Уланчики
УЛАНЧИКИ
– Здрасьте, атомадома?
– Тамара?.. Сейчас посмотрю… Тамара, выходи! – зовёт дядя Валик.
И тут должна появиться… нет, не царица Тамара – до царицы ещё надо дорасти… в дверях должно нарисоваться обыкновенное девочкино солнце с ямочками на щеках – её Томка, и если оно нарисовалось, значит, ?атомадома?. Это произносится именно так: скороговоркой и в одно слово. Томка – лучшая девочкина подружка. Она старше и умней девочки на целый год. В Томкином уме нет ни малейшего сомнения, потому что его верный признак торчит у неё на носу – и это очки. Томка – удобная ходячая энциклопедия: не надо таскать под мышкой и всегда под рукой. Сначала она перечитала свои книжки, потом – девочкины, после – всех соседских детей, а теперь ждёт, когда же напишут новые. Томка с лёту отвечает на самые сложные вопросы. Ну, например, три, три, три, три, три, три – и что будет? Восемнадцать? Или очень чисто? Или дырка? А вот и нет! Будет столько дырок, во скольких местах будете тереть. И это знает только Томка! У неё есть любимая сестра Танька, и вместо одного солнца у девочки их целых два. Танька младше Томки и девочки, и за этой беззаботной стрекозкой с радужными крылышками и улыбчивым ртом нужен глаз да глаз! Томкину и Танькину маму зовут тётя Фаина, а папу – дядя Валик. И вместе они – Уланчики. Как звонкие мячики, как солнечные зайчики звучит это ?уланчики?. Живут они на пятом этаже, в квартире номер двадцать девять, как раз над девочкиной головой. Как сказал один мудрец: мы сами заводим друзей, сами создаём врагов, и лишь наши соседи – от Бога. Представления о Боге девочка не имеет, но про Уланчиков знает наверняка: нельзя не быть в курсе жизни, происходящей как раз над твоей головой. И эта жизнь – всегда одно из двух: твоя награда или твоё наказание. Уланчики – ни то ни другое, потому что они третье – каждый девочкин день.
?Трум-пурум-пурум-пум-пум?, ?трам-парам-парам-пам-пам?… Нет, это не Винни-Пух со своими бормоталками, кричалками, вопилками, сопелками, шумелками, пыхтелками. Это (сначала – дальним эхом, а потом – всё приближаясь) где-то рядом дядя Валик. У него ершистые усы-щёточки, тёмные кудрявые волосы и насмешливое выражение лица. Он так же весело порхает по жизни, как сейчас через три ступеньки. Летает дядя Валик всегда налегке, с авоськой, полной здорового энтузиазма, а та летает оттого, что энтузиазм – такая невесомая штука, которая рвётся в небо, как шарик с гелием, и увлекает за собой привязанный к его ниточке предмет. С дядей Валиком всё очень просто: ?трам-парам-парам-пам-пам? – значит, он идёт из дому, а ?трум-пурум-пурум-пум-пум? – домой. После ?трум-пурум-пурум-пум-пума? люстра в девочкиной комнате пускается в пляс, потому что сложно быть уравновешенной, когда пляшет дядя Валик, потому что дяде Валику невозможно оставаться равнодушным, когда из радиоприёмника на всю катушку несётся ?Лявонiха?:
– А Лявон?ху Лявон палюб??, – дождём рассыпаются цимбалы.
– Лявон?се чарав?чк? куп??, – захлёбывается весёлый баян.
– Лявон?ха дужа ласкавая, – соловьём разливается флейта.
– Чарав?чкам? паляск?вала, – звенит домра.
– А Лявон?ха, Лявон?ха мая, – хохочет бубен.
– Несалёную капусту дала, – тоненько хихикают колокольчики.
– А Лявона дык ? чорт не бярэць, – лихо топочет ногами счастливый дядя Валик.
– Несалёную капусту жарэць… – подытоживает девочка.
Тётя Фаина, как пушистая кошка на мягких лапах и с ямочками на щеках (да-да, у кошек тоже бывают ямочки на щеках, но у Томки ямочки всё же мамины), неспешно ходит по комнатам. Домовитая и большая домоседка, она целый день прихорашивает своё жилище, и всё у неё по полочкам, в доме пахнет борщом с пампушками, а чтобы никто никуда никогда не опаздывал, в прихожей на зеркале красным солнцем вечно всходит будильник. Однажды девочка сидела в кухне в ожидании, когда Томка с Танькой наконец доцедят свой борщ со сметаной и дожуют пышные пампушки, чтобы пойти гулять, а тётя Фаина готовила ужин. Развернув упаковку, она отправила оставшийся кусок сливочного масла на сковородку и принялась шмыгать ножом по пергаментной бумаге. Было заметно, что шмыгает она со знанием дела, и чем дольше она шмыгала, тем больше масла было на ноже. Девочка как зачарованная смотрела на ловкое движение ножа и никак не могла понять, откуда на ноже масло, если на бумаге его нет. Девочкина мама тоже хозяйственная, но ножом по обёртке она не шмыгает, а просто выбрасывает её в мусорное ведро.
Как-то завели себе Уланчики домашнее животное: кот не кот, собака не собака, и ни рыбка аквариумная, и ни черепашка, короче, ни рыба ни мясо, ни лепёшка ни пирожок. Стоит у них на кухонном подоконнике банка трёхлитровая, марлечкой прикрытая. В банке жидкость желтоватая, а в ней малюсенькая сопелька плавает.
– Странные какие-то эти Уланчики, – размышляет вслух девочка. – Сопли в банку складывают… Мама бы увидела – вот бы удивилась!
И назвали они свою сопельку Федечкой. Время шло, сопелька росла и крепла и превратилась в настоящего монстра: медузу – не медузу, что-то вроде блина светло-жёлтого, скользкого, противного и, похоже, с мозгами – ищет выход из положения, того и гляди, из банки вылезет и дядю Валика в шашки обыграет. Плавает организм этот, как огромная плевка в детсадовском кипячёном молоке, и собой гордится. А Уланчики вокруг него хороводы водят: и чайку ему, и сахарку, возятся с ним будто с ребёнком малым, купают, разговаривать учат, и чтоб тепло ему было, и светло, и мухи его б не кусали, а чудище лопает себе и толстеет. Заболело как-то, раскисло, побурело, плюхнулось на дно банки, неделю валяется.
– Как ты, дружочек? – тычется в банку носом Томка.
– Выздоравливай, Федечка, – чуть не плачет Танька. – Вот наступит лето, к бабушке с тобой поедем.
Монстр лежал-лежал, а потом и всплыл наверх, к самому горлышку банки. Да нет, не умер – это он с бабушкой знакомиться готов. И всё-то у этих монстров не по-человечески! Сядет девочка за стол у окна чай пить, пирожки есть, а Федечка тут как тут: таращится на неё своими глазищами пустыми, шлёпает губами пухлыми, голодный рот разевает, только пузыри бегут. Это он девочкину смерть репетирует: захочет – вмиг проглотит! А то вдруг станет язык девочке показывать, ну и она в долгу не останется. А потом повернётся девочка к чудищу спиной и пробует навести чистоту в тарелке, да аппетит не тот: не до пирожков уже, когда твоя смерть рядом в трёхлитровой банке плавает.
– Съем тебя, – шипит в самое ухо, – и всё тут!
Девочка вздохнёт, чашку от себя отодвинет, пирожок надкусанный в салфеточку завернёт да в карманчик положит и нехотя домой засобирается. И всю ночь ей снится, как это существо на неё из банки пялится… А когда узнала она имя его настоящее, так сразу разлюбила и чай, и грибы. А Уланчиков, нет, любит по-прежнему: бедненькие они, несчастные... у них чайный гриб живёт…
– Здрасьте, атомадома?
– Тамара?.. Сейчас посмотрю… Тамара, выходи! – зовёт дядя Валик.
И тут должна появиться… нет, не царица Тамара – до царицы ещё надо дорасти… в дверях должно нарисоваться обыкновенное девочкино солнце с ямочками на щеках – её Томка, и если оно нарисовалось, значит, ?атомадома?. Это произносится именно так: скороговоркой и в одно слово. Томка – лучшая девочкина подружка. Она старше и умней девочки на целый год. В Томкином уме нет ни малейшего сомнения, потому что его верный признак торчит у неё на носу – и это очки. Томка – удобная ходячая энциклопедия: не надо таскать под мышкой и всегда под рукой. Сначала она перечитала свои книжки, потом – девочкины, после – всех соседских детей, а теперь ждёт, когда же напишут новые. Томка с лёту отвечает на самые сложные вопросы. Ну, например, три, три, три, три, три, три – и что будет? Восемнадцать? Или очень чисто? Или дырка? А вот и нет! Будет столько дырок, во скольких местах будете тереть. И это знает только Томка! У неё есть любимая сестра Танька, и вместо одного солнца у девочки их целых два. Танька младше Томки и девочки, и за этой беззаботной стрекозкой с радужными крылышками и улыбчивым ртом нужен глаз да глаз! Томкину и Танькину маму зовут тётя Фаина, а папу – дядя Валик. И вместе они – Уланчики. Как звонкие мячики, как солнечные зайчики звучит это ?уланчики?. Живут они на пятом этаже, в квартире номер двадцать девять, как раз над девочкиной головой. Как сказал один мудрец: мы сами заводим друзей, сами создаём врагов, и лишь наши соседи – от Бога. Представления о Боге девочка не имеет, но про Уланчиков знает наверняка: нельзя не быть в курсе жизни, происходящей как раз над твоей головой. И эта жизнь – всегда одно из двух: твоя награда или твоё наказание. Уланчики – ни то ни другое, потому что они третье – каждый девочкин день.
?Трум-пурум-пурум-пум-пум?, ?трам-парам-парам-пам-пам?… Нет, это не Винни-Пух со своими бормоталками, кричалками, вопилками, сопелками, шумелками, пыхтелками. Это (сначала – дальним эхом, а потом – всё приближаясь) где-то рядом дядя Валик. У него ершистые усы-щёточки, тёмные кудрявые волосы и насмешливое выражение лица. Он так же весело порхает по жизни, как сейчас через три ступеньки. Летает дядя Валик всегда налегке, с авоськой, полной здорового энтузиазма, а та летает оттого, что энтузиазм – такая невесомая штука, которая рвётся в небо, как шарик с гелием, и увлекает за собой привязанный к его ниточке предмет. С дядей Валиком всё очень просто: ?трам-парам-парам-пам-пам? – значит, он идёт из дому, а ?трум-пурум-пурум-пум-пум? – домой. После ?трум-пурум-пурум-пум-пума? люстра в девочкиной комнате пускается в пляс, потому что сложно быть уравновешенной, когда пляшет дядя Валик, потому что дяде Валику невозможно оставаться равнодушным, когда из радиоприёмника на всю катушку несётся ?Лявонiха?:
– А Лявон?ху Лявон палюб??, – дождём рассыпаются цимбалы.
– Лявон?се чарав?чк? куп??, – захлёбывается весёлый баян.
– Лявон?ха дужа ласкавая, – соловьём разливается флейта.
– Чарав?чкам? паляск?вала, – звенит домра.
– А Лявон?ха, Лявон?ха мая, – хохочет бубен.
– Несалёную капусту дала, – тоненько хихикают колокольчики.
– А Лявона дык ? чорт не бярэць, – лихо топочет ногами счастливый дядя Валик.
– Несалёную капусту жарэць… – подытоживает девочка.
Тётя Фаина, как пушистая кошка на мягких лапах и с ямочками на щеках (да-да, у кошек тоже бывают ямочки на щеках, но у Томки ямочки всё же мамины), неспешно ходит по комнатам. Домовитая и большая домоседка, она целый день прихорашивает своё жилище, и всё у неё по полочкам, в доме пахнет борщом с пампушками, а чтобы никто никуда никогда не опаздывал, в прихожей на зеркале красным солнцем вечно всходит будильник. Однажды девочка сидела в кухне в ожидании, когда Томка с Танькой наконец доцедят свой борщ со сметаной и дожуют пышные пампушки, чтобы пойти гулять, а тётя Фаина готовила ужин. Развернув упаковку, она отправила оставшийся кусок сливочного масла на сковородку и принялась шмыгать ножом по пергаментной бумаге. Было заметно, что шмыгает она со знанием дела, и чем дольше она шмыгала, тем больше масла было на ноже. Девочка как зачарованная смотрела на ловкое движение ножа и никак не могла понять, откуда на ноже масло, если на бумаге его нет. Девочкина мама тоже хозяйственная, но ножом по обёртке она не шмыгает, а просто выбрасывает её в мусорное ведро.
Как-то завели себе Уланчики домашнее животное: кот не кот, собака не собака, и ни рыбка аквариумная, и ни черепашка, короче, ни рыба ни мясо, ни лепёшка ни пирожок. Стоит у них на кухонном подоконнике банка трёхлитровая, марлечкой прикрытая. В банке жидкость желтоватая, а в ней малюсенькая сопелька плавает.
– Странные какие-то эти Уланчики, – размышляет вслух девочка. – Сопли в банку складывают… Мама бы увидела – вот бы удивилась!
И назвали они свою сопельку Федечкой. Время шло, сопелька росла и крепла и превратилась в настоящего монстра: медузу – не медузу, что-то вроде блина светло-жёлтого, скользкого, противного и, похоже, с мозгами – ищет выход из положения, того и гляди, из банки вылезет и дядю Валика в шашки обыграет. Плавает организм этот, как огромная плевка в детсадовском кипячёном молоке, и собой гордится. А Уланчики вокруг него хороводы водят: и чайку ему, и сахарку, возятся с ним будто с ребёнком малым, купают, разговаривать учат, и чтоб тепло ему было, и светло, и мухи его б не кусали, а чудище лопает себе и толстеет. Заболело как-то, раскисло, побурело, плюхнулось на дно банки, неделю валяется.
– Как ты, дружочек? – тычется в банку носом Томка.
– Выздоравливай, Федечка, – чуть не плачет Танька. – Вот наступит лето, к бабушке с тобой поедем.
Монстр лежал-лежал, а потом и всплыл наверх, к самому горлышку банки. Да нет, не умер – это он с бабушкой знакомиться готов. И всё-то у этих монстров не по-человечески! Сядет девочка за стол у окна чай пить, пирожки есть, а Федечка тут как тут: таращится на неё своими глазищами пустыми, шлёпает губами пухлыми, голодный рот разевает, только пузыри бегут. Это он девочкину смерть репетирует: захочет – вмиг проглотит! А то вдруг станет язык девочке показывать, ну и она в долгу не останется. А потом повернётся девочка к чудищу спиной и пробует навести чистоту в тарелке, да аппетит не тот: не до пирожков уже, когда твоя смерть рядом в трёхлитровой банке плавает.
– Съем тебя, – шипит в самое ухо, – и всё тут!
Девочка вздохнёт, чашку от себя отодвинет, пирожок надкусанный в салфеточку завернёт да в карманчик положит и нехотя домой засобирается. И всю ночь ей снится, как это существо на неё из банки пялится… А когда узнала она имя его настоящее, так сразу разлюбила и чай, и грибы. А Уланчиков, нет, любит по-прежнему: бедненькие они, несчастные... у них чайный гриб живёт…
Метки:
