Тяжелый рок Прости мне
Тяжелый рок ? Прости мне…?
Цикл стихов Танцы со звездами
1
За снегами и травами лето
не заметили, к делу приспев.
И никто никогда не заметил.
И никто ничего не хотел.
Долго странствовал.
Долго где-то.
А всего-то летела бретель.
И навзрыд оставались дети.
И навзрыд голосила метель.
Как, за выносом не заметил
затворили знакомую дверь.
Час всего-то живешь на свете.
Только сколько, ах, сколько потерь.
2
Пишу с надеждой безупречной.
Венценианская строка.
Есть перекличка время - вечность.
Ты то близка, то далека.
И к вам в приладе бесконечной
я все лечу наверняка…
Шарф в злобной сваре не заметят.
А ведь …а женщина… тоска…
Так подари, король, мятежность.
Твоя пытливая рука
Так успокоит, даря нежность,
Что снова я схожу с ума.
3
Имя одно обозначу
на запотевшем стекле.
Я и смеюсь, и плачу,
боль моя, о тебе.
Я беспощадно в удачу верю –
блик на воде, сорван,
скользит, околпачен.
И голосит по родне.
Имя опять обозначу.
И повторю во сне.
И коробок на сдачу
заговорит в судьбе.
Что же, неровня.
Судачат день-деньской
те, на коне.
Заговорю, заплачу.
Любишь – не любишь, во мне…
Вещий, напрасный.
Я мальчик.
Юноша.
Быль о тебе.
Боль-небылица.
Хватит.
Жил ли я на земле?
4
Пастух мой, лель, забыл ты нас.
Сиротское, к участью, слово.
Придешь ли проводить? Угас
и бережливо всё и ново.
За далью видимых мне глаз
вновь жить придется мне сурово.
И звезды не покинут нас.
И звезды возвеличат слово.
5
И вот мой выведен постскриптум.
Осталось дело за одним.
Чуть в жизни отдышавшись: приступ –
я не боялся за другим.
Не липы вековые скрыпли,
Мой свет, бывал я нелюбим.
И молодые мы охрипли
в свой час, что был неумолим.
Я слабосильными устами
бездарно душу колебал.
Я падал, падал в черной раме,
но жив был почему, не знал.
Неутомившими волнами
и я ходил, мой пилигрим.
Следил усталыми глазами.
Зачем-то был, зачем-то ныл.
Я жил без грима рядом с вами,
хоть, может эту жизнь приснил.
Затем, чтоб пав под небесами,
я ни о чем не попросил.
6
Послесловие
Когда, немотствуя в могиле,
где очень сердцем поостыл,
когда надрывы отпустили,
когда я вновь упрям и мил,
когда, когда святые силы,
что знали каждый мой нарыв,
меня на землю отпустили…
я снова землю полюбил.
7
Мне холодно, нечем укрыться.
И в раме цветет пустоцвет.
И душу корежат событья,
а счастья все нет и нет.
А, может, его проглядели
мы в те разночтимые дни?
Стучали в апреле капели,
да споро метели мели.
Мне холодно. Плачутся птицы.
И просятся птицы укрыть.
И вы мне, конечно, приснитесь.
И снова я буду просить
напрасные милые сказки
от горечи освободить.
Но мы не приходим напрасно.
И вяжется, вяжется нить.
Денёк и хороший, и ясный.
Что я состоялась – забыть?
Пройдя здесь отвесно, опасно,
но вам не дочесть…молить?
8
Прости мне, кроха, знак печали,
заставы горькие мои,
рыбачка в лодке, день отчаян,
и слезы в сердце у родни.
Простят мне звезды и пророки,
но видно нам из-за горы,
как солнце новое восходит,
блеснув в ножи и топоры.
Готовят новые удары невидимые мастера.
И дико пляшут под гитару
до поздней ночи опера.
И мною вызван на заставу,
мне вестовой кричит : ? Пора!?
А я, как ни кручу, ни стану –
по всем статьям тебе должна.
9
Катарсис
Весомо кричало мое поголовье.
Под режь отдавали; скользя
по темной, сырой, густо пахнущей крови,
я так понимала: нельзя работать на бойне.
Скотинка боялась ножа.
Боялась утробно и дико,
воловьи меня провожали глаза.
За рапортом рапорт несли.
На здоровье…Нам окорок в телеса.
Разденьте привычку, корите присловье
и руки пожмете… ферьзя…
Я вами потрачен, веселою новью
уж вас утомил донельзя.
Весомо рождалось мое поголовье.
И шел человек вне дерьма,
обвит пуповиной, уляпанный кровью,
на мир открывая глаза.
Достойная матерь уж бредит любовью,
а в чадо колотится ржа –
при нашем заметном, пристойном здоровье,
частица, зачем ты, куда?
1993г.
Ведь смысл не утрачен, рассказчик, потатчик
и буфер наш бытия, придумал писатель
загвоздку шараду, разгадку не знает и сам…
из пешки простой – драконовский мальчик
взлетает, взлетает в верха, и нас не погубит,
хотя и не любит, хотя и не знает о нас…
30.01.10.
Цикл прежде назывался ? Катарсис?. В своё время он был не понят московским рецензентом. И он был прав. Сегодня я его хорошо понимаю. Но не тогда в 1994 году.
Через пять лет стихи цикла получили высшую оценку
у Марии Васильевны: ? Хорошо!? ? Прекрасно!? ? Мне всё понятно?, хотя воспринимались на слух, а это гораздо сложнее. Какова разница восприятия!
И еще несколько позже, один умный и порядочный человек посоветовал не отдавать в печать такие стихи, как несущие тяжелую информацию, написанные, возможно, в сложный период жизни, а это ни к чему людям. Надо делиться хорошим, светлым. А плохого и так достаточно. Я и тогда не согласилась.
Что думаю я теперь…Прежней истовости, во что бы то ни стало увидеть напечатанными именно эти опусы, у меня уже нет. И отношение к ним уже другое. Адекватное, я бы сказала. В издательстве стихи, скорее всего, просто были бы не приняты, что нанесло бы мне лишнюю травму. И читателем тоже. Впрочем, как знать, издательство предполагалась независимое, а в каждом стихотворении цикла есть свое драгоценное зерно, взять хотя бы эти строки. ? Час всего-то живешь на свете, только сколько, ах, сколько потерь?. И читатель тоже разный. Кто-то хмыкнет, кто-то покрутит пальцем у виска. И это ведь тоже читатель.
Что-то переделывать, менять не имеет смысла, поскольку стихи читаны в том виде, в каком представлены сегодня.
Бумаготворчество процесс сложноподчиненный, а подчас разрушительный. И, по большому счету, кто уважает этих немногих, истинно отважных подвижников пера, открывающих свою душу? Отказаться они не могут, зачастую расплачиваясь рассудком и самой жизнью. О, я из числа этих ? счастливчиков?, балансирующих между разумом и гибелью.
Слово – сила державная, поднимающая дух и низвергающая в преисподнюю. И дай Бог нам всем произносить и понимать слово правильно, не калеча себя и других, не юродствуя, не обвиняя.
Ведь как бы то ни было, а московский рецензент спас меня в свое время, хорошо пощипав перышки. И сегодня не столь важно согласилась я с ним тогда или нет, поскольку его отрицание и неприятие моих стихов, а ведь, поверьте, они и сейчас не лучше и не хуже, они те же, спасло меня. И еще был один человек, давший мне равновесие. Он и сейчас об этом не знает. Спасибо ему. Судьба, ставя мне в вину талант, подстраховала этими людьми.
Идемте дальше, уважаемые оппоненты, ведь я уцелела.
31.01.10.
Из сборника "Снега белые Марии", посвященного памяти Марии Васильевне Чернецовой, меценату, ректору, составленного и посвященного ей, через десять лет после её трагического ухода из жизни в 1999 году.
Неопубликовано.
С Марией Васильевной Чернецовой шёл разговор об издании моей первой книги...оказалось,
не суждено было...
Первый сборник "Не рань березки - будут плакать" вышел под другой редакцией через три года в 2002 г, у другого издателя, тоже от Бога...
А память, память, точит сердце,
напоминая нам опять - о долге...
Иль непонятно, где ты, где ты,
Мария, светлая душа,
но хочется мне верить -
ты прощена ещё под нашим небом...
Прости нас, честных и бесчестных!
Когда смутила вдруг опала,
ты - бессердечие не перенесла...
Прости, мой реквием.
Я стану рядом - в дни горя и суда...
Так будет...
Цикл стихов Танцы со звездами
1
За снегами и травами лето
не заметили, к делу приспев.
И никто никогда не заметил.
И никто ничего не хотел.
Долго странствовал.
Долго где-то.
А всего-то летела бретель.
И навзрыд оставались дети.
И навзрыд голосила метель.
Как, за выносом не заметил
затворили знакомую дверь.
Час всего-то живешь на свете.
Только сколько, ах, сколько потерь.
2
Пишу с надеждой безупречной.
Венценианская строка.
Есть перекличка время - вечность.
Ты то близка, то далека.
И к вам в приладе бесконечной
я все лечу наверняка…
Шарф в злобной сваре не заметят.
А ведь …а женщина… тоска…
Так подари, король, мятежность.
Твоя пытливая рука
Так успокоит, даря нежность,
Что снова я схожу с ума.
3
Имя одно обозначу
на запотевшем стекле.
Я и смеюсь, и плачу,
боль моя, о тебе.
Я беспощадно в удачу верю –
блик на воде, сорван,
скользит, околпачен.
И голосит по родне.
Имя опять обозначу.
И повторю во сне.
И коробок на сдачу
заговорит в судьбе.
Что же, неровня.
Судачат день-деньской
те, на коне.
Заговорю, заплачу.
Любишь – не любишь, во мне…
Вещий, напрасный.
Я мальчик.
Юноша.
Быль о тебе.
Боль-небылица.
Хватит.
Жил ли я на земле?
4
Пастух мой, лель, забыл ты нас.
Сиротское, к участью, слово.
Придешь ли проводить? Угас
и бережливо всё и ново.
За далью видимых мне глаз
вновь жить придется мне сурово.
И звезды не покинут нас.
И звезды возвеличат слово.
5
И вот мой выведен постскриптум.
Осталось дело за одним.
Чуть в жизни отдышавшись: приступ –
я не боялся за другим.
Не липы вековые скрыпли,
Мой свет, бывал я нелюбим.
И молодые мы охрипли
в свой час, что был неумолим.
Я слабосильными устами
бездарно душу колебал.
Я падал, падал в черной раме,
но жив был почему, не знал.
Неутомившими волнами
и я ходил, мой пилигрим.
Следил усталыми глазами.
Зачем-то был, зачем-то ныл.
Я жил без грима рядом с вами,
хоть, может эту жизнь приснил.
Затем, чтоб пав под небесами,
я ни о чем не попросил.
6
Послесловие
Когда, немотствуя в могиле,
где очень сердцем поостыл,
когда надрывы отпустили,
когда я вновь упрям и мил,
когда, когда святые силы,
что знали каждый мой нарыв,
меня на землю отпустили…
я снова землю полюбил.
7
Мне холодно, нечем укрыться.
И в раме цветет пустоцвет.
И душу корежат событья,
а счастья все нет и нет.
А, может, его проглядели
мы в те разночтимые дни?
Стучали в апреле капели,
да споро метели мели.
Мне холодно. Плачутся птицы.
И просятся птицы укрыть.
И вы мне, конечно, приснитесь.
И снова я буду просить
напрасные милые сказки
от горечи освободить.
Но мы не приходим напрасно.
И вяжется, вяжется нить.
Денёк и хороший, и ясный.
Что я состоялась – забыть?
Пройдя здесь отвесно, опасно,
но вам не дочесть…молить?
8
Прости мне, кроха, знак печали,
заставы горькие мои,
рыбачка в лодке, день отчаян,
и слезы в сердце у родни.
Простят мне звезды и пророки,
но видно нам из-за горы,
как солнце новое восходит,
блеснув в ножи и топоры.
Готовят новые удары невидимые мастера.
И дико пляшут под гитару
до поздней ночи опера.
И мною вызван на заставу,
мне вестовой кричит : ? Пора!?
А я, как ни кручу, ни стану –
по всем статьям тебе должна.
9
Катарсис
Весомо кричало мое поголовье.
Под режь отдавали; скользя
по темной, сырой, густо пахнущей крови,
я так понимала: нельзя работать на бойне.
Скотинка боялась ножа.
Боялась утробно и дико,
воловьи меня провожали глаза.
За рапортом рапорт несли.
На здоровье…Нам окорок в телеса.
Разденьте привычку, корите присловье
и руки пожмете… ферьзя…
Я вами потрачен, веселою новью
уж вас утомил донельзя.
Весомо рождалось мое поголовье.
И шел человек вне дерьма,
обвит пуповиной, уляпанный кровью,
на мир открывая глаза.
Достойная матерь уж бредит любовью,
а в чадо колотится ржа –
при нашем заметном, пристойном здоровье,
частица, зачем ты, куда?
1993г.
Ведь смысл не утрачен, рассказчик, потатчик
и буфер наш бытия, придумал писатель
загвоздку шараду, разгадку не знает и сам…
из пешки простой – драконовский мальчик
взлетает, взлетает в верха, и нас не погубит,
хотя и не любит, хотя и не знает о нас…
30.01.10.
Цикл прежде назывался ? Катарсис?. В своё время он был не понят московским рецензентом. И он был прав. Сегодня я его хорошо понимаю. Но не тогда в 1994 году.
Через пять лет стихи цикла получили высшую оценку
у Марии Васильевны: ? Хорошо!? ? Прекрасно!? ? Мне всё понятно?, хотя воспринимались на слух, а это гораздо сложнее. Какова разница восприятия!
И еще несколько позже, один умный и порядочный человек посоветовал не отдавать в печать такие стихи, как несущие тяжелую информацию, написанные, возможно, в сложный период жизни, а это ни к чему людям. Надо делиться хорошим, светлым. А плохого и так достаточно. Я и тогда не согласилась.
Что думаю я теперь…Прежней истовости, во что бы то ни стало увидеть напечатанными именно эти опусы, у меня уже нет. И отношение к ним уже другое. Адекватное, я бы сказала. В издательстве стихи, скорее всего, просто были бы не приняты, что нанесло бы мне лишнюю травму. И читателем тоже. Впрочем, как знать, издательство предполагалась независимое, а в каждом стихотворении цикла есть свое драгоценное зерно, взять хотя бы эти строки. ? Час всего-то живешь на свете, только сколько, ах, сколько потерь?. И читатель тоже разный. Кто-то хмыкнет, кто-то покрутит пальцем у виска. И это ведь тоже читатель.
Что-то переделывать, менять не имеет смысла, поскольку стихи читаны в том виде, в каком представлены сегодня.
Бумаготворчество процесс сложноподчиненный, а подчас разрушительный. И, по большому счету, кто уважает этих немногих, истинно отважных подвижников пера, открывающих свою душу? Отказаться они не могут, зачастую расплачиваясь рассудком и самой жизнью. О, я из числа этих ? счастливчиков?, балансирующих между разумом и гибелью.
Слово – сила державная, поднимающая дух и низвергающая в преисподнюю. И дай Бог нам всем произносить и понимать слово правильно, не калеча себя и других, не юродствуя, не обвиняя.
Ведь как бы то ни было, а московский рецензент спас меня в свое время, хорошо пощипав перышки. И сегодня не столь важно согласилась я с ним тогда или нет, поскольку его отрицание и неприятие моих стихов, а ведь, поверьте, они и сейчас не лучше и не хуже, они те же, спасло меня. И еще был один человек, давший мне равновесие. Он и сейчас об этом не знает. Спасибо ему. Судьба, ставя мне в вину талант, подстраховала этими людьми.
Идемте дальше, уважаемые оппоненты, ведь я уцелела.
31.01.10.
Из сборника "Снега белые Марии", посвященного памяти Марии Васильевне Чернецовой, меценату, ректору, составленного и посвященного ей, через десять лет после её трагического ухода из жизни в 1999 году.
Неопубликовано.
С Марией Васильевной Чернецовой шёл разговор об издании моей первой книги...оказалось,
не суждено было...
Первый сборник "Не рань березки - будут плакать" вышел под другой редакцией через три года в 2002 г, у другого издателя, тоже от Бога...
А память, память, точит сердце,
напоминая нам опять - о долге...
Иль непонятно, где ты, где ты,
Мария, светлая душа,
но хочется мне верить -
ты прощена ещё под нашим небом...
Прости нас, честных и бесчестных!
Когда смутила вдруг опала,
ты - бессердечие не перенесла...
Прости, мой реквием.
Я стану рядом - в дни горя и суда...
Так будет...
Метки:
