Полина. Осень в Шанхае. Гл. 7
* * * * * * *
Вдруг смертельно захотелось курить! Причём так резко, словно опомнившаяся после долгого воздержания привычка предъявила мозгу все долговые расписки. Shit... хоть бейся головой об стену! Полине прекрасно известно, что в доме не сыскать ни крупинки табака, и всё же начинает кружить по комнате, во власти странной идеи найти оставшийся после первого хозяина, англичанина, завалявшийся окурок. Она ругает себя идиоткой, но не прекращает поиски. Разумеется (и к счастью!) результат отрицательный. Так-с... Неужели ты опустишься до такой степени рабской зависимости, что попрёшься на avenue Joffre покупать курево у ночных торговцев? Нет, вот умру, а никуда не пойду! Полина лишь наведывается в кухню, где интуитивно забралась пятернёй в какие-то остро пахнущие ящички и нагребла там жмень засахаренного имбиря. Острый пряный вкус немного ослабил никотиновую хватку, и девушка вернулась в спальню.
Луна уже скрылась из проёма окна, Полина пошире распахнула шторы, не опасаясь нескромного взгляда, прижалась лбом к холодному стеклу. Звёзды, редкие гости на вечно задымленном Шанхайском небе, мерцают по-восточному загадочно. Где-то там, невидимая за тесными постройками, несёт серые воды могучая река. Подобная многим тысячам
земных рек, в том числе той, на берегах которой когда-то совершались удивительные события...
Освоив для пребывания ветхое строение, девушки чувствовали себя там, словно вольные наяды в каком-нибудь аттическом гроте. Они окунались нагими, визжали, хохотали, плескались серебристыми брызгами, боролись не на шутку, чтобы потом выбраться на скрипучий настил и распластаться обессиленными. Это происходило ежедневно, так начиналось и в тот день.
Полина и Лили только что растянулись на своём шершавом, мгновенно впитавшем излишки воды ложе, привычно рядом, причём старшая из них сжимает запястье подруги в своей руке. Минут десять, или около того, они словно дремлют, отходя от шумных игрищ. Полина пребывает в странной дрёме, всё ещё возбуждённая телом, но мозг потерял нити объективного управления. И вот она наблюдает, как гибкая, похожая на хищную ловкую пантеру дева склоняется над нею... Секунда, другая, сердце ударяет гулким гонгом прямо в висок... и вдруг прохладные, но обжигающие огнём уста касаются её губ!
Невыразимо сладкая молния пронзает тело Полины от темени до пят! Да, это полная погибель, ужас, падение в бездну... но устоять невозможно, сопротивление бессмысленно, спор бесполезен... Ведь не попытаться узнать, что находится там, на вершине сияющей горы, куда несётся сознание вместе со всеми нервами, рецепторами и точками, человеческое эго не может... Лили, волшебная моя лилия, дерзкий золотой поток, лебедь, овладевающий Ледой! Ничего не знаю, не помню, не вижу, только твой взгляд, проникший дальше некуда, в самое чрево, исходную завязь лона, святая святых! Я — сама по себе ничто, только в тебе становлюсь чем-то, вбираю твою любовь, как ты наполняешься мной... Страшная конвульсия (уже смерть-наказание?), нет, самое полное блаженство, раскрытие всех створок, окончательный разрыв цепей! Господи, Ты воистину еси, потому что и это по воле Твоей!
Можешь ли ты сказать, дорогой читатель мой, почему наше сердце так властно, так неудержимо стремится к счастью? Никакие доводы рассудка ему нипочём, любые советы отметаются с порога, прошлый опыт ничему не учит. И стоит ли так строго осуждать его за это? Право, оно само за все ошибки получает сполна, иной раз сторицей, как ни один суд не воздаст.
А Полина... Ну, что Полина? Она вдруг обрела свою толику радости, о которой и мечтать не мечтала, нашла, словно невероятной редкости клад. Понятно, что голова у неё пошла кругом, последние остатки разума сосредоточились на выполнении простейших интеллектуальных функций, зато душа парила в небесех! Кому не известна эта фаза влюблённости, когда творятся самые безумные, самые нелепые, самые великолепные безумства, когда робкие совершают неслыханные подвиги, ленивые сворачивают горы, скупцы бросают состояния к ногам возлюбленных!
Пленительная, пылающая страсть овладела любовниками столь же сильно, как знаменитыми благодаря Шекспиру Ромео и Джульеттой. Полина во всём доверилась Лили, справедливо полагая её более сведущей dans l'amour. Но и сама оказалась способной ученицей, так что скоро они нисколько не уступали друг другу, соревнуясь во взаимной нежности, податливости и одновременно настойчивости там, где нужно было подарить запредельно возможную радость.
Таким образом незаметно сгинул месяц, пошёл следующий. Виталий наконец-то закончил свои дела и вернулся в Петербург, чтобы начать оттуда бомбардировку письмами нерадивой избранницы. Тут и у Лили припомнились кой-какие дела в столице, и они всё же свернули свой любовный бивак и погрузились в поезд. Взяли на двоих купе первого класса, чтобы ещё двое суток наслаждаться обществом друг друга. Однако, по мере приближения к конечной станции, в сердце Полины всё резче просыпалась тревога, смешанная с недоумением, как ей теперь вести себя с женихом? Выложить правду? Сделать вид, что ничего не произошло? Просто порвать помолвку под каким-нибудь предлогом? Опять она ничего не решила заранее, а на вокзале была встречена с таким восторгом, нетерпением, морем обожания, что не смогла нанести в этот момент обескураживающего удара. Причём кузен с кузиной ещё раскланялись на перроне, и Виталий даже предложил Лилиане подвезти её, куда пожелает, но та с многозначительной улыбкой, которую бросила в сторону Полины, отказалась.
Дома, то есть на новой уже их квартире, снятой для будущей семейной жизни женихом, девушка снова не решилась ничего рассказать, не нашла подходящего момента, уж больно обстановка была праздничной, и Виталий горел воодушевлением, так что она глазом не успела моргнуть, как оказалась в постели наедине с пылким от долгой разлуки мужчиной, и, о ужас! — ощутила в себе столь же горячее возбуждение, которое впервые проснулось в ней недавно в объятиях Лили! Это было несправедливо, непонятно, просто невозможно, но... Как ни сопротивлялась Полина собственным чувствам, конец приключился бурный, шумный и полный стыдного для её самоуважения удовольствия. Вот коллизия!
Часом позже, лежа рядом со счастливым в своём неведении женихом, она пыталась разобраться в происходящем. Было ясно, как дважды два, что она безумно любит Лили, которая открыла в ней спрятанное под спудом сокровище... Но вот мужчина, избранник, который её тоже бесспорно любит, готов чем угодно пожертвовать ради устройства семьи... Это путь, угодный Богу, одобряемый, в конце концов, цивилизованным обществом, к тому же возможное рождение детей, от чего Полина совсем не хотела отказываться... И как прикажете между этими полюсами разрываться?
А никак. По усвоенной с недавних пор манере она отложила решающий выбор до лучшего времени, полагая, что жизнь сама расставит всё по местам. То есть в их отношениях с Виталием как будто ничего не изменилось, даже напротив, интимная жизнь наполнилась новыми, полными ярких красок страницами, а внешние отношения подкрепились благословением будущих тестя и тёщи, приехавших для такого случая на неделю из Лондона. Сама Полина стала потихоньку сомневаться в истинности произошедшего в её судьбе перелома, поддаваясь напору естественного хода событий. В самом деле, чем плохо: любящий супруг, хороший дом, там, глядишь, и маленькие появятся? К тому же Лилиана тоже, как назло, пропала из виду, словно в воду канула. Прошло три недели со дня их возвращения в Питер, но от неё не было никаких известий. Полина пару раз ездила по тому адресу, что оставила подруга, но получала неизменный ответ от заспанного лакея, что Её Сиятельства нет, и где она пребывает, одному Богу, поди, известно... Однажды она решилась позвонить самому графу Павлу Николаевичу Дурново в Государственную Думу, но не смогла прорваться сквозь частокол бюрократических инстанций, и оставила эти попытки.
И вдруг записка, которую передала Полине неизвестная барышня из простонародья прямо в дверях подъезда (видать, поджидала). Мелкий, как бисер, почерк, множество излишне резких вертикальных черт — признак нетерпеливого характера. Никаких, разумеется, извинений, просто краткий рассказ о путешествии в Швецию... с непонятной целью, но массой интересных наблюдений, которыми автор охотно поделится с адресатом, если той будет угодно выслушать. Очень мило! Полина почти рассердилась, но, тем не менее, на следующее же утро отправилась навестить объявившуюся пропажу. Со стучащим, как мотор автомобиля сердцем она входила во внутренний дворик частного пансиона, понятия не имея, как начнётся и чем закончится предстоящее свидание. И тут высокий, полный бесконечного чувства вскрик: "Поль!" — заставил её вздрогнуть и резко поднять голову. На площадке второго этажа стояла Лили, выскочившая едва ли не голой, в одном наспех наброшенном халатике, такая беззащитно тонкая на виду у всех, что у Полины ком встал в горле, и она не смогла ответить безумице, чтобы та укрылась в помещении. А Лили учудила ещё пуще: прыгая через ступеньку, скатилась по лестнице и не мало не смущаясь заключила подругу в страстные, совсем не "дружеские" объятия.
Этот день они провели вместе, не покидая пределы комнаты ни на миг. Лишь поздно вечером Полина вымолила отпустить её домой, поклявшись в ближайшее время объясниться с Виталием и переехать к Лили навсегда. Разумеется, "ближайшее время" оказалось весьма растяжимым понятием, так что первый намёк на возможность отмены помолвки недоумевающий жених получил лишь через месяц, но и затем отношения не были порваны окончательно. Полина всё металась между почти одинаково дорогими ей людьми, словно шар перекати-поля по степи, не решаясь на разрыв ни с одним из них. Всё решил ультиматум, который поставила потерявшая терпение Лилиана: " Или они уезжают вместе за границу, в Италию, в Милан, где предполагаются серьёзные занятия вокальным искусством... или она отправится туда в одиночку (тогда получишь своего суженого на тарелочке и делай с ним, что хочешь!)". В добавок совершенно потерявший голову Виталий стал устраивать сцены ревности, особенно задетый тем, кто именно отбил у него невесту: претензионная никчёмная девица, да ещё его же кузина! Тут спятишь, ей Богу! Полине был невыносим этот всё усиливающийся град упрёков, хотя в глубине души она не могла не признать его обоснованности. Тем более, чтобы прекратить превращающийся в фарс спектакль, она приняла таки решение — уезжать! Прочь из бывшей до этого жизни, прочь из настоящего, а что там в грядущем — кто может подсказать?..
Стоя теперь у окна, наблюдая беспредельно холодную и вечно чужую ночь, Полина горько усмехается. Вот, она знает сейчас, словно Господь Бог, все последующие после того кардинального поступка события. И, что, она больше понимает в хитросплетении человеческих судеб, характеров, страстей, чем тогда? Скажем, представилась бы возможность вернуться назад и всё переиграть, как бы она поступила? Молчишь, душа? Не знаешь ответа? Или тебя вовсе нет, как утверждают строящие в России новую жизнь большевики? Эх...
Они уезжали в конце ноября с Варшавского вокзала, через Варшаву и Берлин. Виталий даже помог ей погрузиться в вагон, был почти спокоен. В разгар прощания появилась из смежного купе вся на нервах Лили, едва не закатила скандал, но, джентльмен до мозга костей, бывший жених оставил поле боя, не ввязываясь в бесполезное, с его точки зрения сражение. И всё-таки удивил напоследок изрядно. На следующее утро, когда поезд остановился на какой-то незначительной станции, Полина, случайно бросив взгляд в окно, увидала там Виталия! Подтянутый, прямой, как шпага, идеально выбритый, он тривиально комкал пласт свежего снега, словно находиться в этот час именно на этом полустанке составляло его ежедневное занятие, давно наскучившее, но неизбежное. На невольный её вскрик подскочила с постели Лили, сверкнула наготой, потом истерично зарыдала в подушку: "Он снова здесь! Он никогда от тебя не отцепится! Почему он здесь?" А Полина не могла оторвать глаз от ясного, открытого, даже весёлого взгляда, устремлённого на неё. Кажется, она тогда кое-что поняла в жизни. То малое, что всегда ускользает от сознательных попыток его уловить, поставить в строку, но без чего бытие наше теряет всякий смысл. И поэтому помахала рукой остающемуся на убогом перроне человеку (можно сказать, как всему человечеству: мы с тобой одного естества, одной плоти и крови, и расставаясь, никогда не разлучимся насовсем, а будем вместе!).
А потом суета Европы, вечно хмельной сладкоголосый Милан, быт вне грусти и проблем. Безусловно, им было там хорошо, особенно первое время. Свободные весёлые нравы, комфорт во всём, даже в окружающей природе. Никаких обязательств, никаких забот о будущем — чисто полевые лилии, которых одевает Вседержитель.
Правда, вскоре стало погрустнее. Каким-то образом подробности скандала с разрывом помолвки между коллежским асессором В и дочерью видного дипломата, недавней выпускницей Екатерининского института П, произошедшим из-за романа последней с племянницей председателя комитета Государственной Думы, бывшего министра внутренних дел графиней Л стали достоянием бульварной прессы и вызвали серьёзный резонанс в высших кругах. Полина получила строгое послание от папА, в котором ей категорически предписывалось прибыть в Лондон под угрозой сокращения до минимума денежного содержания. Похожее по смыслу сообщение пришло и на имя Лили из Петербурга. Надо было что-то выбирать. Собственно, Полину не так страшили материальные трудности, как перспектива размолвки с горячо любимыми родителями. Поэтому, крепко поговорив с подругой, поклявшись друг другу "выстоять не смотря ни на что", она написала длинное-предлинное письмо, в котором попыталась объяснить свою позицию и просила прощения. Ответа, увы, не последовало, зато сумма ежемесячного пособия, которую получила Полина, сократилась втрое. Не меньший урон понесли финансы графини. Эту проблему надо было как-то решать.
Прежде всего Лилиане пришлось проститься с мечтами о La Scala, потом они поменяли жильё: фешенебельный центр на бедный пригород. Затем занялись поиском возможности зарабатывать на хлеб насущный. Лёгкая на подъём графиня мигом нашла место певицы в кабаре, а Полина, немало помаявшись, устроилась в католический госпиталь помощницей медсестры. Тут немало помог ей опыт пребывания в Институте, где не терпели белоручек и воспитывали умение ухаживать за собой и, если понадобиться, за больными.
Понятно, особой радости от вынужденной работы не получали ни та, ни эта. Жалованье, по их меркам, мизерное, забот-хлопот выше головы, и никакой чести! Но что поделаешь? Раз впряглись, как элитные беговые лошадки в ломовую телегу, будьте добры тянуть! В общем, они и тянули. Главным неудобством было то, что служили они в разных местах и в разное время, но тем слаще были их встречи под одной крышей, за одним столом, ну, и всё остальное. Порой казалось, что такая жизнь их вполне устраивает, ведь главная её составляющая, любовь, имелась в избытке, а временную нехватку чего-либо менее важного всегда можно пережить.
Иногда, коротая скучные часы ночного дежурства, Полина так и сяк вопрошала себя: почему судьба повернулась таким образом, что райские цветы оказались с шипами? Кто виноват, и есть ли виновные вообще? Родные, возмущённые беспардонным поведением своих чад и попытавшиеся по-своему вразумить? Это не только их право, но и прямая обязанность, тут ничего не попишешь. Был предложен ясный конкретный выбор, и влюблённые его приняли. Страсть? Так с неё вообще какой спрос? Разве откажутся они хоть от малой капли того фонтана чувств, что плещется в них, божественно и властно? Ergo — принимай то, что есть, и не ропщи! А дальше видно будет.
* * * * * * *
Вот именно. Видно будет... Заглушив, насколько смогла, никотиновый голод, Полина ощутила внутри вполне тривиальную, но не менее сильную жажду. Она облизнула губы, ставшие вдруг сухими, словно после суточного перехода по безводной пустыни. Да что это сегодня с ней? Ночь ублажения прошлых и нынешних желаний? Планеты, видать, сошлись в одном доме на party и взбаламутили все свои влияния! Ладно, удовлетворить простейшую физическую потребность много проще, чем развязать узлы и узелки минувшего.
Она снова прошла в кухню. Немного поколебавшись, зажгла газовую конфорку, поставила турку с водой для кофе. Уж если не спать, так хоть приятно... Через некоторое время уселась в кресло-качалку с дымящейся кружкой в руках. Божественный аромат!
В то время, когда они с Лили сражались за счастье в ужасных (как тогда казалось) трущобах Милана, вкус хорошего кофе им мог разве что присниться. Непривычная, впервые в жизни испытываемая нужда, увы, не способствовала радужным надеждам. Постепенно накапливались усталость и апатия, многие черты характера друг друга, первоначально казавшиеся приемлемыми, даже милыми, теперь вызывали раздражение, и малейшая размолвка грозила перерасти в ссору. Полина частенько с недоумением ловила недобрый отблеск в глазах подруги, но ещё больше её беспокоили собственные гневные порывы, которые становилось глушить всё труднее.
Месяца через четыре такого существования выстроенный ими шалаш нищей, но прекрасной любви начал трещать по всем швам. Похоже, первой сдалась напору житейских обстоятельств Лилиана, в силу специфики работы постоянно пребывавшая в средоточии беззаботности и лёгких денег. Теперь постоянными спутниками её стали запахи алкоголя, вызывающе резких духов, табака. Наряды приобрели вульгарный характер, как и поведение, пожалуй, тоже. Полина терпела, как могла, но однажды словно гром грянул... с неясного уже давно неба.
Почувствовав дурноту посреди ночной смены, она упросила старшую медсестру найти ей замену и отпустить со службы. Вернувшись домой в неурочное время (как в пошлом анекдоте) застаёт там Лили и какого-то итальянского хлыща, развесёлых изрядно. На столе высилась наполовину опорожненная бутылка Бордо, и хотя обе подозрительные персоны предстали одетыми, возмущённому изумлению Полины не было предела. Она молча прошла на кухню и рухнула там на топчан, несчастная от хвори и гадкого открытия. Впрочем, скоро рядом устроилась Лили, долго рассказывала историю про новую роль, которую надо репетировать, а это её аккомпаниатор, просто они решили отметить начало нового сезона, и много ещё разных слов. Полине совершенно ничего не хотелось знать про обстоятельства, приведшие чужака в их дом, она тонула в болезненных волнах, накрывающих её с головой и выжигающих огнём всё внутри. Аккомпаниаторы, престидижитаторы, пусть все они провалятся в тартарары!
На следующий день Полину отвезли в тот самый госпиталь, где она подвизалась. Болезнь оказалась упорной, и девушка провела в беломраморных стенах, среди шумных пациентов и скорбных сестёр-монахинь почти месяц. Лилиана появлялась часто, но стала словно чужой. Полина слушала её бойкую речь, смотрела на слегка располневший, хотя и по-прежнему стройный стан, и не могла взять в толк: что же такое трепетное, чуткое, тонкое свело их вместе совсем недавно? И куда оно так стремительно исчезает?
Впрочем, по возвращении из лечебницы некоторое время в их жилище царили мир и согласие. Полина постаралась забыть насовсем тот инцидент, посчитав его в самом деле глупым недоразумением. Но вскоре выяснилось, как она ошибалась!
Как-то посреди белого дня, когда девушка отдыхала после дежурства, а Лили отсутствовала, предположительно, находясь в своём кабаре, в дверь их квартиры весьма настойчиво постучали. Причём, похоже, и ногами. Недоумевая, кто это может быть, и не предполагая ничего дурного, Полина отворила. И тот час попала под такую атаку двух разгневанных итальянских дам, что не знала, куда деваться. Словесный напор, впрочем, совершенно безразличный ввиду слабого знания ненормативной местной лексики, быстро перешёл в рукопашную. Обе нападавшие были крепкими, загорелыми особами, явно не чуравшимися физического труда, и оттого имевшими над не совсем ещё оправившейся Полиной явное превосходство. На счастье последней, в процесс избиения вмешался проходивший мимо почтальон, оттеснивший, рискуя жизнью, взбесившихся мегер от жертвы, заодно прояснив суть конфликта. Оказалось, что эти фурии — всего лишь жена и сестра некоего Антонио, импресарио из кабаре, которого сбила с пути истинного проклятая русская певичка, и которые пришли отомстить обидчице, но немного ошиблись. Впрочем, извиняться они и не думали, полагая, видимо, что все эти бледные поганки из России друг друга стоят, и пообещав добраться до настоящей виновницы, шумно удалились.
Полина вернулась в комнату, глянула на своё отражение в зеркале (ссадины на скулах и начинающий затекать синевой глаз) и повалилась на широкую двуспальную кровать, занимающую изрядную часть помещения, гомерически, до слёз хохоча. Чем не опера-буфф, а она — не простофиля Пьеро, которому достаются тумаки Арлекино? Господи, какая постыдная комедия, и это с ней происходит: умницей Полиной, гордостью папеньки с маменькой, радостью подруг, надеждой институтского начальства, которой чуть более года назад императрица-мать вручила именной шифр за блестящие успехи? И вот — финал! Впору со всего маха треснуть друг о друга медные тарелки, чтоб звон летел до самого неба! Какой следующей глупости требует он неё бездарный сценарий? Убить изменницу, задушив подушкой, а самой броситься со скалы в море? Или упасть на колени и умолять вернуться? Mon dieu, всё это вздор, вздор, вздор! И ничего больше...
Когда к вечеру домой пожаловала Лили, она застала в нём изрядную перестановку. Бывшее двойное супружеское ложе было разделено на одиночные составляющее и раздвинуто в разные углы. Все вещи разобраны, развешаны в отдельные шкафы; поделено поровну количество движимой мебели и расставлено по обе стороны невидимой границы, проходящей посередине комнаты. Только большой круглый стол, имеющийся в единственном экземпляре, остался стоять на месте, но незримый рубеж пересёк и его. Полина лежала на своей спальной половинке, устремив невидящий взор в потолок, и никак не отреагировала на вошедшую.
Лили, судя по тому, что не стала задавать вопросов и подчёркнуто небрежно двигалась в квартире, была уже в курсе произошедшего, но не знала, как себя вести. Наконец она тоже рухнула на свою кровать и закурила (чего не позволяла себе никогда!), переломав при этом с полдюжины спичек. Видимо, изрядно волновалась. Потом вдруг закашлялась, словно зелёный гимназист, впервые попробовавший сигарету, чертыхнулась, и заговорила с вызовом, который странным образом соседствовал с отчаяньем:
— Pardon, Polin, за эту безобразную выходку безмозглых дур! — Лили сделала краткую паузу, то ли ожидая ответной реакции, то ли дополнительно собираясь с духом. — А за всё остальное извиняться не буду, уж извини! В конце концов, мы с тобой перед алтарём не стояли, в верности до гроба не клялись! Я абсолютно честно пыталась сохранить нашу любовь, она и сейчас для меня много значит, но... я не могу жить так, как мы жили! Я человек страстный, неусидчивый, мне свобода нужна, понимаешь, свобода! Эта связанность какими-то узами для меня — как тюрьма! Вот... ты говоришь, это — недостойное, низкое поведение (хотя Полина на неё даже не взглянула, не то чтобы слово молвить), мол, порочит честь... а мне плевать! Мы не в Петербурге, наш гонор тут ничего не стоит, зато много значит дружелюбие и щедрость... Да, да, щедрость! Вот, ты думаешь, из каких средств мы оплатили в этом месяце жильё, да ещё осталось на пропитание и одежду?
Лили вскочила вновь, распаляясь всё больше из-за безразличия собеседницы.
— Да разве ты думаешь об этом? Привыкла жить, как монашенка, на казённый кошт... Институтка, Белый Фартук!
Это было уже слишком, но Полина и бровью не повела. Пусть хоть вся изойдёт в ярости, ей-то что? В это время гневная вопросительница приблизилась к ней почти вплотную, пересекши запретную линию, и впервые разглядела следы побоев на лице подруги.
— Diable! Что они с тобой сделали? Надо вызвать полицию и составить протокол, а потом в суд подать! Этого нельзя им спустить!
Тут уж Полина не выдержала и приподнялась на локте:
— Какая ещё полиция, Лили, какой суд? Хватит с меня и этого унижения! Мало питерского скандала, нужно, чтобы ещё весь Милан нам косточки перемывал?
Лилиана не нашлась, чем возразить, хмыкнула только, пару раз пронеслась по комнате, как загнанный зверь, снова взорвалась возмущённо:
— Но как эти твари посмели поднять руку на тебя? Они разве не видели, что перед ними благородная особа?
Только произнеся до конца ответную реплику, Полина осознала, что этим она, возможно, окончательно ставит крест на их отношениях:
— А тебе кажется, что есть какое-то видимое различие между благородной особой и шлюхой из кабаре?
Лили вздрогнула, словно от удара хлыстом, и опрометью бросилась вон. Полина дёрнулась было вслед... но так и осталась сидеть на кровати, закрыв лицо ладонями, уткнувшись локтями в колени. Господи, какой вздор!
В общем, крест получился капитальный, увесистый, и всё, что было в прошлом, похоронил надёжно. Полина продолжала являться на свои дежурства в госпиталь, в промежутках много гуляла по Миланским улочкам, в пригородных рощах, чиркала в блокнот разные пришедшие на ум рифмы. Лилиана дома ночевала редко, да и какой это был уже дом? Так, одно название. Их сердечный-дружественный союз распался изнутри, хотя внешне ещё являл подобие пары. А потом пришёл черёд рухнуть и внешнему.
Начиная с конца июня, когда в Сараево был убит наследник австрийского престола эрцгерцог Франц Фердинанд, газетные новости становились всё тревожнее, и вот первого августа по европейскому календарю появилось сообщение, что Германия объявила войну России. Было абсолютно ясно: это всерьёз и надолго, и через неделю Полина поднималась по трапу на борт парохода, следующего в Новороссийск. Графиня её не провожала, она сама собиралась на родину, да и говорить им было уже не о чем. Они лишь сухо кивнули друг другу, расставаясь, тогда казалось, навсегда.
* * * * * * *
Оказавшись снова в Петербурге, Полина первым делом поступила на курсы сестёр милосердия при Военно-медицинской академии (куда же ещё, учитывая почти полугодовой опыт работы в госпитале?). После скудости и лишений миланского прозябания жизнь в родных стенах показалась ей раем. Родители, узнав о возвращении блудной дочери и более чем разумном её поведении, не только восстановили размер пособия, но и выплатили изрядную "премию". Учёба на курсах была не слишком докучливой, благо Полина уже имела значительные навыки в теории и практике лечебного дела.
А вокруг всё бурлило и кипело! Общественные процессы, благодаря войне, пришли в стремительное движение, тысячи людей сорвались со привычных мест и закрутились в водовороте истории, ещё не ведая ни своего будущего, ни грядущей судьбы всей державы. Патетика первых дней, замешанная на патриотическом восторге и всеобщем воодушевлении, ещё не схлынула, число потерь на фронтах не достигло угнетающих цифр. Поневоле оказалась вовлечённой в бурную деятельность и Полина. На медицинских курсах существовал некий фонд, члены которого проводили различных мероприятиях в поддержку русской армии: выступали с концертами в госпиталях, казармах, на кораблях, готовили подарки в действующие войска. Юная, привлекательная особа, имеющая блестящее образование и природные задатки, не могла не оказаться в первых его рядах. Она читала стихи, в основном свои, так же других авторов, пересказывала короткие истории, выполняла даже танцевальные номера в восточном стиле, имевших особенно шумный успех. Крепко спаянная группа артистов без устали носилась не только по городу, ставшему к тому времени Петроградом, но по всем ближним и дальним окрестностям. Это было увлекательно и весело до безумия, ничего общего с нудной размеренностью предыдущих месяцев. Вновь вокруг Полины закружился рой воздыхателей, пусть не столь высокого полёта, как в первый её бенефис, зато искренних (так ей казалось) и умных (вполне возможно).
Иногда она задумывалась над тем... не попытаться ли восстановить отношения с Виталием? Пожалуй, если бы он захотел вернуться к тому, что было... безо всяких условий и разбирательств... это могло бы иметь место. Но раз он такого желания не проявляет, значит, и Полина хлопотать о том не будет.
К тому же, как ни старалась она вычеркнуть из памяти обстоятельства последнего, назовём так: "странного" романа, он оставался огромным фактором её внутренней, сокровенной жизни, властно требовал своей львиной доли ... Много раз она почти с ненавистью ловила себя на сладостных ощущениях, которые появлялись всегда, стоило мыслям умчаться в недавнее прошлое. Особенно в ночные, одинокие часы эти образы, составляющие иногда целые роскошные картины, наседали на ум, превращая его в некое эротическое подобие феерий Гофмана.
Но сказки сказками, а действительность тут как тут — всегда наготове развеять наши пылкие грёзы. Не успела Полина вполне насладиться светской жизнью творческой богемы, как подошли к завершению курсы, впрочем, особой тревоги сей факт в ней не вызвал. Успехи в подготовке она показала отличные, руководство относилось благосклонно, поэтому не было никакого сомнения, что направление в привилегированный, опекаемый самой императрицей царскосельский госпиталь уже обеспечено. А значит, возможность вести привычный образ жизни, столь приятный и весёлый, пусть в меньшей степени, но сохранится. Поэтому, когда прямо с последнего экзамена её вызвал к себе начальник курсов, Полина была абсолютна спокойна. Но седобородый генерал-майор медицинской службы при появлении девушки вскочил, как мальчишка, и почему-то виновато покраснев, начал странные расспросы насчёт родителей, их здоровья, планов самой Полины, короче, понёс совершенно несерьёзную чепуху. А потом, вздохнув тяжко, протянул свежеиспечённой сестре казённый бланк и сухо добавил:
— Мне искренне жаль, милейшая Полина Георгиевна! Но Ваше прошение на Высочайшее имя о зачислении в штат Собственного лазарета при царскосельском госпитале отклонено!
У Полины аж в глазах потемнело. Всё, на что она оказалась способной в этот момент, это пролепетать почти шёпотом:
— Но почему, Иван Иванович?
— Вы можете сами прочесть, сударыня!.. Не смею задерживать... И мой поклон батюшке!
Она вышла из кабинета словно в воду опущенная. Подойдя к окну, прочитала при свете начавшего алеть декабрьского неба: "... в прошении отказать ввиду низких морально-нравственных качеств просительницы". Это была такая затрещина самолюбию, что хоть топись! Как будто пожалованная грамота с печатью, мол, предъявительница сего является патентованно низким существом и проверенной негодяйкой! Принимать соответственно!
Весть о негаданном фиаско одной из лучших выпускниц курсов мгновенно таинственным образом разнеслась по академии. Ещё вчера галантные кавалеры и сердечные подруги, окружающие разом потеряли к ней интерес, даже сторониться стали, как прокажённой. Перестали приглашать на мероприятия фонда, при случайных встречах несли всякую чушь, а чаще просто проскакивали мимо, опустив глаза. Впрочем, низвергнутой с колесницы Фортуны так было даже проще: никакого желания и способности общаться с кем-либо у неё не осталось.
Разумеется, распределение не то, чтобы в столичные госпиталя, но даже в более-менее приличные гарнизоны ей уже не светило. Так и вышло. Получив серый канцелярский формуляр с местом назначенной службы, Полина утонула в его бесцветных, ничего не говорящих названиях каких-то южно-русских населённых пунктов, трёхзначных номерах частей и фамилиях будущих командиров: поручик Жабко и штабс-капитан Тупилов. Да-с... Это похлеще миланской эпопеи, это просто живой лезть в собственную могилу и ещё просить, чтоб закапывали получше...
Она перешла Неву по Литейному мосту и без цели двинулась проспектом. Опять судьба тычет её лицом в полную клоаку. Так ведь сама напросилась! Мечтала о романтике, вроде того, что будешь ухаживать за благородными, учтивыми офицерами, ранеными исключительно в руку или плечо, а они будут петь тебе романсы под гитару и показывать фотографии обожаемых матушек? Вот теперь её будет сколько угодно! Но, в общем, не это угнетает... Этот ошеломляющий отказ — за что, почему? Конечно, они с Лили вели себя небезупречно, но разве убили кого-нибудь, ограбили? Неужели за порыв страсти, пусть не всем понятный, нужно так казнить? Но и это не столь горько! Насколько меняется отношение людей к тебе, стоит хоть немного, хоть косвенно попасть в немилость к имеющим власть! Как ветром сдуло воздыхателей и обожателей... Впрочем, это тоже не потеря. А что же тогда, почему такая гулкая пустота внутри? У кого спросить, кому пожаловаться?
На углу Литейного и Симеоновской ноги вдруг сами повернули направо. Что за прихоть, или они уловили негласный приказ мозга? Ещё бы! — там, впереди, виднеется желтоватое здание Симеоновской церкви, в котором служит штатным священником отец Алексий, институтский батюшка... духовник Полины. Наверное, там сейчас как раз закончилась литургия, и можно поговорить с ним без спешки. Вот только что она скажет, чем похвалится? Что больше года не причащалась? Не исповедалась? Но это хоть тяжкие грехи, но не постыдные... А про всё остальное как признаться? И зачем оно тебе, непутёвая, ты ж всё равно настоящего раскаяния не испытываешь, ведь признайся? Думаешь, любовь всё спишет?
Внутри церкви царила тишина, прерываемая редкими шагами служащих, занятых уборкой, да монотонным чтением псалтыри где-то на хорах. Полина прошла вдоль левой стены, поприкладывалась к некоторым, особо любимым иконам. В душе помягчело, не так сильно ныл нарыв обиды. В это время из боковой двери алтаря выглянул священник, это был отец Алексий, он что-то спросил у работника. Полина так и подалась вперёд, надеясь, что батюшка её приметит. Отец Алексий сначала подслеповато прищурился, всё же в храме было сумрачно, одни лишь свечи теплились, а потом радостно заулыбался и спустился с солеи, направляясь к Полине. Она тоже, едва ли не бегом, бросилась навстречу. После благословения батюшка приобнял девушку, шутливо восхищаясь:
— Ну, слава Богу, институточки наши растут да хорошеют, но дорогу к нам не забывают! Нечасто нынче встретишь кого из птичек улетевших... Ну, как ты, душенька-Полина? Не замужем ещё, поди? Всё вприпрыжку скачешь, как в младшем классе, ох, и шустрая была!
— Да вот, батюшка, не замужем. Курсы сестёр милосердия закончила, на фронт еду...
Лицо священника сразу посерьёзнело, даже осунулось. Он слегка повернулся в сторону образа Спаса, что был от него чуть сбоку, перекрестился и произнёс вполголоса молитву, видимо, насчёт девушки. Потом снова заулыбался, но уже как-то по-новому, с большим чувством, наверное...
— Вот что, душа моя! Сейчас идём ко мне домой, там матушка обед приготовила, постный, зато рыбка сегодня разрешена, сижков отведаем! И чаю с малиной, сам на Валааме собирал: вкуснааая, ещё и святая! Нешто я дочку духовную на войну просто так отпущу, без милой беседы за самоваром?
— Знаете, я насчёт беседы и зашла! Только... — тут Полина смешалась, ощущая неловкость: как после такой радушной встречи, столь тёплых слов раскрывать своё нутро кромешное?
Но опытный священник мгновенно уловил суть и причину её колебаний. Он потрепал девушку отечески за локоть и спокойно произнёс:
— Вот и хорошо! Ты исповедаться хочешь? Самое прекрасное дело, лучше не придумаешь! На войну, радость моя, надо с чистой совестью ехать, там грязи и так хватает, а к старой она вовсе прилипать будет, потом не отмоешься! А что бес тебя за руку держит, стыдом, да гордостью, так ты его гони, зачем от тебе нужен, нечистенький? Не бойся, ведь Богу будешь открываться, кто ещё больше тебя любит-то?.. Постой, я мигом! — и отец Алексий действительно очень быстро "сбегал" в алтарь, вернулся с Евангелием и крестом, положил их рядышком на аналое, подозвал Полину и прочёл необходимые молитвы. Затем покрыл голову девушки епитрахилью и приготовился слушать. А у Полины и дыхание перехватило. Хотя свои проступки она и так помнила, в основном, и перед входом в храм просмотрела их как бы"с высоты птичьего полёта" мысленным взором, но всё же вот так, "на духу", растерялась. Столько всего накопилось, не знаешь, с чего и начать... А ведь, казалось бы, за многие годы участия в таинствах можно научиться. Да, а потом всё растерять-растранжирить...
Батюшка не торопил, лишь призвал деликатно:
— В чём каешься, чадо, пред Господом нашим Иисусом Христом?
Полина таки начала свою повесть, которая, как лавина, начавшись с малого камушка, пошла и пошла волной. В некоторых местах процесс стопорился, исповедница не могла подобрать правильных слов, сформулировать достаточно понятно смысл излагаемого. Тогда священник приходил на помощь, давая чёткое определение тому или иному факту. Вообще, его присутствие в таинстве, с одной стороны, было минимальным, так как основную роль играло прямое общение человека с Богом, с другой, очень существенным, поскольку именно через него, по благодати, кающийся осознавал свои грехи и получал их отпущение.
Когда всё же иссяк поток, смывающий грязь с души, и девушка застыла, трепеща, ожидая неизвестно чего: гневных укоров, обширных поучений, сарказма, но батюшка тоже молчал, стоя рядом, только вздыхал, как будто о своём вовсе... Полине даже показалось, что у него слёзы катятся из глаз. Она ещё больше сокрушилась о своих ошибках, но уже полегче, с надеждой на избавление. Наконец-то отец Алексий прервал паузу:
— Ох, попрыгунья ты стрекоза! Натворила на свою голову дел, только успела из гнезда спорхнуть! Прямо на всё заманчивое стремишься, да про меру забываешь! По уставу, должен бы я тебе епитимью строгую прописать, да от причастия отлучить надолго... но и так тебя жизнь изрядно поучила, и направляешься ты в такое место, что похлеще любого наказания! Главное, остерегайся впустить в душу сознательное зло, ненависть к ближнему, это и есть диавол! Держись крепко любви, и она тебя не посрамит! — затем, когда исповедница опустилась на колени, прочёл разрешительную молитву:
— Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и шедротами твоего человеколюбия, да простит ти, чадо Полина, вся согрешения твоя: и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь — и осенил главу её крестным знамением.
После того, как сама взволнованная до слёз девушка поцеловала крест и Евангелие, священник вынес из алтаря потемневшую старинную икону Божией Матери, в тяжёлой золочёной ризе, со многими драгоценными предметами, пожертвованными прихожанами за проявленную милость.
— Вот, это чудотворный образ Богородицы "Взыскание погибших", к нему издревле прибегали воины, отправлявшиеся на брань. Говорят, даже светлейший князь Михаил Илларионович Кутузов сподобился накануне убытия в действующую армию! — отец Алексий благословил иконой Полину и позволил приложиться.
Потом они сидели в домашней трапезной, потчуясь от души стряпнёй жизнерадостной матушки Устиньи, весьма воодушевлённой нежданной гостьей, которую помнила ещё зелёной младшеклассницей. В комнате было тепло и уютно, почти празднично, несмотря на пост да зимнюю непогоду. За одним столом с ними сидели три молчаливые, но улыбчивые девочки. Полина знала, что Бог не дал супруге священника своих детей, поэтому они воспитывали сирот из приюта. Полина подмигнула им приветливо, на что они отвернулись, застыдившись, но прыснули смехом. Наверное, это был последний по-настоящему мирный, наполненный тихой радостью вечер в жизни Полины, но она об этом ещё не знала. Да и кто может ведать своё будущее, кроме особых случаев, попускаемых свыше? Живём, надеемся на лучшее... потому и живём.
Батюшка подарил питомице нательный крестик, привезённый со Святой земли, ещё много утешал, рассказывал разные поучительные истории из своей богатой событиями жизни. Уже прощаясь, он вдруг так нежно, по-отцовски обнял Полину, что у той тоже градом потекли слёзы и произнёс:
— Благослови тебя Бог, дочка! Наверное, не свидимся мы больше на этой земле, чувствую так... но ты проживёшь долго ещё, всякого нахлебаешься, других стран насмотришься, людей встретишь разных... Только сердце своё не ожесточай, и всегда, в самый страшный час, вспоминай Спаса милосердного и взывай: "Господи, помилуй!"
* * * * * * *
"Господи, помилуй!"
Полина давно встала с кресла-качалки, утомившего её скрипучим монотонным движением, и стоит у окна. Звёзды опять потускнели, видать, переменившийся ветер снова гонит дым фабричных предместий на город. Ощущение, что сон покинул её навсегда — вообще ни в одном глазу! Ну, да, ты б ещё галлон кофе выпила, чтобы уж совсем взбодриться! И воспоминания пуще расшевелить...
Через три дня после исповеди и обеда у батюшки Алексия Полина села в пассажирский поезд, следующий в Киев, с тем, чтобы со многими пересадками добраться до места службы. Первоначальная горечь, близкая к отчаянью, сменились спокойным безразличием, порой близким к любопытству. Почему-то казалось, что ничего особо плохого с ней не случится. В принципе, её ожидания почти оправдались. Полевой лазарет, куда она попала, находился в зажиточном еврейском местечке, не слишком близко к передовой, поэтому, кроме беспокоящего гула орудий, да постоянно перемещающихся по улицам войск, к чему быстро привыкаешь, ничего не напоминало о ужасах войны. На передовой царило затишье, стороны обменивались снарядами, да редкими атаками с целью "разведки боем", отчего в лазарете пациентов было не очень много. Вышеназванные персоны: поручик Жабко и штабс-капитан Тупилов оказались милейшими людьми, вполне отёсанными кавалерами, причём рамок приличий никогда не переступившими. И пошла служба у сестры милосердия Полины Марковой, как на мази! День за днём, месяц за месяцем, год за годом...
Изрядно её побросала война. Знавала и вшивые окопы, и стонущие-кровавые санитарные поезда, увозящие с фронта раненных-калечных партию за партией, и относительно благоустроенные тыловые госпиталя. Люди тоже попадались разные. Полина в конце концов как-то опростилась душой, ослабила створки сословной взыскательности. Когда находишься постоянно среди страдания людского, одинакового для всех, трудно соблюсти прежние высокомерные принципы: плоть так же уязвима у графа и последнего вятского крестьянина, и крови она никогда не наблюдала голубой — только красная течёт из ран, унося здоровье и жизнь.
Научилась радоваться простейшим радостям: часику-другому сна между операциями, горячей кружке чая в трескучий мороз, а то и доброй порции разведённого спирта, когда его горячей картошечкой с укропом закусить! Выучилась курить табак, будь он трижды неладным! Хорошо хоть, знакомые ухажёры из числа интендантской братии регулярно снабжали приличными сигаретами, даже американскими, из коих больше всего по вкусу пришлись "Lucky Strike".
Но вот в одном дело как-то застопорилось. Сколько ни кружились вокруг записные дон-жуаны, гусары да ловеласы, не размягчело каменное сердце, осталось глухим к потокам лести и обещаний, клятвам любви до гроба, а иногда и угрозам самоубийства. Полине было абсолютно ровно всё это. Фанфаронятся петухи вокруг одинокой курочки, ну и... хрен горький с ними!
Впрочем, бывает и на старуху проруха. Настигло её всё-таки чувство, не убереглась. Тогда, в начале семнадцатого, находилась Полина при госпитале во Пскове, и свела несчастливая судьба её с одним офицером, прибывшим из столицы. Полный шарма, стройный, обходительный, он сумел всё же задеть какую-то струнку в ней! И так ловко ухватил, да потянул, что через неделю она поселилась в его номере, вся почти на седьмом небе, полная каких-то радужных надежд и мечтаний. Возможно, просто истосковавшаяся по нежным чувствам женская натура отреагировала не совсем адекватно на элементарный флирт. В общем, Полина влюбилась, как говорится в народе, по уши! Бравый моряк, баронского рода, Лев Львович Жерар-де-Сукантон умел нравиться и красиво строить романы. Целый месяц ослепительного вихря, под боком у войны и уже зарождающейся революции! А какой потом сногсшибательный финал! Браво-бис, маэстро! Проснувшись однажды в гостиничной постели, девушка с немалым удивлением обнаружила отсутствие не только кавалера, но и всех его вещей, вплоть до последнего носового платка. Ещё в полной прострации, она обратилась к управляющему с глупейшими расспросами. Бывалый тип совершенно равнодушно (и не такого повидал!) поведал Полине, что его высокоблагородие убыли ночью на вокзал к рижскому поезду и, судя по всему, отправились в Петроград. Но за номер заплатили, поэтому до двенадцати дня, когда происходит расчётный час, барышне нечего беспокоиться! Совершенно раздавленная, она провалялась до полудня, а потом вернулась к месту службы, словно ничего и не случилось.
А потом... Чего только не было потом! Возвращение родителей из Англии (папеньку назначили товарищем министра иностранных дел). Октябрьский переворот. Развал фронта и всей прежней жизни. Гражданская война, во всех её прелестях. Гибель или пропажа близких людей. Полина окончательно превратилась в отрезанный ломоть, бездомное, бесхозное существо, поплавок, оторванный от рыбачьих сетей и носимый по всему океану. По воле случая прибитый в Шанхайскую гавань. Надолго ли?
(Да, ещё была новая встреча с Лилианой, но об этом в другой раз, пожалуй).
А сейчас она встанет и просто пойдёт спать. День предстоит суетливый, хлопотный, даром, что праздник. Тем более нужно выглядеть победно, несмотря ни на что, как вся наша русская эмиграция. Мы ещё ничего, ого-го, себя покажем! Вот именно, кроме показать, ничего не остаётся... Значит: спать, спать, спать...
Полина вернулась в спальню, прислушалась в темноте. Варенька дышит ровно, бестревожно. Что ж, и мы к ней под бочок, хорошо тут, тёплышко! Подвинься, ну, пожалуйста!..
Уже засыпая, Полина вновь ощутила веяние июльского ласкового ветерка, жаркое, но доброе солнце, серебристые брызги весёлой реки...
Так победно и дерзко звенели стрекозы
над внезапно взволнованной гладью реки;
ветер в ивах играл и клонил туберозы,
и касания его были нежно легки...
То потянет за бант, или локон закрутит,
вдруг подбросит, нескромник, у платья подол;
и на миг разрывали объятия руки,
чтоб изъян устранить, и сплетались потом
вновь и вновь, и тропинка никак не кончалась,
что вдоль берега нас столь прекрасно влекла;
и кувшинок ковёр пышно цвёл у причала,
словно яркий витраж из цветного стекла.
Веял зноем июль, вдосталь солнцем прогретый,
лишь в дощатой купальне укромная тень,
мы забыли про всё, что оставили где-то,
подчиняясь, как струи, слиянию тел...
Так сладка, так желанна, хмельна и прозрачна
нам казалась та влага, что пили вдвоём,
и как будто весь мир только нам предназначен,
и сиял океаном речной водоём!
За окном — темнота, и Шанхайская осень
разбивает мечты, чтобы склеить опять;
каплю счастья вернуть, того, жаркого, просим,
в день вчерашний нырнуть, чтоб грядущий понять.
Вдруг смертельно захотелось курить! Причём так резко, словно опомнившаяся после долгого воздержания привычка предъявила мозгу все долговые расписки. Shit... хоть бейся головой об стену! Полине прекрасно известно, что в доме не сыскать ни крупинки табака, и всё же начинает кружить по комнате, во власти странной идеи найти оставшийся после первого хозяина, англичанина, завалявшийся окурок. Она ругает себя идиоткой, но не прекращает поиски. Разумеется (и к счастью!) результат отрицательный. Так-с... Неужели ты опустишься до такой степени рабской зависимости, что попрёшься на avenue Joffre покупать курево у ночных торговцев? Нет, вот умру, а никуда не пойду! Полина лишь наведывается в кухню, где интуитивно забралась пятернёй в какие-то остро пахнущие ящички и нагребла там жмень засахаренного имбиря. Острый пряный вкус немного ослабил никотиновую хватку, и девушка вернулась в спальню.
Луна уже скрылась из проёма окна, Полина пошире распахнула шторы, не опасаясь нескромного взгляда, прижалась лбом к холодному стеклу. Звёзды, редкие гости на вечно задымленном Шанхайском небе, мерцают по-восточному загадочно. Где-то там, невидимая за тесными постройками, несёт серые воды могучая река. Подобная многим тысячам
земных рек, в том числе той, на берегах которой когда-то совершались удивительные события...
Освоив для пребывания ветхое строение, девушки чувствовали себя там, словно вольные наяды в каком-нибудь аттическом гроте. Они окунались нагими, визжали, хохотали, плескались серебристыми брызгами, боролись не на шутку, чтобы потом выбраться на скрипучий настил и распластаться обессиленными. Это происходило ежедневно, так начиналось и в тот день.
Полина и Лили только что растянулись на своём шершавом, мгновенно впитавшем излишки воды ложе, привычно рядом, причём старшая из них сжимает запястье подруги в своей руке. Минут десять, или около того, они словно дремлют, отходя от шумных игрищ. Полина пребывает в странной дрёме, всё ещё возбуждённая телом, но мозг потерял нити объективного управления. И вот она наблюдает, как гибкая, похожая на хищную ловкую пантеру дева склоняется над нею... Секунда, другая, сердце ударяет гулким гонгом прямо в висок... и вдруг прохладные, но обжигающие огнём уста касаются её губ!
Невыразимо сладкая молния пронзает тело Полины от темени до пят! Да, это полная погибель, ужас, падение в бездну... но устоять невозможно, сопротивление бессмысленно, спор бесполезен... Ведь не попытаться узнать, что находится там, на вершине сияющей горы, куда несётся сознание вместе со всеми нервами, рецепторами и точками, человеческое эго не может... Лили, волшебная моя лилия, дерзкий золотой поток, лебедь, овладевающий Ледой! Ничего не знаю, не помню, не вижу, только твой взгляд, проникший дальше некуда, в самое чрево, исходную завязь лона, святая святых! Я — сама по себе ничто, только в тебе становлюсь чем-то, вбираю твою любовь, как ты наполняешься мной... Страшная конвульсия (уже смерть-наказание?), нет, самое полное блаженство, раскрытие всех створок, окончательный разрыв цепей! Господи, Ты воистину еси, потому что и это по воле Твоей!
Можешь ли ты сказать, дорогой читатель мой, почему наше сердце так властно, так неудержимо стремится к счастью? Никакие доводы рассудка ему нипочём, любые советы отметаются с порога, прошлый опыт ничему не учит. И стоит ли так строго осуждать его за это? Право, оно само за все ошибки получает сполна, иной раз сторицей, как ни один суд не воздаст.
А Полина... Ну, что Полина? Она вдруг обрела свою толику радости, о которой и мечтать не мечтала, нашла, словно невероятной редкости клад. Понятно, что голова у неё пошла кругом, последние остатки разума сосредоточились на выполнении простейших интеллектуальных функций, зато душа парила в небесех! Кому не известна эта фаза влюблённости, когда творятся самые безумные, самые нелепые, самые великолепные безумства, когда робкие совершают неслыханные подвиги, ленивые сворачивают горы, скупцы бросают состояния к ногам возлюбленных!
Пленительная, пылающая страсть овладела любовниками столь же сильно, как знаменитыми благодаря Шекспиру Ромео и Джульеттой. Полина во всём доверилась Лили, справедливо полагая её более сведущей dans l'amour. Но и сама оказалась способной ученицей, так что скоро они нисколько не уступали друг другу, соревнуясь во взаимной нежности, податливости и одновременно настойчивости там, где нужно было подарить запредельно возможную радость.
Таким образом незаметно сгинул месяц, пошёл следующий. Виталий наконец-то закончил свои дела и вернулся в Петербург, чтобы начать оттуда бомбардировку письмами нерадивой избранницы. Тут и у Лили припомнились кой-какие дела в столице, и они всё же свернули свой любовный бивак и погрузились в поезд. Взяли на двоих купе первого класса, чтобы ещё двое суток наслаждаться обществом друг друга. Однако, по мере приближения к конечной станции, в сердце Полины всё резче просыпалась тревога, смешанная с недоумением, как ей теперь вести себя с женихом? Выложить правду? Сделать вид, что ничего не произошло? Просто порвать помолвку под каким-нибудь предлогом? Опять она ничего не решила заранее, а на вокзале была встречена с таким восторгом, нетерпением, морем обожания, что не смогла нанести в этот момент обескураживающего удара. Причём кузен с кузиной ещё раскланялись на перроне, и Виталий даже предложил Лилиане подвезти её, куда пожелает, но та с многозначительной улыбкой, которую бросила в сторону Полины, отказалась.
Дома, то есть на новой уже их квартире, снятой для будущей семейной жизни женихом, девушка снова не решилась ничего рассказать, не нашла подходящего момента, уж больно обстановка была праздничной, и Виталий горел воодушевлением, так что она глазом не успела моргнуть, как оказалась в постели наедине с пылким от долгой разлуки мужчиной, и, о ужас! — ощутила в себе столь же горячее возбуждение, которое впервые проснулось в ней недавно в объятиях Лили! Это было несправедливо, непонятно, просто невозможно, но... Как ни сопротивлялась Полина собственным чувствам, конец приключился бурный, шумный и полный стыдного для её самоуважения удовольствия. Вот коллизия!
Часом позже, лежа рядом со счастливым в своём неведении женихом, она пыталась разобраться в происходящем. Было ясно, как дважды два, что она безумно любит Лили, которая открыла в ней спрятанное под спудом сокровище... Но вот мужчина, избранник, который её тоже бесспорно любит, готов чем угодно пожертвовать ради устройства семьи... Это путь, угодный Богу, одобряемый, в конце концов, цивилизованным обществом, к тому же возможное рождение детей, от чего Полина совсем не хотела отказываться... И как прикажете между этими полюсами разрываться?
А никак. По усвоенной с недавних пор манере она отложила решающий выбор до лучшего времени, полагая, что жизнь сама расставит всё по местам. То есть в их отношениях с Виталием как будто ничего не изменилось, даже напротив, интимная жизнь наполнилась новыми, полными ярких красок страницами, а внешние отношения подкрепились благословением будущих тестя и тёщи, приехавших для такого случая на неделю из Лондона. Сама Полина стала потихоньку сомневаться в истинности произошедшего в её судьбе перелома, поддаваясь напору естественного хода событий. В самом деле, чем плохо: любящий супруг, хороший дом, там, глядишь, и маленькие появятся? К тому же Лилиана тоже, как назло, пропала из виду, словно в воду канула. Прошло три недели со дня их возвращения в Питер, но от неё не было никаких известий. Полина пару раз ездила по тому адресу, что оставила подруга, но получала неизменный ответ от заспанного лакея, что Её Сиятельства нет, и где она пребывает, одному Богу, поди, известно... Однажды она решилась позвонить самому графу Павлу Николаевичу Дурново в Государственную Думу, но не смогла прорваться сквозь частокол бюрократических инстанций, и оставила эти попытки.
И вдруг записка, которую передала Полине неизвестная барышня из простонародья прямо в дверях подъезда (видать, поджидала). Мелкий, как бисер, почерк, множество излишне резких вертикальных черт — признак нетерпеливого характера. Никаких, разумеется, извинений, просто краткий рассказ о путешествии в Швецию... с непонятной целью, но массой интересных наблюдений, которыми автор охотно поделится с адресатом, если той будет угодно выслушать. Очень мило! Полина почти рассердилась, но, тем не менее, на следующее же утро отправилась навестить объявившуюся пропажу. Со стучащим, как мотор автомобиля сердцем она входила во внутренний дворик частного пансиона, понятия не имея, как начнётся и чем закончится предстоящее свидание. И тут высокий, полный бесконечного чувства вскрик: "Поль!" — заставил её вздрогнуть и резко поднять голову. На площадке второго этажа стояла Лили, выскочившая едва ли не голой, в одном наспех наброшенном халатике, такая беззащитно тонкая на виду у всех, что у Полины ком встал в горле, и она не смогла ответить безумице, чтобы та укрылась в помещении. А Лили учудила ещё пуще: прыгая через ступеньку, скатилась по лестнице и не мало не смущаясь заключила подругу в страстные, совсем не "дружеские" объятия.
Этот день они провели вместе, не покидая пределы комнаты ни на миг. Лишь поздно вечером Полина вымолила отпустить её домой, поклявшись в ближайшее время объясниться с Виталием и переехать к Лили навсегда. Разумеется, "ближайшее время" оказалось весьма растяжимым понятием, так что первый намёк на возможность отмены помолвки недоумевающий жених получил лишь через месяц, но и затем отношения не были порваны окончательно. Полина всё металась между почти одинаково дорогими ей людьми, словно шар перекати-поля по степи, не решаясь на разрыв ни с одним из них. Всё решил ультиматум, который поставила потерявшая терпение Лилиана: " Или они уезжают вместе за границу, в Италию, в Милан, где предполагаются серьёзные занятия вокальным искусством... или она отправится туда в одиночку (тогда получишь своего суженого на тарелочке и делай с ним, что хочешь!)". В добавок совершенно потерявший голову Виталий стал устраивать сцены ревности, особенно задетый тем, кто именно отбил у него невесту: претензионная никчёмная девица, да ещё его же кузина! Тут спятишь, ей Богу! Полине был невыносим этот всё усиливающийся град упрёков, хотя в глубине души она не могла не признать его обоснованности. Тем более, чтобы прекратить превращающийся в фарс спектакль, она приняла таки решение — уезжать! Прочь из бывшей до этого жизни, прочь из настоящего, а что там в грядущем — кто может подсказать?..
Стоя теперь у окна, наблюдая беспредельно холодную и вечно чужую ночь, Полина горько усмехается. Вот, она знает сейчас, словно Господь Бог, все последующие после того кардинального поступка события. И, что, она больше понимает в хитросплетении человеческих судеб, характеров, страстей, чем тогда? Скажем, представилась бы возможность вернуться назад и всё переиграть, как бы она поступила? Молчишь, душа? Не знаешь ответа? Или тебя вовсе нет, как утверждают строящие в России новую жизнь большевики? Эх...
Они уезжали в конце ноября с Варшавского вокзала, через Варшаву и Берлин. Виталий даже помог ей погрузиться в вагон, был почти спокоен. В разгар прощания появилась из смежного купе вся на нервах Лили, едва не закатила скандал, но, джентльмен до мозга костей, бывший жених оставил поле боя, не ввязываясь в бесполезное, с его точки зрения сражение. И всё-таки удивил напоследок изрядно. На следующее утро, когда поезд остановился на какой-то незначительной станции, Полина, случайно бросив взгляд в окно, увидала там Виталия! Подтянутый, прямой, как шпага, идеально выбритый, он тривиально комкал пласт свежего снега, словно находиться в этот час именно на этом полустанке составляло его ежедневное занятие, давно наскучившее, но неизбежное. На невольный её вскрик подскочила с постели Лили, сверкнула наготой, потом истерично зарыдала в подушку: "Он снова здесь! Он никогда от тебя не отцепится! Почему он здесь?" А Полина не могла оторвать глаз от ясного, открытого, даже весёлого взгляда, устремлённого на неё. Кажется, она тогда кое-что поняла в жизни. То малое, что всегда ускользает от сознательных попыток его уловить, поставить в строку, но без чего бытие наше теряет всякий смысл. И поэтому помахала рукой остающемуся на убогом перроне человеку (можно сказать, как всему человечеству: мы с тобой одного естества, одной плоти и крови, и расставаясь, никогда не разлучимся насовсем, а будем вместе!).
А потом суета Европы, вечно хмельной сладкоголосый Милан, быт вне грусти и проблем. Безусловно, им было там хорошо, особенно первое время. Свободные весёлые нравы, комфорт во всём, даже в окружающей природе. Никаких обязательств, никаких забот о будущем — чисто полевые лилии, которых одевает Вседержитель.
Правда, вскоре стало погрустнее. Каким-то образом подробности скандала с разрывом помолвки между коллежским асессором В и дочерью видного дипломата, недавней выпускницей Екатерининского института П, произошедшим из-за романа последней с племянницей председателя комитета Государственной Думы, бывшего министра внутренних дел графиней Л стали достоянием бульварной прессы и вызвали серьёзный резонанс в высших кругах. Полина получила строгое послание от папА, в котором ей категорически предписывалось прибыть в Лондон под угрозой сокращения до минимума денежного содержания. Похожее по смыслу сообщение пришло и на имя Лили из Петербурга. Надо было что-то выбирать. Собственно, Полину не так страшили материальные трудности, как перспектива размолвки с горячо любимыми родителями. Поэтому, крепко поговорив с подругой, поклявшись друг другу "выстоять не смотря ни на что", она написала длинное-предлинное письмо, в котором попыталась объяснить свою позицию и просила прощения. Ответа, увы, не последовало, зато сумма ежемесячного пособия, которую получила Полина, сократилась втрое. Не меньший урон понесли финансы графини. Эту проблему надо было как-то решать.
Прежде всего Лилиане пришлось проститься с мечтами о La Scala, потом они поменяли жильё: фешенебельный центр на бедный пригород. Затем занялись поиском возможности зарабатывать на хлеб насущный. Лёгкая на подъём графиня мигом нашла место певицы в кабаре, а Полина, немало помаявшись, устроилась в католический госпиталь помощницей медсестры. Тут немало помог ей опыт пребывания в Институте, где не терпели белоручек и воспитывали умение ухаживать за собой и, если понадобиться, за больными.
Понятно, особой радости от вынужденной работы не получали ни та, ни эта. Жалованье, по их меркам, мизерное, забот-хлопот выше головы, и никакой чести! Но что поделаешь? Раз впряглись, как элитные беговые лошадки в ломовую телегу, будьте добры тянуть! В общем, они и тянули. Главным неудобством было то, что служили они в разных местах и в разное время, но тем слаще были их встречи под одной крышей, за одним столом, ну, и всё остальное. Порой казалось, что такая жизнь их вполне устраивает, ведь главная её составляющая, любовь, имелась в избытке, а временную нехватку чего-либо менее важного всегда можно пережить.
Иногда, коротая скучные часы ночного дежурства, Полина так и сяк вопрошала себя: почему судьба повернулась таким образом, что райские цветы оказались с шипами? Кто виноват, и есть ли виновные вообще? Родные, возмущённые беспардонным поведением своих чад и попытавшиеся по-своему вразумить? Это не только их право, но и прямая обязанность, тут ничего не попишешь. Был предложен ясный конкретный выбор, и влюблённые его приняли. Страсть? Так с неё вообще какой спрос? Разве откажутся они хоть от малой капли того фонтана чувств, что плещется в них, божественно и властно? Ergo — принимай то, что есть, и не ропщи! А дальше видно будет.
* * * * * * *
Вот именно. Видно будет... Заглушив, насколько смогла, никотиновый голод, Полина ощутила внутри вполне тривиальную, но не менее сильную жажду. Она облизнула губы, ставшие вдруг сухими, словно после суточного перехода по безводной пустыни. Да что это сегодня с ней? Ночь ублажения прошлых и нынешних желаний? Планеты, видать, сошлись в одном доме на party и взбаламутили все свои влияния! Ладно, удовлетворить простейшую физическую потребность много проще, чем развязать узлы и узелки минувшего.
Она снова прошла в кухню. Немного поколебавшись, зажгла газовую конфорку, поставила турку с водой для кофе. Уж если не спать, так хоть приятно... Через некоторое время уселась в кресло-качалку с дымящейся кружкой в руках. Божественный аромат!
В то время, когда они с Лили сражались за счастье в ужасных (как тогда казалось) трущобах Милана, вкус хорошего кофе им мог разве что присниться. Непривычная, впервые в жизни испытываемая нужда, увы, не способствовала радужным надеждам. Постепенно накапливались усталость и апатия, многие черты характера друг друга, первоначально казавшиеся приемлемыми, даже милыми, теперь вызывали раздражение, и малейшая размолвка грозила перерасти в ссору. Полина частенько с недоумением ловила недобрый отблеск в глазах подруги, но ещё больше её беспокоили собственные гневные порывы, которые становилось глушить всё труднее.
Месяца через четыре такого существования выстроенный ими шалаш нищей, но прекрасной любви начал трещать по всем швам. Похоже, первой сдалась напору житейских обстоятельств Лилиана, в силу специфики работы постоянно пребывавшая в средоточии беззаботности и лёгких денег. Теперь постоянными спутниками её стали запахи алкоголя, вызывающе резких духов, табака. Наряды приобрели вульгарный характер, как и поведение, пожалуй, тоже. Полина терпела, как могла, но однажды словно гром грянул... с неясного уже давно неба.
Почувствовав дурноту посреди ночной смены, она упросила старшую медсестру найти ей замену и отпустить со службы. Вернувшись домой в неурочное время (как в пошлом анекдоте) застаёт там Лили и какого-то итальянского хлыща, развесёлых изрядно. На столе высилась наполовину опорожненная бутылка Бордо, и хотя обе подозрительные персоны предстали одетыми, возмущённому изумлению Полины не было предела. Она молча прошла на кухню и рухнула там на топчан, несчастная от хвори и гадкого открытия. Впрочем, скоро рядом устроилась Лили, долго рассказывала историю про новую роль, которую надо репетировать, а это её аккомпаниатор, просто они решили отметить начало нового сезона, и много ещё разных слов. Полине совершенно ничего не хотелось знать про обстоятельства, приведшие чужака в их дом, она тонула в болезненных волнах, накрывающих её с головой и выжигающих огнём всё внутри. Аккомпаниаторы, престидижитаторы, пусть все они провалятся в тартарары!
На следующий день Полину отвезли в тот самый госпиталь, где она подвизалась. Болезнь оказалась упорной, и девушка провела в беломраморных стенах, среди шумных пациентов и скорбных сестёр-монахинь почти месяц. Лилиана появлялась часто, но стала словно чужой. Полина слушала её бойкую речь, смотрела на слегка располневший, хотя и по-прежнему стройный стан, и не могла взять в толк: что же такое трепетное, чуткое, тонкое свело их вместе совсем недавно? И куда оно так стремительно исчезает?
Впрочем, по возвращении из лечебницы некоторое время в их жилище царили мир и согласие. Полина постаралась забыть насовсем тот инцидент, посчитав его в самом деле глупым недоразумением. Но вскоре выяснилось, как она ошибалась!
Как-то посреди белого дня, когда девушка отдыхала после дежурства, а Лили отсутствовала, предположительно, находясь в своём кабаре, в дверь их квартиры весьма настойчиво постучали. Причём, похоже, и ногами. Недоумевая, кто это может быть, и не предполагая ничего дурного, Полина отворила. И тот час попала под такую атаку двух разгневанных итальянских дам, что не знала, куда деваться. Словесный напор, впрочем, совершенно безразличный ввиду слабого знания ненормативной местной лексики, быстро перешёл в рукопашную. Обе нападавшие были крепкими, загорелыми особами, явно не чуравшимися физического труда, и оттого имевшими над не совсем ещё оправившейся Полиной явное превосходство. На счастье последней, в процесс избиения вмешался проходивший мимо почтальон, оттеснивший, рискуя жизнью, взбесившихся мегер от жертвы, заодно прояснив суть конфликта. Оказалось, что эти фурии — всего лишь жена и сестра некоего Антонио, импресарио из кабаре, которого сбила с пути истинного проклятая русская певичка, и которые пришли отомстить обидчице, но немного ошиблись. Впрочем, извиняться они и не думали, полагая, видимо, что все эти бледные поганки из России друг друга стоят, и пообещав добраться до настоящей виновницы, шумно удалились.
Полина вернулась в комнату, глянула на своё отражение в зеркале (ссадины на скулах и начинающий затекать синевой глаз) и повалилась на широкую двуспальную кровать, занимающую изрядную часть помещения, гомерически, до слёз хохоча. Чем не опера-буфф, а она — не простофиля Пьеро, которому достаются тумаки Арлекино? Господи, какая постыдная комедия, и это с ней происходит: умницей Полиной, гордостью папеньки с маменькой, радостью подруг, надеждой институтского начальства, которой чуть более года назад императрица-мать вручила именной шифр за блестящие успехи? И вот — финал! Впору со всего маха треснуть друг о друга медные тарелки, чтоб звон летел до самого неба! Какой следующей глупости требует он неё бездарный сценарий? Убить изменницу, задушив подушкой, а самой броситься со скалы в море? Или упасть на колени и умолять вернуться? Mon dieu, всё это вздор, вздор, вздор! И ничего больше...
Когда к вечеру домой пожаловала Лили, она застала в нём изрядную перестановку. Бывшее двойное супружеское ложе было разделено на одиночные составляющее и раздвинуто в разные углы. Все вещи разобраны, развешаны в отдельные шкафы; поделено поровну количество движимой мебели и расставлено по обе стороны невидимой границы, проходящей посередине комнаты. Только большой круглый стол, имеющийся в единственном экземпляре, остался стоять на месте, но незримый рубеж пересёк и его. Полина лежала на своей спальной половинке, устремив невидящий взор в потолок, и никак не отреагировала на вошедшую.
Лили, судя по тому, что не стала задавать вопросов и подчёркнуто небрежно двигалась в квартире, была уже в курсе произошедшего, но не знала, как себя вести. Наконец она тоже рухнула на свою кровать и закурила (чего не позволяла себе никогда!), переломав при этом с полдюжины спичек. Видимо, изрядно волновалась. Потом вдруг закашлялась, словно зелёный гимназист, впервые попробовавший сигарету, чертыхнулась, и заговорила с вызовом, который странным образом соседствовал с отчаяньем:
— Pardon, Polin, за эту безобразную выходку безмозглых дур! — Лили сделала краткую паузу, то ли ожидая ответной реакции, то ли дополнительно собираясь с духом. — А за всё остальное извиняться не буду, уж извини! В конце концов, мы с тобой перед алтарём не стояли, в верности до гроба не клялись! Я абсолютно честно пыталась сохранить нашу любовь, она и сейчас для меня много значит, но... я не могу жить так, как мы жили! Я человек страстный, неусидчивый, мне свобода нужна, понимаешь, свобода! Эта связанность какими-то узами для меня — как тюрьма! Вот... ты говоришь, это — недостойное, низкое поведение (хотя Полина на неё даже не взглянула, не то чтобы слово молвить), мол, порочит честь... а мне плевать! Мы не в Петербурге, наш гонор тут ничего не стоит, зато много значит дружелюбие и щедрость... Да, да, щедрость! Вот, ты думаешь, из каких средств мы оплатили в этом месяце жильё, да ещё осталось на пропитание и одежду?
Лили вскочила вновь, распаляясь всё больше из-за безразличия собеседницы.
— Да разве ты думаешь об этом? Привыкла жить, как монашенка, на казённый кошт... Институтка, Белый Фартук!
Это было уже слишком, но Полина и бровью не повела. Пусть хоть вся изойдёт в ярости, ей-то что? В это время гневная вопросительница приблизилась к ней почти вплотную, пересекши запретную линию, и впервые разглядела следы побоев на лице подруги.
— Diable! Что они с тобой сделали? Надо вызвать полицию и составить протокол, а потом в суд подать! Этого нельзя им спустить!
Тут уж Полина не выдержала и приподнялась на локте:
— Какая ещё полиция, Лили, какой суд? Хватит с меня и этого унижения! Мало питерского скандала, нужно, чтобы ещё весь Милан нам косточки перемывал?
Лилиана не нашлась, чем возразить, хмыкнула только, пару раз пронеслась по комнате, как загнанный зверь, снова взорвалась возмущённо:
— Но как эти твари посмели поднять руку на тебя? Они разве не видели, что перед ними благородная особа?
Только произнеся до конца ответную реплику, Полина осознала, что этим она, возможно, окончательно ставит крест на их отношениях:
— А тебе кажется, что есть какое-то видимое различие между благородной особой и шлюхой из кабаре?
Лили вздрогнула, словно от удара хлыстом, и опрометью бросилась вон. Полина дёрнулась было вслед... но так и осталась сидеть на кровати, закрыв лицо ладонями, уткнувшись локтями в колени. Господи, какой вздор!
В общем, крест получился капитальный, увесистый, и всё, что было в прошлом, похоронил надёжно. Полина продолжала являться на свои дежурства в госпиталь, в промежутках много гуляла по Миланским улочкам, в пригородных рощах, чиркала в блокнот разные пришедшие на ум рифмы. Лилиана дома ночевала редко, да и какой это был уже дом? Так, одно название. Их сердечный-дружественный союз распался изнутри, хотя внешне ещё являл подобие пары. А потом пришёл черёд рухнуть и внешнему.
Начиная с конца июня, когда в Сараево был убит наследник австрийского престола эрцгерцог Франц Фердинанд, газетные новости становились всё тревожнее, и вот первого августа по европейскому календарю появилось сообщение, что Германия объявила войну России. Было абсолютно ясно: это всерьёз и надолго, и через неделю Полина поднималась по трапу на борт парохода, следующего в Новороссийск. Графиня её не провожала, она сама собиралась на родину, да и говорить им было уже не о чем. Они лишь сухо кивнули друг другу, расставаясь, тогда казалось, навсегда.
* * * * * * *
Оказавшись снова в Петербурге, Полина первым делом поступила на курсы сестёр милосердия при Военно-медицинской академии (куда же ещё, учитывая почти полугодовой опыт работы в госпитале?). После скудости и лишений миланского прозябания жизнь в родных стенах показалась ей раем. Родители, узнав о возвращении блудной дочери и более чем разумном её поведении, не только восстановили размер пособия, но и выплатили изрядную "премию". Учёба на курсах была не слишком докучливой, благо Полина уже имела значительные навыки в теории и практике лечебного дела.
А вокруг всё бурлило и кипело! Общественные процессы, благодаря войне, пришли в стремительное движение, тысячи людей сорвались со привычных мест и закрутились в водовороте истории, ещё не ведая ни своего будущего, ни грядущей судьбы всей державы. Патетика первых дней, замешанная на патриотическом восторге и всеобщем воодушевлении, ещё не схлынула, число потерь на фронтах не достигло угнетающих цифр. Поневоле оказалась вовлечённой в бурную деятельность и Полина. На медицинских курсах существовал некий фонд, члены которого проводили различных мероприятиях в поддержку русской армии: выступали с концертами в госпиталях, казармах, на кораблях, готовили подарки в действующие войска. Юная, привлекательная особа, имеющая блестящее образование и природные задатки, не могла не оказаться в первых его рядах. Она читала стихи, в основном свои, так же других авторов, пересказывала короткие истории, выполняла даже танцевальные номера в восточном стиле, имевших особенно шумный успех. Крепко спаянная группа артистов без устали носилась не только по городу, ставшему к тому времени Петроградом, но по всем ближним и дальним окрестностям. Это было увлекательно и весело до безумия, ничего общего с нудной размеренностью предыдущих месяцев. Вновь вокруг Полины закружился рой воздыхателей, пусть не столь высокого полёта, как в первый её бенефис, зато искренних (так ей казалось) и умных (вполне возможно).
Иногда она задумывалась над тем... не попытаться ли восстановить отношения с Виталием? Пожалуй, если бы он захотел вернуться к тому, что было... безо всяких условий и разбирательств... это могло бы иметь место. Но раз он такого желания не проявляет, значит, и Полина хлопотать о том не будет.
К тому же, как ни старалась она вычеркнуть из памяти обстоятельства последнего, назовём так: "странного" романа, он оставался огромным фактором её внутренней, сокровенной жизни, властно требовал своей львиной доли ... Много раз она почти с ненавистью ловила себя на сладостных ощущениях, которые появлялись всегда, стоило мыслям умчаться в недавнее прошлое. Особенно в ночные, одинокие часы эти образы, составляющие иногда целые роскошные картины, наседали на ум, превращая его в некое эротическое подобие феерий Гофмана.
Но сказки сказками, а действительность тут как тут — всегда наготове развеять наши пылкие грёзы. Не успела Полина вполне насладиться светской жизнью творческой богемы, как подошли к завершению курсы, впрочем, особой тревоги сей факт в ней не вызвал. Успехи в подготовке она показала отличные, руководство относилось благосклонно, поэтому не было никакого сомнения, что направление в привилегированный, опекаемый самой императрицей царскосельский госпиталь уже обеспечено. А значит, возможность вести привычный образ жизни, столь приятный и весёлый, пусть в меньшей степени, но сохранится. Поэтому, когда прямо с последнего экзамена её вызвал к себе начальник курсов, Полина была абсолютна спокойна. Но седобородый генерал-майор медицинской службы при появлении девушки вскочил, как мальчишка, и почему-то виновато покраснев, начал странные расспросы насчёт родителей, их здоровья, планов самой Полины, короче, понёс совершенно несерьёзную чепуху. А потом, вздохнув тяжко, протянул свежеиспечённой сестре казённый бланк и сухо добавил:
— Мне искренне жаль, милейшая Полина Георгиевна! Но Ваше прошение на Высочайшее имя о зачислении в штат Собственного лазарета при царскосельском госпитале отклонено!
У Полины аж в глазах потемнело. Всё, на что она оказалась способной в этот момент, это пролепетать почти шёпотом:
— Но почему, Иван Иванович?
— Вы можете сами прочесть, сударыня!.. Не смею задерживать... И мой поклон батюшке!
Она вышла из кабинета словно в воду опущенная. Подойдя к окну, прочитала при свете начавшего алеть декабрьского неба: "... в прошении отказать ввиду низких морально-нравственных качеств просительницы". Это была такая затрещина самолюбию, что хоть топись! Как будто пожалованная грамота с печатью, мол, предъявительница сего является патентованно низким существом и проверенной негодяйкой! Принимать соответственно!
Весть о негаданном фиаско одной из лучших выпускниц курсов мгновенно таинственным образом разнеслась по академии. Ещё вчера галантные кавалеры и сердечные подруги, окружающие разом потеряли к ней интерес, даже сторониться стали, как прокажённой. Перестали приглашать на мероприятия фонда, при случайных встречах несли всякую чушь, а чаще просто проскакивали мимо, опустив глаза. Впрочем, низвергнутой с колесницы Фортуны так было даже проще: никакого желания и способности общаться с кем-либо у неё не осталось.
Разумеется, распределение не то, чтобы в столичные госпиталя, но даже в более-менее приличные гарнизоны ей уже не светило. Так и вышло. Получив серый канцелярский формуляр с местом назначенной службы, Полина утонула в его бесцветных, ничего не говорящих названиях каких-то южно-русских населённых пунктов, трёхзначных номерах частей и фамилиях будущих командиров: поручик Жабко и штабс-капитан Тупилов. Да-с... Это похлеще миланской эпопеи, это просто живой лезть в собственную могилу и ещё просить, чтоб закапывали получше...
Она перешла Неву по Литейному мосту и без цели двинулась проспектом. Опять судьба тычет её лицом в полную клоаку. Так ведь сама напросилась! Мечтала о романтике, вроде того, что будешь ухаживать за благородными, учтивыми офицерами, ранеными исключительно в руку или плечо, а они будут петь тебе романсы под гитару и показывать фотографии обожаемых матушек? Вот теперь её будет сколько угодно! Но, в общем, не это угнетает... Этот ошеломляющий отказ — за что, почему? Конечно, они с Лили вели себя небезупречно, но разве убили кого-нибудь, ограбили? Неужели за порыв страсти, пусть не всем понятный, нужно так казнить? Но и это не столь горько! Насколько меняется отношение людей к тебе, стоит хоть немного, хоть косвенно попасть в немилость к имеющим власть! Как ветром сдуло воздыхателей и обожателей... Впрочем, это тоже не потеря. А что же тогда, почему такая гулкая пустота внутри? У кого спросить, кому пожаловаться?
На углу Литейного и Симеоновской ноги вдруг сами повернули направо. Что за прихоть, или они уловили негласный приказ мозга? Ещё бы! — там, впереди, виднеется желтоватое здание Симеоновской церкви, в котором служит штатным священником отец Алексий, институтский батюшка... духовник Полины. Наверное, там сейчас как раз закончилась литургия, и можно поговорить с ним без спешки. Вот только что она скажет, чем похвалится? Что больше года не причащалась? Не исповедалась? Но это хоть тяжкие грехи, но не постыдные... А про всё остальное как признаться? И зачем оно тебе, непутёвая, ты ж всё равно настоящего раскаяния не испытываешь, ведь признайся? Думаешь, любовь всё спишет?
Внутри церкви царила тишина, прерываемая редкими шагами служащих, занятых уборкой, да монотонным чтением псалтыри где-то на хорах. Полина прошла вдоль левой стены, поприкладывалась к некоторым, особо любимым иконам. В душе помягчело, не так сильно ныл нарыв обиды. В это время из боковой двери алтаря выглянул священник, это был отец Алексий, он что-то спросил у работника. Полина так и подалась вперёд, надеясь, что батюшка её приметит. Отец Алексий сначала подслеповато прищурился, всё же в храме было сумрачно, одни лишь свечи теплились, а потом радостно заулыбался и спустился с солеи, направляясь к Полине. Она тоже, едва ли не бегом, бросилась навстречу. После благословения батюшка приобнял девушку, шутливо восхищаясь:
— Ну, слава Богу, институточки наши растут да хорошеют, но дорогу к нам не забывают! Нечасто нынче встретишь кого из птичек улетевших... Ну, как ты, душенька-Полина? Не замужем ещё, поди? Всё вприпрыжку скачешь, как в младшем классе, ох, и шустрая была!
— Да вот, батюшка, не замужем. Курсы сестёр милосердия закончила, на фронт еду...
Лицо священника сразу посерьёзнело, даже осунулось. Он слегка повернулся в сторону образа Спаса, что был от него чуть сбоку, перекрестился и произнёс вполголоса молитву, видимо, насчёт девушки. Потом снова заулыбался, но уже как-то по-новому, с большим чувством, наверное...
— Вот что, душа моя! Сейчас идём ко мне домой, там матушка обед приготовила, постный, зато рыбка сегодня разрешена, сижков отведаем! И чаю с малиной, сам на Валааме собирал: вкуснааая, ещё и святая! Нешто я дочку духовную на войну просто так отпущу, без милой беседы за самоваром?
— Знаете, я насчёт беседы и зашла! Только... — тут Полина смешалась, ощущая неловкость: как после такой радушной встречи, столь тёплых слов раскрывать своё нутро кромешное?
Но опытный священник мгновенно уловил суть и причину её колебаний. Он потрепал девушку отечески за локоть и спокойно произнёс:
— Вот и хорошо! Ты исповедаться хочешь? Самое прекрасное дело, лучше не придумаешь! На войну, радость моя, надо с чистой совестью ехать, там грязи и так хватает, а к старой она вовсе прилипать будет, потом не отмоешься! А что бес тебя за руку держит, стыдом, да гордостью, так ты его гони, зачем от тебе нужен, нечистенький? Не бойся, ведь Богу будешь открываться, кто ещё больше тебя любит-то?.. Постой, я мигом! — и отец Алексий действительно очень быстро "сбегал" в алтарь, вернулся с Евангелием и крестом, положил их рядышком на аналое, подозвал Полину и прочёл необходимые молитвы. Затем покрыл голову девушки епитрахилью и приготовился слушать. А у Полины и дыхание перехватило. Хотя свои проступки она и так помнила, в основном, и перед входом в храм просмотрела их как бы"с высоты птичьего полёта" мысленным взором, но всё же вот так, "на духу", растерялась. Столько всего накопилось, не знаешь, с чего и начать... А ведь, казалось бы, за многие годы участия в таинствах можно научиться. Да, а потом всё растерять-растранжирить...
Батюшка не торопил, лишь призвал деликатно:
— В чём каешься, чадо, пред Господом нашим Иисусом Христом?
Полина таки начала свою повесть, которая, как лавина, начавшись с малого камушка, пошла и пошла волной. В некоторых местах процесс стопорился, исповедница не могла подобрать правильных слов, сформулировать достаточно понятно смысл излагаемого. Тогда священник приходил на помощь, давая чёткое определение тому или иному факту. Вообще, его присутствие в таинстве, с одной стороны, было минимальным, так как основную роль играло прямое общение человека с Богом, с другой, очень существенным, поскольку именно через него, по благодати, кающийся осознавал свои грехи и получал их отпущение.
Когда всё же иссяк поток, смывающий грязь с души, и девушка застыла, трепеща, ожидая неизвестно чего: гневных укоров, обширных поучений, сарказма, но батюшка тоже молчал, стоя рядом, только вздыхал, как будто о своём вовсе... Полине даже показалось, что у него слёзы катятся из глаз. Она ещё больше сокрушилась о своих ошибках, но уже полегче, с надеждой на избавление. Наконец-то отец Алексий прервал паузу:
— Ох, попрыгунья ты стрекоза! Натворила на свою голову дел, только успела из гнезда спорхнуть! Прямо на всё заманчивое стремишься, да про меру забываешь! По уставу, должен бы я тебе епитимью строгую прописать, да от причастия отлучить надолго... но и так тебя жизнь изрядно поучила, и направляешься ты в такое место, что похлеще любого наказания! Главное, остерегайся впустить в душу сознательное зло, ненависть к ближнему, это и есть диавол! Держись крепко любви, и она тебя не посрамит! — затем, когда исповедница опустилась на колени, прочёл разрешительную молитву:
— Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и шедротами твоего человеколюбия, да простит ти, чадо Полина, вся согрешения твоя: и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь — и осенил главу её крестным знамением.
После того, как сама взволнованная до слёз девушка поцеловала крест и Евангелие, священник вынес из алтаря потемневшую старинную икону Божией Матери, в тяжёлой золочёной ризе, со многими драгоценными предметами, пожертвованными прихожанами за проявленную милость.
— Вот, это чудотворный образ Богородицы "Взыскание погибших", к нему издревле прибегали воины, отправлявшиеся на брань. Говорят, даже светлейший князь Михаил Илларионович Кутузов сподобился накануне убытия в действующую армию! — отец Алексий благословил иконой Полину и позволил приложиться.
Потом они сидели в домашней трапезной, потчуясь от души стряпнёй жизнерадостной матушки Устиньи, весьма воодушевлённой нежданной гостьей, которую помнила ещё зелёной младшеклассницей. В комнате было тепло и уютно, почти празднично, несмотря на пост да зимнюю непогоду. За одним столом с ними сидели три молчаливые, но улыбчивые девочки. Полина знала, что Бог не дал супруге священника своих детей, поэтому они воспитывали сирот из приюта. Полина подмигнула им приветливо, на что они отвернулись, застыдившись, но прыснули смехом. Наверное, это был последний по-настоящему мирный, наполненный тихой радостью вечер в жизни Полины, но она об этом ещё не знала. Да и кто может ведать своё будущее, кроме особых случаев, попускаемых свыше? Живём, надеемся на лучшее... потому и живём.
Батюшка подарил питомице нательный крестик, привезённый со Святой земли, ещё много утешал, рассказывал разные поучительные истории из своей богатой событиями жизни. Уже прощаясь, он вдруг так нежно, по-отцовски обнял Полину, что у той тоже градом потекли слёзы и произнёс:
— Благослови тебя Бог, дочка! Наверное, не свидимся мы больше на этой земле, чувствую так... но ты проживёшь долго ещё, всякого нахлебаешься, других стран насмотришься, людей встретишь разных... Только сердце своё не ожесточай, и всегда, в самый страшный час, вспоминай Спаса милосердного и взывай: "Господи, помилуй!"
* * * * * * *
"Господи, помилуй!"
Полина давно встала с кресла-качалки, утомившего её скрипучим монотонным движением, и стоит у окна. Звёзды опять потускнели, видать, переменившийся ветер снова гонит дым фабричных предместий на город. Ощущение, что сон покинул её навсегда — вообще ни в одном глазу! Ну, да, ты б ещё галлон кофе выпила, чтобы уж совсем взбодриться! И воспоминания пуще расшевелить...
Через три дня после исповеди и обеда у батюшки Алексия Полина села в пассажирский поезд, следующий в Киев, с тем, чтобы со многими пересадками добраться до места службы. Первоначальная горечь, близкая к отчаянью, сменились спокойным безразличием, порой близким к любопытству. Почему-то казалось, что ничего особо плохого с ней не случится. В принципе, её ожидания почти оправдались. Полевой лазарет, куда она попала, находился в зажиточном еврейском местечке, не слишком близко к передовой, поэтому, кроме беспокоящего гула орудий, да постоянно перемещающихся по улицам войск, к чему быстро привыкаешь, ничего не напоминало о ужасах войны. На передовой царило затишье, стороны обменивались снарядами, да редкими атаками с целью "разведки боем", отчего в лазарете пациентов было не очень много. Вышеназванные персоны: поручик Жабко и штабс-капитан Тупилов оказались милейшими людьми, вполне отёсанными кавалерами, причём рамок приличий никогда не переступившими. И пошла служба у сестры милосердия Полины Марковой, как на мази! День за днём, месяц за месяцем, год за годом...
Изрядно её побросала война. Знавала и вшивые окопы, и стонущие-кровавые санитарные поезда, увозящие с фронта раненных-калечных партию за партией, и относительно благоустроенные тыловые госпиталя. Люди тоже попадались разные. Полина в конце концов как-то опростилась душой, ослабила створки сословной взыскательности. Когда находишься постоянно среди страдания людского, одинакового для всех, трудно соблюсти прежние высокомерные принципы: плоть так же уязвима у графа и последнего вятского крестьянина, и крови она никогда не наблюдала голубой — только красная течёт из ран, унося здоровье и жизнь.
Научилась радоваться простейшим радостям: часику-другому сна между операциями, горячей кружке чая в трескучий мороз, а то и доброй порции разведённого спирта, когда его горячей картошечкой с укропом закусить! Выучилась курить табак, будь он трижды неладным! Хорошо хоть, знакомые ухажёры из числа интендантской братии регулярно снабжали приличными сигаретами, даже американскими, из коих больше всего по вкусу пришлись "Lucky Strike".
Но вот в одном дело как-то застопорилось. Сколько ни кружились вокруг записные дон-жуаны, гусары да ловеласы, не размягчело каменное сердце, осталось глухим к потокам лести и обещаний, клятвам любви до гроба, а иногда и угрозам самоубийства. Полине было абсолютно ровно всё это. Фанфаронятся петухи вокруг одинокой курочки, ну и... хрен горький с ними!
Впрочем, бывает и на старуху проруха. Настигло её всё-таки чувство, не убереглась. Тогда, в начале семнадцатого, находилась Полина при госпитале во Пскове, и свела несчастливая судьба её с одним офицером, прибывшим из столицы. Полный шарма, стройный, обходительный, он сумел всё же задеть какую-то струнку в ней! И так ловко ухватил, да потянул, что через неделю она поселилась в его номере, вся почти на седьмом небе, полная каких-то радужных надежд и мечтаний. Возможно, просто истосковавшаяся по нежным чувствам женская натура отреагировала не совсем адекватно на элементарный флирт. В общем, Полина влюбилась, как говорится в народе, по уши! Бравый моряк, баронского рода, Лев Львович Жерар-де-Сукантон умел нравиться и красиво строить романы. Целый месяц ослепительного вихря, под боком у войны и уже зарождающейся революции! А какой потом сногсшибательный финал! Браво-бис, маэстро! Проснувшись однажды в гостиничной постели, девушка с немалым удивлением обнаружила отсутствие не только кавалера, но и всех его вещей, вплоть до последнего носового платка. Ещё в полной прострации, она обратилась к управляющему с глупейшими расспросами. Бывалый тип совершенно равнодушно (и не такого повидал!) поведал Полине, что его высокоблагородие убыли ночью на вокзал к рижскому поезду и, судя по всему, отправились в Петроград. Но за номер заплатили, поэтому до двенадцати дня, когда происходит расчётный час, барышне нечего беспокоиться! Совершенно раздавленная, она провалялась до полудня, а потом вернулась к месту службы, словно ничего и не случилось.
А потом... Чего только не было потом! Возвращение родителей из Англии (папеньку назначили товарищем министра иностранных дел). Октябрьский переворот. Развал фронта и всей прежней жизни. Гражданская война, во всех её прелестях. Гибель или пропажа близких людей. Полина окончательно превратилась в отрезанный ломоть, бездомное, бесхозное существо, поплавок, оторванный от рыбачьих сетей и носимый по всему океану. По воле случая прибитый в Шанхайскую гавань. Надолго ли?
(Да, ещё была новая встреча с Лилианой, но об этом в другой раз, пожалуй).
А сейчас она встанет и просто пойдёт спать. День предстоит суетливый, хлопотный, даром, что праздник. Тем более нужно выглядеть победно, несмотря ни на что, как вся наша русская эмиграция. Мы ещё ничего, ого-го, себя покажем! Вот именно, кроме показать, ничего не остаётся... Значит: спать, спать, спать...
Полина вернулась в спальню, прислушалась в темноте. Варенька дышит ровно, бестревожно. Что ж, и мы к ней под бочок, хорошо тут, тёплышко! Подвинься, ну, пожалуйста!..
Уже засыпая, Полина вновь ощутила веяние июльского ласкового ветерка, жаркое, но доброе солнце, серебристые брызги весёлой реки...
Так победно и дерзко звенели стрекозы
над внезапно взволнованной гладью реки;
ветер в ивах играл и клонил туберозы,
и касания его были нежно легки...
То потянет за бант, или локон закрутит,
вдруг подбросит, нескромник, у платья подол;
и на миг разрывали объятия руки,
чтоб изъян устранить, и сплетались потом
вновь и вновь, и тропинка никак не кончалась,
что вдоль берега нас столь прекрасно влекла;
и кувшинок ковёр пышно цвёл у причала,
словно яркий витраж из цветного стекла.
Веял зноем июль, вдосталь солнцем прогретый,
лишь в дощатой купальне укромная тень,
мы забыли про всё, что оставили где-то,
подчиняясь, как струи, слиянию тел...
Так сладка, так желанна, хмельна и прозрачна
нам казалась та влага, что пили вдвоём,
и как будто весь мир только нам предназначен,
и сиял океаном речной водоём!
За окном — темнота, и Шанхайская осень
разбивает мечты, чтобы склеить опять;
каплю счастья вернуть, того, жаркого, просим,
в день вчерашний нырнуть, чтоб грядущий понять.
Метки:
