Деталь

Луна на небе, как пасхальный кулич. Блестит, переливается в звёздном свете, являя праздник душе. Обращена к небу румяным телом, ущербом – к земле.
– Эй, луна, съест тебя утро! – говорю про себя. Откидываю голову, забываюсь, ощущаю себя, как в праздничный день. И тут же гасну, вспоминая: меня ведут на расстрел!
Два старовера, взятых в Красную армию по указу большевиков, шуршат за моей спиной мелкой щебёнкой. Трясут широкими бородами, просыпая на куст шиповника перхоть с махоркой. Этого я не вижу, но живо представляю себе. Слышимость в воздухе, повсюду блестящем ночными насекомыми, исключительная. И то ли камень лязгает под ногой, то ли затвор винтовки, сорванной с плеча горячей рукой, приводится в готовность!
– Я ей и говорю: куда ты, с овечьим-то своим шагом, от власти уйдёшь? А она только шмыгает носом и смотрит в траву, – говорит красноармеец, который помоложе. И долго смеётся, скрывая обиду в душе.
– Пулемётной колбасы захотела, – хмурится второй. – Не девка она, скажу тебе прямо, а паром. Катунь переплыть на нём можно, а дальше – пешком!
Разговор на этом обрывается. Слышно, как внизу, в Верхнем Уймоне, лают собаки, как шумит ветер в попутных берёзах, растущих среди камей. Ноги, с которых уже сняты сапоги, пробирает холодный ветер. И руки, связанные позади, стучат на каждом шагу в поясницу.
– А кого мы, однако, ведём? – спрашивает вдруг красноармеец, который постарше. И, ускорив свой шаг, тычет мне в спину винтовкой...
– Эй, беляк, какого ты будешь сословия?
Отвечаю сухо, на ходу:
– Писатель.
– Вон оно что! Дворы, стало быть, метёшь буржуям?
Мне становится весело. Трясу головой, пытаясь поправить вихор, мешающий видеть окружающее.
– Дворы метут дворники, а я – мастер подмечать детали!
Слышу долгий вздох, похожий на коровий.
– Ты что-нибудь понял? – спрашивает молодой красноармеец.
– А что тут понимать-то? – нервничает второй. – Известное дело – картёжник и вор!
Подходим к лиственнице, кора у которой облита смолой и блестит лиловыми чернилами. С верхушки её срывается филин, издает тявкающие звуки и улетает.
– Ну-ну, – говорю я вдогонку, вспоминая, как остро и горько пахнет на пригреве полынь.
– Однако, я ногу натёр, – жалуется старший и предлагает: – Давай-ка, браток, тут его и кончим!
Скала, возле которой мы находимся, от луны золотая. Справа – обрыв, внизу мерцают острыми верхушками ели. Я оборачиваюсь к красноармейцам – те крестятся, как на икону, на луну. Затем проверяют затворы своих винтовок и старший, не глядя на меня, говорит:
– Читай, если знаешь, молитву!
А ночь говорит другое. Будит моё воображение, заставляет его работать на полную мощь. И превращает красноармейцев в китайцев, забравшихся на гору, чтобы поклониться Дао и луне…
О, эта профессиональная привычка всё замечать! Любой пустяк и безделицу. Чтобы строчка рассказа, который ты пишешь, ожила. Вспыхнула новым выражением и осветила и самые скучные места. А там и до искусства один шаг – оживить созданную тобой картину…
Внимательно гляжу на красноармейцев и замечаю деталь, на вид – пустяковую. Мелкую, не сразу заметную деталь, способную, однако, увидеть происходящее совсем в другом свете… Будучи освещены яркой луной, красноармейцы не отбрасывают тени!
В жизни такое событие невозможно, она – строга. Жизнь опирается на физику и чтит геометрию Эвклида. И если тела не отбрасывают тени, то мир, в котором мы находимся, совсем другой…
К рукам приливает сила, впалая грудь распрямляется. Чувствую в себе врача, способного победить любые болезни. И зычным, уверенным голосом говорю:
– В ваших штанах – туман, в ваших лёгких – запах резеды и крапивы. Рассейтесь под ветром, мужики, вы – только плод моего воображения...
………………………………………………………………………………………………………….

Уймонская долина, раннее утро. Просыпаюсь на железной кровати времён Гражданской войны. И долго лежу без движения, поглядывая в низкое, давно не мытое окно. Луна над Теректинским хребтом висит сгоревшей сигареткой.