого позже любил я, как сын…
Но дух благовонный цветущей джидды
Бывает сильнее, чем привкус беды.
Окончится ссылка, продлится весна,
Минувшее — вишни зальет белизна.
И скроет урюковый розовый сон
Могилы народов, раздоры племен.
Батуми
Проходят волны в ровном шуме,
Вдруг пробуждается душа…
Гречанка старая в Батуми
Так благородно хороша.
Из лоджии, плющом увитой,
В своё минувшее глядит…
Отец, в урочище убитый,
У церкви греческой зарыт.
Сказать решившийся, что слабо
Прикрытье западных рокад,
Стратег бессонного Генштаба,
Грузовиком задавлен брат.
Ей снятся предки-мореходы,
Но внятен плеск понтийских вод,
И внук её чернобородый
Однажды в море уплывёт.
Что в этих судьбах мне! Не знаю…
Но вижу кружево перил
И листьев реющую стаю.
Нас только возраст разделил.
Как в Грецию уходят греки
Из говорливой пустоты,
Уходит прошлое навеки,
Горят и плавятся черты.
Вот, словно в беглом коридоре,
Столкнулись жизни и прошли,
И лишь немолкнущее море
Бурлит, как молодость, вдали.
8 апреля 2013
Литва
В Вильнюсе дети играли в снежки
И озаряли старинные снеги.
В недрах костела надгробье Сапеги,
Были касанья свежи и легки.
Нежный, пленявшийся как мотылек,
Прелестью полек и мощью литвинок,
С ангелом снег затевал поединок,
Фаустом бредил и к дьяволу влек.
И в отдаленном дыму заводском
Смутно клубился и падал у храма,
И, провожая в Европу Адама,
Реял упрямо, летел за возком.
Вдруг завывая, как истинный бес,
И на прощанье столетия сдвинув,
Снег заносил переписку раввинов,
Старую гвардию, танки СС…
Снегу мерещился Индии зной
И заметал он медвежьи берлоги,
И на санскрите литовские боги
Перекликались в чащобе лесной.
Латвия
Бледноголубая и янтарная
Латвия прекрасна и светла.
Лишь моя душа неблагодарная
В ней возвеселиться не могла.
Осеняло нежное сияние
Плоский берег, плоскую волну,
И, шагами меря расстояние,
Шел и думал думу я одну.
Между бором и цветущей чащею,
Между страстью с тусклым житием
И любовью смутно предстоящею
Стала ты томительным путем.
И всегда бессильны все философы
Там, где моря вечная тоска
Моет эти дюны, эти осыпи
Сохлого и влажного песка.
Русская персиянка
Не знаю сам, во что я ввергся,
Но в сердце этот взор проник.
Эсфирь, смотревшую на Ксеркса,
Пленял иранский древний лик…
И, даже будничный и женский,
Он царский блеск держал в уме,
Венец торжественно-вселенский,
Подобный слову ?Шахнаме?.
Во мгле сегодняшней, сиротской
Роднила нас, как хмель в вине,
Лишь примесь крови вологодской…
Или рязанской, как во мне.
Актриса
Взираю всё благоговейней
На жрицу сцены,
Что рассудительна в кофейне,
Где давят стены.
Но знают публики приливы
В немолчном плеске
Власть красоты неторопливой
И голос резкий.
Пусть силы нет, и жить устала,
И гнёт рутина,
Но как звенят стихи Ростана,
И стон Расина!
Сильней любого интереса,
Любви и боли,
Пока готовят нам ?эспрессо?,
Мечта о роли.
19—20 апреля 2013
Переводы
Переводы — смерть души,
Жизни передача.
Как порой ни хороши,
А припомнишь, плача.
Словно родину отдать
Племени чужому,
Яд замедленный принять,
Как стакан боржому.
Да еще и одолеть
Эту невозможность,
Перейти, перегореть
В простоту и сложность.
Но, когда б ни горечь мук
С пламенем и дымом,
Не звенел бы этот звук
В языке родимом.
Буддийское стихотворение
Я вижу детства нежную зарю
И прохожу сквозь призрачную майю
Туда, где просветлею и сгорю,
К родному и неведомому краю.
И в сонме тех, о ком грущу, любя,
Не помышляя о других наградах,
Я снова встречу самого себя,
Томившегося долго в мириадах.
Но отдых краток, и не место спать.
Как будто вырывая из нирваны,
Мое стремленье обратится вспять…
И вновь качаться в люльке деревянной!
Коль схватывает вечно эта сеть,
Душа одна и очасть многоглава,
Жить просто, незаметно умереть,
Вот — мужество и мировая слава.
Музыка
Вскачь уносятся звуки гавота,
Начинается новый мотив.
Научаешься жить для кого-то,
Вожделенья свои укротив.
В детском смехе и ноющем плаче
Откровенья такие звенят,
Что милей тебе голос ребячий
Всех симфоний былых и сонат.
Но, привычно себя унимая,
Вдруг очнёшься: исчерпан лимит…
Словно музыка льётся немая
И литаврами время гремит.
Замоскворечье
И даже поленовский дворик
Не диво здесь было найти,
И то, что взлелеял историк,
Еще задержалось в пути.
Но столько жестоких бессонниц
И жизней, пошедших в распыл!
И гул обезглавленных звонниц
В пустых переулках застыл.
И столько снегов и сирени
Истаяло в смутной дали,
Чтоб солнце и сонные тени
На старые стены легли.
Девятое января
Всё чудится мне площадь та,
Где вдруг неисчислимым хором
Толпящаяся теснота
К имперским двинулась просторам.
Снегов блеснули хрустали,
Ораторов умолкли речи,
Когда с хоругвями пошли
Навстречу пулям и картечи.
Гапон остригся в этот день.
Царь отдыхал невозмутимо.
В избе, в одной из деревень,
Мать родилась. Шел странник мимо.
А дед мой Федин Тимофей
Был ранен выстрелом жандарма.
И мира нет в душе моей,
И гневом в спину дышит карма.
Демиург
Стоял он твёрдо в каменной шинели
И, зная силу каменной руки,
Везде пиры заздравные шумели,
Отбойные гремели молотки.
Из общих мук изваянный сурово,
Он стал бессмертен, неподвластный сну.
О нём страшился вымолвить хоть слово
Муж, ночью обнимающий жену.
О нём народы исступлённо пели,
И маршалы живое божество
Спешили славословить при расстреле
И в справедливость верили его.
Вновь отдавая жизней миллионы
Для битвы, стройки, шахты и тюрьмы,
На шествия смотрел он, умилённый,
И ведал цель. Её забыли мы.
Эренбург
Хватался за стихи, откашляв
Табачный дым, газетный чад,
И становился стих неряшлив —
Слова не дышат, а кричат!
Но лишь презренье к неживому
Его вело, и столько раз
Под силой, ломящей солому,
Он выпрямлялся и не гас.
Дивились в коридорах ТАССа,
Как зажигать умел сердца,
Но стихотворцем с Монпарнаса
Он оставался до конца.
И сквозь призывы агитпропов
Полки за Волгу и Двину
Несли, вставая из окопов,
Незримой лирики волну.
* * *
А там, средь гор хазарских Карачая,
У быстрой, нераздумчивой воды,
Свои плоды роняя и дичая,
Стоят аулов брошенных сады.
Сады, сады… Но у стремнины пенной
Немногие остались деревца…
Циклопами воздвигнутые стены
Все в ожиданьи гостя и гонца.
То глянешь в небо, средь развалин стоя, —
На сонмы душ в потоке облаков,
То яблочко поднимешь, налитое
Тягучей болью странствий и веков.
Памяти Кулиева
На улице вьюга, но слышу во сне,
Как горлицы юга поют о весне.
И вижу — дрожа, пробуждаются вдруг
То кряжистый тополь, то робкий урюк.
Мне чудится детство в обители муз,
Где с гулом, как скачки, клокочет комуз,
Где радиогрохот: ?Убийцы-врачи!?
И шепот родителей длится в ночи.
Я чуть прозреваю гонимых судьбу,
Незримые клейма на сморщенном лбу.
Мне видится ссыльный Кулиев Кайсын,
Которого позже любил я, как сын…
Но дух благовонный цветущей джидды
Бывает сильнее, чем привкус беды.
Окончится ссылка, продлится весна,
Минувшее — вишни зальет белизна.
И скроет урюковый розовый сон
Могилы народов, раздоры племен.
Батуми
Проходят волны в ровном шуме,
Вдруг пробуждается душа…
Гречанка старая в Батуми
Так благородно хороша.
Из лоджии, плющом увитой,
В своё минувшее глядит…
Отец, в урочище убитый,
У церкви греческой зарыт.
Сказать решившийся, что слабо
Прикрытье западных рокад,
Стратег бессонного Генштаба,
Грузовиком задавлен брат.
Ей снятся предки-мореходы,
Но внятен плеск понтийских вод,
И внук её чернобородый
Однажды в море уплывёт.
Что в этих судьбах мне! Не знаю…
Но вижу кружево перил
И листьев реющую стаю.
Нас только возраст разделил.
Как в Грецию уходят греки
Из говорливой пустоты,
Уходит прошлое навеки,
Горят и плавятся черты.
Вот, словно в беглом коридоре,
Столкнулись жизни и прошли,
И лишь немолкнущее море
Бурлит, как молодость, вдали.
8 апреля 2013
Литва
В Вильнюсе дети играли в снежки
И озаряли старинные снеги.
В недрах костела надгробье Сапеги,
Были касанья свежи и легки.
Нежный, пленявшийся как мотылек,
Прелестью полек и мощью литвинок,
С ангелом снег затевал поединок,
Фаустом бредил и к дьяволу влек.
И в отдаленном дыму заводском
Смутно клубился и падал у храма,
И, провожая в Европу Адама,
Реял упрямо, летел за возком.
Вдруг завывая, как истинный бес,
И на прощанье столетия сдвинув,
Снег заносил переписку раввинов,
Старую гвардию, танки СС…
Снегу мерещился Индии зной
И заметал он медвежьи берлоги,
И на санскрите литовские боги
Перекликались в чащобе лесной.
Латвия
Бледноголубая и янтарная
Латвия прекрасна и светла.
Лишь моя душа неблагодарная
В ней возвеселиться не могла.
Осеняло нежное сияние
Плоский берег, плоскую волну,
И, шагами меря расстояние,
Шел и думал думу я одну.
Между бором и цветущей чащею,
Между страстью с тусклым житием
И любовью смутно предстоящею
Стала ты томительным путем.
И всегда бессильны все философы
Там, где моря вечная тоска
Моет эти дюны, эти осыпи
Сохлого и влажного песка.
Русская персиянка
Не знаю сам, во что я ввергся,
Но в сердце этот взор проник.
Эсфирь, смотревшую на Ксеркса,
Пленял иранский древний лик…
И, даже будничный и женский,
Он царский блеск держал в уме,
Венец торжественно-вселенский,
Подобный слову ?Шахнаме?.
Во мгле сегодняшней, сиротской
Роднила нас, как хмель в вине,
Лишь примесь крови вологодской…
Или рязанской, как во мне.
Актриса
Взираю всё благоговейней
На жрицу сцены,
Что рассудительна в кофейне,
Где давят стены.
Но знают публики приливы
В немолчном плеске
Власть красоты неторопливой
И голос резкий.
Пусть силы нет, и жить устала,
И гнёт рутина,
Но как звенят стихи Ростана,
И стон Расина!
Сильней любого интереса,
Любви и боли,
Пока готовят нам ?эспрессо?,
Мечта о роли.
19—20 апреля 2013
Переводы
Переводы — смерть души,
Жизни передача.
Как порой ни хороши,
А припомнишь, плача.
Словно родину отдать
Племени чужому,
Яд замедленный принять,
Как стакан боржому.
Да еще и одолеть
Эту невозможность,
Перейти, перегореть
В простоту и сложность.
Но, когда б ни горечь мук
С пламенем и дымом,
Не звенел бы этот звук
В языке родимом.
Буддийское стихотворение
Я вижу детства нежную зарю
И прохожу сквозь призрачную майю
Туда, где просветлею и сгорю,
К родному и неведомому краю.
И в сонме тех, о ком грущу, любя,
Не помышляя о других наградах,
Я снова встречу самого себя,
Томившегося долго в мириадах.
Но отдых краток, и не место спать.
Как будто вырывая из нирваны,
Мое стремленье обратится вспять…
И вновь качаться в люльке деревянной!
Коль схватывает вечно эта сеть,
Душа одна и очасть многоглава,
Жить просто, незаметно умереть,
Вот — мужество и мировая слава.
Музыка
Вскачь уносятся звуки гавота,
Начинается новый мотив.
Научаешься жить для кого-то,
Вожделенья свои укротив.
В детском смехе и ноющем плаче
Откровенья такие звенят,
Что милей тебе голос ребячий
Всех симфоний былых и сонат.
Но, привычно себя унимая,
Вдруг очнёшься: исчерпан лимит…
Словно музыка льётся немая
И литаврами время гремит.
В потоке облаков
Стихи
Замоскворечье
И даже поленовский дворик
Не диво здесь было найти,
И то, что взлелеял историк,
Еще задержалось в пути.
Но столько жестоких бессонниц
И жизней, пошедших в распыл!
И гул обезглавленных звонниц
В пустых переулках застыл.
И столько снегов и сирени
Истаяло в смутной дали,
Чтоб солнце и сонные тени
На старые стены легли.
Девятое января
Всё чудится мне площадь та,
Где вдруг неисчислимым хором
Толпящаяся теснота
К имперским двинулась просторам.
Снегов блеснули хрустали,
Ораторов умолкли речи,
Когда с хоругвями пошли
Навстречу пулям и картечи.
Гапон остригся в этот день.
Царь отдыхал невозмутимо.
В избе, в одной из деревень,
Мать родилась. Шел странник мимо.
А дед мой Федин Тимофей
Был ранен выстрелом жандарма.
И мира нет в душе моей,
И гневом в спину дышит карма.
Демиург
Стоял он твёрдо в каменной шинели
И, зная силу каменной руки,
Везде пиры заздравные шумели,
Отбойные гремели молотки.
Из общих мук изваянный сурово,
Он стал бессмертен, неподвластный сну.
О нём страшился вымолвить хоть слово
Муж, ночью обнимающий жену.
О нём народы исступлённо пели,
И маршалы живое божество
Спешили славословить при расстреле
И в справедливость верили его.
Вновь отдавая жизней миллионы
Для битвы, стройки, шахты и тюрьмы,
На шествия смотрел он, умилённый,
И ведал цель. Её забыли мы.
Эренбург
Хватался за стихи, откашляв
Табачный дым, газетный чад,
И становился стих неряшлив —
Слова не дышат, а кричат!
Но лишь презренье к неживому
Его вело, и столько раз
Под силой, ломящей солому,
Он выпрямлялся и не гас.
Дивились в коридорах ТАССа,
Как зажигать умел сердца,
Но стихотворцем с Монпарнаса
Он оставался до конца.
И сквозь призывы агитпропов
Полки за Волгу и Двину
Несли, вставая из окопов,
Незримой лирики волну.
* * *
А там, средь гор хазарских Карачая,
У быстрой, нераздумчивой воды,
Свои плоды роняя и дичая,
Стоят аулов брошенных сады.
Сады, сады… Но у стремнины пенной
Немногие остались деревца…
Циклопами воздвигнутые стены
Все в ожиданьи гостя и гонца.
То глянешь в небо, средь развалин стоя, —
На сонмы душ в потоке облаков,
То яблочко поднимешь, налитое
Тягучей болью странствий и веков.
Памяти Кулиева
На улице вьюга, но слышу во сне,
Как горлицы юга поют о весне.
И вижу — дрожа, пробуждаются вдруг
То кряжистый тополь, то робкий урюк.
Мне чудится детство в обители муз,
Где с гулом, как скачки, клокочет комуз,
Где радиогрохот: ?Убийцы-врачи!?
И шепот родителей длится в ночи.
Я чуть прозреваю гонимых судьбу,
Незримые клейма на сморщенном лбу.
Мне видится ссыльный Кулиев Кайсын,
Которого позже любил я, как сын…
Но дух благовонный цветущей джидды
Бывает сильнее, чем привкус беды.
Окончится ссылка, продлится весна,
Минувшее — вишни зальет белизна.
И скроет урюковый розовый сон
Могилы народов, раздоры племен.
Батуми
Проходят волны в ровном шуме,
Вдруг пробуждается душа…
Гречанка старая в Батуми
Так благородно хороша.
Из лоджии, плющом увитой,
В своё минувшее глядит…
Отец, в урочище убитый,
У церкви греческой зарыт.
Сказать решившийся, что слабо
Прикрытье западных рокад,
Стратег бессонного Генштаба,
Грузовиком задавлен брат.
Ей снятся предки-мореходы,
Но внятен плеск понтийских вод,
И внук её чернобородый
Однажды в море уплывёт.
Что в этих судьбах мне! Не знаю…
Но вижу кружево перил
И листьев реющую стаю.
Нас только возраст разделил.
Как в Грецию уходят греки
Из говорливой пустоты,
Уходит прошлое навеки,
Горят и плавятся черты.
Вот, словно в беглом коридоре,
Столкнулись жизни и прошли,
И лишь немолкнущее море
Бурлит, как молодость, вдали.
8 апреля 2013
Литва
В Вильнюсе дети играли в снежки
И озаряли старинные снеги.
В недрах костела надгробье Сапеги,
Были касанья свежи и легки.
Нежный, пленявшийся как мотылек,
Прелестью полек и мощью литвинок,
С ангелом снег затевал поединок,
Фаустом бредил и к дьяволу влек.
И в отдаленном дыму заводском
Смутно клубился и падал у храма,
И, провожая в Европу Адама,
Реял упрямо, летел за возком.
Вдруг завывая, как истинный бес,
И на прощанье столетия сдвинув,
Снег заносил переписку раввинов,
Старую гвардию, танки СС…
Снегу мерещился Индии зной
И заметал он медвежьи берлоги,
И на санскрите литовские боги
Перекликались в чащобе лесной.
Латвия
Бледноголубая и янтарная
Латвия прекрасна и светла.
Лишь моя душа неблагодарная
В ней возвеселиться не могла.
Осеняло нежное сияние
Плоский берег, плоскую волну,
И, шагами меря расстояние,
Шел и думал думу я одну.
Между бором и цветущей чащею,
Между страстью с тусклым житием
И любовью смутно предстоящею
Стала ты томительным путем.
И всегда бессильны все философы
Там, где моря вечная тоска
Моет эти дюны, эти осыпи
Сохлого и влажного песка.
Русская персиянка
Не знаю сам, во что я ввергся,
Но в сердце этот взор проник.
Эсфирь, смотревшую на Ксеркса,
Пленял иранский древний лик…
И, даже будничный и женский,
Он царский блеск держал в уме,
Венец торжественно-вселенский,
Подобный слову ?Шахнаме?.
Во мгле сегодняшней, сиротской
Роднила нас, как хмель в вине,
Лишь примесь крови вологодской…
Или рязанской, как во мне.
Актриса
Взираю всё благоговейней
На жрицу сцены,
Что рассудительна в кофейне,
Где давят стены.
Но знают публики приливы
В немолчном плеске
Власть красоты неторопливой
И голос резкий.
Пусть силы нет, и жить устала,
И гнёт рутина,
Но как звенят стихи Ростана,
И стон Расина!
Сильней любого интереса,
Любви и боли,
Пока готовят нам ?эспрессо?,
Мечта о роли.
19—20 апреля 2013
Переводы
Переводы — смерть души,
Жизни передача.
Как порой ни хороши,
А припомнишь, плача.
Словно родину отдать
Племени чужому,
Яд замедленный принять,
Как стакан боржому.
Да еще и одолеть
Эту невозможность,
Перейти, перегореть
В простоту и сложность.
Но, когда б ни горечь мук
С пламенем и дымом,
Не звенел бы этот звук
В языке родимом.
Буддийское стихотворение
Я вижу детства нежную зарю
И прохожу сквозь призрачную майю
Туда, где просветлею и сгорю,
К родному и неведомому краю.
И в сонме тех, о ком грущу, любя,
Не помышляя о других наградах,
Я снова встречу самого себя,
Томившегося долго в мириадах.
Но отдых краток, и не место спать.
Как будто вырывая из нирваны,
Мое стремленье обратится вспять…
И вновь качаться в люльке деревянной!
Коль схватывает вечно эта сеть,
Душа одна и очасть многоглава,
Жить просто, незаметно умереть,
Вот — мужество и мировая слава.
Музыка
Вскачь уносятся звуки гавота,
Начинается новый мотив.
Научаешься жить для кого-то,
Вожделенья свои укротив.
В детском смехе и ноющем плаче
Откровенья такие звенят,
Что милей тебе голос ребячий
Всех симфоний былых и сонат.
Но, привычно себя унимая,
Вдруг очнёшься: исчерпан лимит…
Словно музыка льётся немая
И литаврами время гремит.
Замоскворечье
И даже поленовский дворик
Не диво здесь было найти,
И то, что взлелеял историк,
Еще задержалось в пути.
Но столько жестоких бессонниц
И жизней, пошедших в распыл!
И гул обезглавленных звонниц
В пустых переулках застыл.
И столько снегов и сирени
Истаяло в смутной дали,
Чтоб солнце и сонные тени
На старые стены легли.
Девятое января
Всё чудится мне площадь та,
Где вдруг неисчислимым хором
Толпящаяся теснота
К имперским двинулась просторам.
Снегов блеснули хрустали,
Ораторов умолкли речи,
Когда с хоругвями пошли
Навстречу пулям и картечи.
Гапон остригся в этот день.
Царь отдыхал невозмутимо.
В избе, в одной из деревень,
Мать родилась. Шел странник мимо.
А дед мой Федин Тимофей
Был ранен выстрелом жандарма.
И мира нет в душе моей,
И гневом в спину дышит карма.
Демиург
Стоял он твёрдо в каменной шинели
И, зная силу каменной руки,
Везде пиры заздравные шумели,
Отбойные гремели молотки.
Из общих мук изваянный сурово,
Он стал бессмертен, неподвластный сну.
О нём страшился вымолвить хоть слово
Муж, ночью обнимающий жену.
О нём народы исступлённо пели,
И маршалы живое божество
Спешили славословить при расстреле
И в справедливость верили его.
Вновь отдавая жизней миллионы
Для битвы, стройки, шахты и тюрьмы,
На шествия смотрел он, умилённый,
И ведал цель. Её забыли мы.
Эренбург
Хватался за стихи, откашляв
Табачный дым, газетный чад,
И становился стих неряшлив —
Слова не дышат, а кричат!
Но лишь презренье к неживому
Его вело, и столько раз
Под силой, ломящей солому,
Он выпрямлялся и не гас.
Дивились в коридорах ТАССа,
Как зажигать умел сердца,
Но стихотворцем с Монпарнаса
Он оставался до конца.
И сквозь призывы агитпропов
Полки за Волгу и Двину
Несли, вставая из окопов,
Незримой лирики волну.
* * *
А там, средь гор хазарских Карачая,
У быстрой, нераздумчивой воды,
Свои плоды роняя и дичая,
Стоят аулов брошенных сады.
Сады, сады… Но у стремнины пенной
Немногие остались деревца…
Циклопами воздвигнутые стены
Все в ожиданьи гостя и гонца.
То глянешь в небо, средь развалин стоя, —
На сонмы душ в потоке облаков,
То яблочко поднимешь, налитое
Тягучей болью странствий и веков.
Памяти Кулиева
На улице вьюга, но слышу во сне,
Как горлицы юга поют о весне.
И вижу — дрожа, пробуждаются вдруг
То кряжистый тополь, то робкий урюк.
Мне чудится детство в обители муз,
Где с гулом, как скачки, клокочет комуз,
Где радиогрохот: ?Убийцы-врачи!?
И шепот родителей длится в ночи.
Я чуть прозреваю гонимых судьбу,
Незримые клейма на сморщенном лбу.
Мне видится ссыльный Кулиев Кайсын,
Которого позже любил я, как сын…
Но дух благовонный цветущей джидды
Бывает сильнее, чем привкус беды.
Окончится ссылка, продлится весна,
Минувшее — вишни зальет белизна.
И скроет урюковый розовый сон
Могилы народов, раздоры племен.
Батуми
Проходят волны в ровном шуме,
Вдруг пробуждается душа…
Гречанка старая в Батуми
Так благородно хороша.
Из лоджии, плющом увитой,
В своё минувшее глядит…
Отец, в урочище убитый,
У церкви греческой зарыт.
Сказать решившийся, что слабо
Прикрытье западных рокад,
Стратег бессонного Генштаба,
Грузовиком задавлен брат.
Ей снятся предки-мореходы,
Но внятен плеск понтийских вод,
И внук её чернобородый
Однажды в море уплывёт.
Что в этих судьбах мне! Не знаю…
Но вижу кружево перил
И листьев реющую стаю.
Нас только возраст разделил.
Как в Грецию уходят греки
Из говорливой пустоты,
Уходит прошлое навеки,
Горят и плавятся черты.
Вот, словно в беглом коридоре,
Столкнулись жизни и прошли,
И лишь немолкнущее море
Бурлит, как молодость, вдали.
8 апреля 2013
Литва
В Вильнюсе дети играли в снежки
И озаряли старинные снеги.
В недрах костела надгробье Сапеги,
Были касанья свежи и легки.
Нежный, пленявшийся как мотылек,
Прелестью полек и мощью литвинок,
С ангелом снег затевал поединок,
Фаустом бредил и к дьяволу влек.
И в отдаленном дыму заводском
Смутно клубился и падал у храма,
И, провожая в Европу Адама,
Реял упрямо, летел за возком.
Вдруг завывая, как истинный бес,
И на прощанье столетия сдвинув,
Снег заносил переписку раввинов,
Старую гвардию, танки СС…
Снегу мерещился Индии зной
И заметал он медвежьи берлоги,
И на санскрите литовские боги
Перекликались в чащобе лесной.
Латвия
Бледноголубая и янтарная
Латвия прекрасна и светла.
Лишь моя душа неблагодарная
В ней возвеселиться не могла.
Осеняло нежное сияние
Плоский берег, плоскую волну,
И, шагами меря расстояние,
Шел и думал думу я одну.
Между бором и цветущей чащею,
Между страстью с тусклым житием
И любовью смутно предстоящею
Стала ты томительным путем.
И всегда бессильны все философы
Там, где моря вечная тоска
Моет эти дюны, эти осыпи
Сохлого и влажного песка.
Русская персиянка
Не знаю сам, во что я ввергся,
Но в сердце этот взор проник.
Эсфирь, смотревшую на Ксеркса,
Пленял иранский древний лик…
И, даже будничный и женский,
Он царский блеск держал в уме,
Венец торжественно-вселенский,
Подобный слову ?Шахнаме?.
Во мгле сегодняшней, сиротской
Роднила нас, как хмель в вине,
Лишь примесь крови вологодской…
Или рязанской, как во мне.
Актриса
Взираю всё благоговейней
На жрицу сцены,
Что рассудительна в кофейне,
Где давят стены.
Но знают публики приливы
В немолчном плеске
Власть красоты неторопливой
И голос резкий.
Пусть силы нет, и жить устала,
И гнёт рутина,
Но как звенят стихи Ростана,
И стон Расина!
Сильней любого интереса,
Любви и боли,
Пока готовят нам ?эспрессо?,
Мечта о роли.
19—20 апреля 2013
Переводы
Переводы — смерть души,
Жизни передача.
Как порой ни хороши,
А припомнишь, плача.
Словно родину отдать
Племени чужому,
Яд замедленный принять,
Как стакан боржому.
Да еще и одолеть
Эту невозможность,
Перейти, перегореть
В простоту и сложность.
Но, когда б ни горечь мук
С пламенем и дымом,
Не звенел бы этот звук
В языке родимом.
Буддийское стихотворение
Я вижу детства нежную зарю
И прохожу сквозь призрачную майю
Туда, где просветлею и сгорю,
К родному и неведомому краю.
И в сонме тех, о ком грущу, любя,
Не помышляя о других наградах,
Я снова встречу самого себя,
Томившегося долго в мириадах.
Но отдых краток, и не место спать.
Как будто вырывая из нирваны,
Мое стремленье обратится вспять…
И вновь качаться в люльке деревянной!
Коль схватывает вечно эта сеть,
Душа одна и очасть многоглава,
Жить просто, незаметно умереть,
Вот — мужество и мировая слава.
Музыка
Вскачь уносятся звуки гавота,
Начинается новый мотив.
Научаешься жить для кого-то,
Вожделенья свои укротив.
В детском смехе и ноющем плаче
Откровенья такие звенят,
Что милей тебе голос ребячий
Всех симфоний былых и сонат.
Но, привычно себя унимая,
Вдруг очнёшься: исчерпан лимит…
Словно музыка льётся немая
И литаврами время гремит.
Метки:
