К. Ковальджи и А. Кузьменков о Монахове
Вымысел правды
Родился 1 мая 1955 года в городе Изюме Харьковской области. В 1972 году окончил школу, затем работал в районной газете и был призван на службу в армию. После увольнения в запас работал в печати Иркутской области. В 1977 году поступил, в 1983 году заочно окончил Иркутский государственный университет, получив профессию журналиста. С 1982 по 2002 год работал собственным корреспондентом областной газеты ?Восточно-Сибирская правда? в Братске, главным редактором программы новостей в ТРК ?МЫ?. Сейчас возглавляет пресс-службу ООО ?ФФ?. Член союза российских писателей. Автор 13 сборников стихотворений и прозы, в числе которых ?Второе пришествие бытия?, ?Путешественник?, ?Человек человеку – рифма?, ?Эпоха снегопада?, ?Негосударственный человек. Этюды неконструктивной созерцательности?, ?Заросли бесконечного?, ?Вымысел правды?. Публиковался в журналах ?Литературная учёба?, ?Мансарда?, ?Арион?, ?Футурум АРТ?, ?Крещатик?, ?Сибирь?, ?Ренессанс?, ?Юность?, ?Дети РА?. В 1998 году стал дипломантом конкурса русского хайку, который проводили ?АиФ? и посольство Японии в нашей стране. За публикации философских эссе в журнале ?Юность? в 2006 году награждён премией имени Владимира Максимова.
Поэзия – в сердце, в России
Владимир Монахов горячо настаивает, что Россия без поэзии немыслима. Совершенно с ним согласен, хотя скептиков – пруд пруди. Ещё я с радостью вижу, что у нас поэзия, количественно сосредоточенная в столицах, качественно то тут, то там ярко вспыхивает во всех уголках Отечества: и на так называемом постсоветском пространстве, и за его пределами. Русская поэзия обнаруживается везде – вот это истинная экспансия!
Не знаю, как чувствует себя швейцарский поэт, тесно окружённый горами, зато какой простор у Владимира Монахова! Из Братска во все стороны, без конца и края – Россия. Не от того ли у него такое свободное дыхание, такой размах. Мне довелось (с лёгкой руки Анатолия Кобенкова) побывать в его краях, познакомиться с этим богатырского сложения человеком, чуть не сказал – сибирским медведем, – узнать его стихи, услышать, как он их читает перед театральным залом, как чутко и благодарно его принимает аудитория. С тех пор наши дружеские контакты (теперешние, электронные) не прерывались. И вот, наконец, его новая книга, его послание urbi et orbi – городу и миру.
Это сильная книга, порой дерзкая. Хотя автор как-то под настроение сказал: ?А я в поэзии – тишина! Кто-то слышит меня, читатели мои??
Слышит, слышат. Боль откликается на боль, а наше время такое, что поэт (какая там тишина!) громко спорит с Богом, чуть ли не богохульствует, уж больно много крови, страдания, несправедливости на измученной прошлым веком земле. И в начале нового…
Дым Отечества сладкий
Подменил терроризма дым,
Который идёт из трубки
Равнодушного Бога.
Но вызов, брошенный небесам, – не безбожье. Это жажда веры, смятение перед тайной непостижимого. И напряжение души, усилие духа вознаграждаются проблесками откровения:
мертвы поодиночке МЫ
и только с нами Бог – бессмертный!
Более того: ?Земля – это место с видом на Господа Бога?.
И – ?Я – Бога частица?.
В наше время, когда, к сожалению, мелкотемье, пустозвонство, кривлянье заполонило стихотворные страницы сотен изданий – от гламурных до самодельных (уж не говорю об Интернете!), серьёзность, глубина, требовательность Владимира Монахова производят, повторяю, сильное впечатление. Он не ищет в поэзии красоты и музыкальности, а во всеоружии художественных образов и философских афоризмов стучится во врата, за которыми скрыты смыслы существования. Он взыскует истины. С ним не соскучишься.
Вспоминается Багрицкий, верней – слова его героя, Дзержинского, обращённые к поэту:
А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
…Но если он скажет: – ?Солги!? – солги.
Но если он скажет: ?Убей!? – убей.
Что из этого получилось – знаем. Но поэт на то и поэт, чтобы именно поэтическим словом припечатать трагический результат революционной ?справедливости?. Монахов – отвечает:
Я с рождения был трубачом –
Ноты знал до последнего вдоха,
Но стоит у меня за плечом
С перерезанным горлом эпоха.
Мне близок Монахов, но чувствуется и разница поколений. Я, старший, не так трагически воспринимаю действительность, потому что за моей спиной – самая кровавая из войн. По сравнению с ней сегодняшние беды бледнеют… Любопытно, что в одном из лирических стихотворений Владимир Монахов пишет: ?Но лучше всего вернуться в 1952 год, / Когда папа и мама не знакомы…?
Я бы так никогда не написал. Просто потому, что в том году был ещё жив Сталин (а это автор, естественно, ?не помнит?!)…
Владимир Монахов мне близок и как человек, и как поэт. Мне близки его искания в области верлибра – они плодотворны, хотя свободный стих ещё по-настоящему не ?прописан? в русской поэзии и частенько соскальзывает в прозу. Мне близок не только его лиризм, но смелое вторжение в разреженный горный воздух философской мысли.
Поэзия должны быть глуповата? Не всегда. В том порукой сам Пушкин.
Кстати, вот вам афоризм Монахова – чуть ли не лозунг:
?Самый патриотический поступок русских –
это сохранить в себе Пушкина?.
Но вернёмся к сегодняшней ситуации в поэзии. К поэту. Я готов ему рукоплескать, когда он с гордой уверенностью пишет:
ПОЭТ! Ты нерентабелен лишь до той поры,
Пока вокруг тебя, как подле Иисуса Христа,
Не соберутся двенадцать читателей,
Живущих в городе, куда ты пришёл
Почитать и послушать СТИХИ!
Золотые слова.
Закончу тем, с чего начал: с литературоцентричности нашей страны. Пусть это сейчас выглядит не так, но вера движет горами, и Владимир Монахов вправе провозглашать:
В эпоху глобализации
Поэты выносят Россию вперёд стихами…
Давайте только такую борьбу цивилизаций признавать и благодарить поэта – талантливого знаменосца такой ?армии?.
Кирилл Ковальджи
Из книги ?Время повзрослело?
Краткий курс танатологии
?45?: 1 мая у нашего друга, члена редколлегии-45 Владимира Монахова – День рождения, с чем мы его искренне и поздравляем! Желая долгой-долгой жизни, несмотря на сакральный тон эссе – ведь эта публикация посвящёна вечным темам бытия-небытия, пронзающим творчество поэта…
Кстати, обратите внимание на новую подборку именинника: одностишия, однако. В них и оптимистичных нот достаточно!
1.
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…
Пушкин
?Смерть! где твоё жало?? – ликовал апостол Павел. Как выяснилось, преждевременно. Жало смерти намертво застряло в филейных частях человечества. Оттого берега Стикса – излюбленное пастбище виршеписцев. Адамович резюмировал: ?Нельзя быть поэтом, не помня о смерти. Если бы не было смерти, о чём поэзия? К чему поэзия? Так, для забавы, для мимолетной услады?. Владимир Монахов поэт, – а положение, воля ваша, обязывает…
Впрочем, стихи для него, по собственному же признанию, – лишь гностический инструмент. Монахов может сколь угодно долго возводить свою поэтическую генеалогию к экспериментаторам Серебряного века. На самом-то деле он родом из Золотого века, от колена любомудров – Веневитинова, Тютчева, Шевырёва. Это их традиция – вооружать мысль рифмами и укладывать философские постулаты в прокрустово ложе ямбов и дактилей. Платон утверждал: тот, кто подлинно предан философии, занят лишь одним – умиранием и смертью. Монахов не исключение.
А кроме того, ВМ – сын своей страны. Пушкин не зря призвал в союзники Петрарку: ?La, sotto i giorni nubliosi e brevi, / Nasce una gente a cui l’morir non dole? . За подтверждением далеко ходить не нужно. Вот, не угодно ли, навскидку: ?Где стол был яств, там гроб стоит? (Державин), ?Кровавая меня могила ждёт? (Лермонтов), ?Мы не от старости умрём, – / от старых ран умрём? (Гудзенко), ?Наши мёртвые нас не оставят в беде? (Высоцкий). Разумеется, Монахов не остался в стороне: ?Стоит у меня за плечом / С перерезанным горлом эпоха?, – такого всуе не говорят. Комментарии, сами понимаете, излишни.
Таковы три источника и три составные части монаховской танатологии.
Свёз на кладбище
Последнюю родню.
Сижу за рюмкой водки:
Моя очередь стать
Разведчиком смерти.
Врёт г-н сочинитель: разведчиком смерти он был всегда.
2.
И смерть и жизнь – родные бездны;
Они подобны и равны,
Друг другу чужды и любезны,
Одна в другой отражены.
Мережковский
Монаховская строка ?трупный ход бытия? выглядит оксюмороном, литературной игрой. Но лишь при первом прочтении. Ибо современные философы утверждают: грядёт, а то и уже настала, эпоха синтеза тезисов и антитезисов. Безотрадное, скажу вам, время: синтез религии и атеизма есть ханжество, синтез добродетели и порока – лицемерие. А про синтез жизни и смерти и подумать-то тошно. Тем не менее, у стихотворцев хватает смелости и на это.
ВМ, казалось бы, намечает для себя границы жизни и смерти, формально разделяя ?Книгу бытия? и ?Книгу небытия?:
На земле и под землёй люди.
Граница между ними –
Надгробный камень…
Однако такое деление – чистой воды видимость:
Мир болен!
Но мир болен всегда!
Градусник вопроса под мышкой
человечества показывает
температуру апокалипсиса.
Поэтическая традиция видит в гибели панацею от земных тягот, этак по-шекспировски: ?Устал я жить и смерть зову, скорбя?. Но в случае Монахова рецепт не срабатывает, ибо жизнь и смерть у него – даже не синтез, а симбиоз:
В могилу комья мёрзлые легли
Прощальной и тяжёлой русской пробы.
А мёртвый думал в глубине земли:
?Жизнь весело стучит по крышке гроба!?
Или:
Даже у мёртвого на уме
Один-единственный вопрос:
Земельный!
Парадокс: жизнь – смертельная болезнь, но и смерть – не выздоровление. В какой-то миг спасением от этой пагубы кажется любовь:
Спасает каждый жизнь внутри себя,
Другого до беспамятства любя.
И если ты любил или любим,
То даже в смерти быть тебе живым!
Спасает каждый жизнь вокруг себя,
Иного в бескорыстии любя,
А если не любил иль не любим,
То даже в жизни не был ты живым.
Но фрейдовская контроверза Эроса и Танатоса до неприличия поверхностна. ?Афродита и Гадес – одно: это знали ещё древние?, – грустно заметил С. Булгаков.
Пальцы мужчины скользят
За резинку девичьих трусов,
Спелая мякоть персика
Раскрывается под рукою…
Лишь утром узнают влюблённые,
Что их ночная тусов-
Ка совпала с третьей
Мировою войною…
Ну да, Бог есть любовь… Однако Бог у атеиста Монахова всегда вынесен за скобки, редуцирован до метафоры, – а потому смертен:
Бог рождён в смерти.
Смерть рождена в жизни.
Жизнь рождена в Боге.
А Бог не жил!
И этого надо бояться.
?Аз есмь воскресение и жизнь?, – говорится в Евангелии. Но в XIX веке Ницше выдал Господу свидетельство о смерти. С тех пор мы, по слову Монахова, живём с трупом Бога в душе. Занятие, надо сказать, не самое приятное. В ХХ веке Фромм выписал тот же мандат человеку. Оптимизма это, сами понимаете, не добавляет:
Как страшно, как жутко
Быть живым среди мёртвых!
3.
Жизнь и смерть –
Два моря на земле –
Ненавистны были мне всегда.
О горе, где схлынет их прилив,
Я мечтаю, чтоб уйти от них.
?Манъёсю?
Мысль, развившись до своего логического предела, способна убить. Вейнингер, не выдержав тяжести собственных открытий, застрелился. Толстой убирал с глаз долой веревку и ружьё. Однако лирический герой Монахова жаждет отнюдь не смерти, – это не выход. Ему нужна ?стерильная вечность?, бытие вне рождения-и-смерти, – то, что в буддийской философии принято именовать Татхатой:
Хочется вернуться в 1 мая 1955 года.
Все ещё живы и рады моему рождению,
А мне ещё некуда спешить
И незачем доказывать себя другим…
<…>
Но лучше всего вернуться в 1952 год,
Когда папа и мама не знакомы…
Точно так же Робер Деснос проклинал таксиста, в чьей машине познакомились его родители. Точно так же Екклезиаст пуще живых и мертвых ублажил тех, кто ещё не существовал. Сентенцию про 1952 год можно назвать общим местом. А можно выразиться по-платоновски: ;;;;; сиречь субстанциальная идея. Эйдос существует вне времени и пространства; причастность к нему – единственная форма вечности, доступная человеку: вплести свой голос в общий хор, не теряя при этом себя. Или, как выразился наш герой, ?одной строчкой увековечиться в мире?…
4.
И новый Дант склоняется к листу…
Бродский
Что занесём в графу ?итого?? В прозаической преамбуле к ?Мёртвой книге мёртвых? говорится: ?Я не знаю точно, я всего лишь мыслю, чтобы преодолеть в себе незнание?. Потому не рассчитывайте на moralit;, это исключено. Монахов думает – тяжело, натужно: так землекоп снимает пласт сырого суглинка. Даосы, учителя ВМ, утверждали, что истинный путь нельзя пройти до конца. И неизвестно, на что ещё наткнется монаховский заступ, когда, по словам автора:
свет на всех один,
а тьма у каждого своя.
Так что точку в танатологических изысканиях нашего героя, – уж простите мне дурного свойства трюизм, – способна поставить лишь смерть. Впрочем, подозреваю, что скорее всего это будет многоточие…
---
Там, где дни облачны и кратки, / Родится племя, которому умирать не больно (итал.) – эпиграф к VI главе ?Онегина?.
Александр Кузьменков
Родился 1 мая 1955 года в городе Изюме Харьковской области. В 1972 году окончил школу, затем работал в районной газете и был призван на службу в армию. После увольнения в запас работал в печати Иркутской области. В 1977 году поступил, в 1983 году заочно окончил Иркутский государственный университет, получив профессию журналиста. С 1982 по 2002 год работал собственным корреспондентом областной газеты ?Восточно-Сибирская правда? в Братске, главным редактором программы новостей в ТРК ?МЫ?. Сейчас возглавляет пресс-службу ООО ?ФФ?. Член союза российских писателей. Автор 13 сборников стихотворений и прозы, в числе которых ?Второе пришествие бытия?, ?Путешественник?, ?Человек человеку – рифма?, ?Эпоха снегопада?, ?Негосударственный человек. Этюды неконструктивной созерцательности?, ?Заросли бесконечного?, ?Вымысел правды?. Публиковался в журналах ?Литературная учёба?, ?Мансарда?, ?Арион?, ?Футурум АРТ?, ?Крещатик?, ?Сибирь?, ?Ренессанс?, ?Юность?, ?Дети РА?. В 1998 году стал дипломантом конкурса русского хайку, который проводили ?АиФ? и посольство Японии в нашей стране. За публикации философских эссе в журнале ?Юность? в 2006 году награждён премией имени Владимира Максимова.
Поэзия – в сердце, в России
Владимир Монахов горячо настаивает, что Россия без поэзии немыслима. Совершенно с ним согласен, хотя скептиков – пруд пруди. Ещё я с радостью вижу, что у нас поэзия, количественно сосредоточенная в столицах, качественно то тут, то там ярко вспыхивает во всех уголках Отечества: и на так называемом постсоветском пространстве, и за его пределами. Русская поэзия обнаруживается везде – вот это истинная экспансия!
Не знаю, как чувствует себя швейцарский поэт, тесно окружённый горами, зато какой простор у Владимира Монахова! Из Братска во все стороны, без конца и края – Россия. Не от того ли у него такое свободное дыхание, такой размах. Мне довелось (с лёгкой руки Анатолия Кобенкова) побывать в его краях, познакомиться с этим богатырского сложения человеком, чуть не сказал – сибирским медведем, – узнать его стихи, услышать, как он их читает перед театральным залом, как чутко и благодарно его принимает аудитория. С тех пор наши дружеские контакты (теперешние, электронные) не прерывались. И вот, наконец, его новая книга, его послание urbi et orbi – городу и миру.
Это сильная книга, порой дерзкая. Хотя автор как-то под настроение сказал: ?А я в поэзии – тишина! Кто-то слышит меня, читатели мои??
Слышит, слышат. Боль откликается на боль, а наше время такое, что поэт (какая там тишина!) громко спорит с Богом, чуть ли не богохульствует, уж больно много крови, страдания, несправедливости на измученной прошлым веком земле. И в начале нового…
Дым Отечества сладкий
Подменил терроризма дым,
Который идёт из трубки
Равнодушного Бога.
Но вызов, брошенный небесам, – не безбожье. Это жажда веры, смятение перед тайной непостижимого. И напряжение души, усилие духа вознаграждаются проблесками откровения:
мертвы поодиночке МЫ
и только с нами Бог – бессмертный!
Более того: ?Земля – это место с видом на Господа Бога?.
И – ?Я – Бога частица?.
В наше время, когда, к сожалению, мелкотемье, пустозвонство, кривлянье заполонило стихотворные страницы сотен изданий – от гламурных до самодельных (уж не говорю об Интернете!), серьёзность, глубина, требовательность Владимира Монахова производят, повторяю, сильное впечатление. Он не ищет в поэзии красоты и музыкальности, а во всеоружии художественных образов и философских афоризмов стучится во врата, за которыми скрыты смыслы существования. Он взыскует истины. С ним не соскучишься.
Вспоминается Багрицкий, верней – слова его героя, Дзержинского, обращённые к поэту:
А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
…Но если он скажет: – ?Солги!? – солги.
Но если он скажет: ?Убей!? – убей.
Что из этого получилось – знаем. Но поэт на то и поэт, чтобы именно поэтическим словом припечатать трагический результат революционной ?справедливости?. Монахов – отвечает:
Я с рождения был трубачом –
Ноты знал до последнего вдоха,
Но стоит у меня за плечом
С перерезанным горлом эпоха.
Мне близок Монахов, но чувствуется и разница поколений. Я, старший, не так трагически воспринимаю действительность, потому что за моей спиной – самая кровавая из войн. По сравнению с ней сегодняшние беды бледнеют… Любопытно, что в одном из лирических стихотворений Владимир Монахов пишет: ?Но лучше всего вернуться в 1952 год, / Когда папа и мама не знакомы…?
Я бы так никогда не написал. Просто потому, что в том году был ещё жив Сталин (а это автор, естественно, ?не помнит?!)…
Владимир Монахов мне близок и как человек, и как поэт. Мне близки его искания в области верлибра – они плодотворны, хотя свободный стих ещё по-настоящему не ?прописан? в русской поэзии и частенько соскальзывает в прозу. Мне близок не только его лиризм, но смелое вторжение в разреженный горный воздух философской мысли.
Поэзия должны быть глуповата? Не всегда. В том порукой сам Пушкин.
Кстати, вот вам афоризм Монахова – чуть ли не лозунг:
?Самый патриотический поступок русских –
это сохранить в себе Пушкина?.
Но вернёмся к сегодняшней ситуации в поэзии. К поэту. Я готов ему рукоплескать, когда он с гордой уверенностью пишет:
ПОЭТ! Ты нерентабелен лишь до той поры,
Пока вокруг тебя, как подле Иисуса Христа,
Не соберутся двенадцать читателей,
Живущих в городе, куда ты пришёл
Почитать и послушать СТИХИ!
Золотые слова.
Закончу тем, с чего начал: с литературоцентричности нашей страны. Пусть это сейчас выглядит не так, но вера движет горами, и Владимир Монахов вправе провозглашать:
В эпоху глобализации
Поэты выносят Россию вперёд стихами…
Давайте только такую борьбу цивилизаций признавать и благодарить поэта – талантливого знаменосца такой ?армии?.
Кирилл Ковальджи
Из книги ?Время повзрослело?
Краткий курс танатологии
?45?: 1 мая у нашего друга, члена редколлегии-45 Владимира Монахова – День рождения, с чем мы его искренне и поздравляем! Желая долгой-долгой жизни, несмотря на сакральный тон эссе – ведь эта публикация посвящёна вечным темам бытия-небытия, пронзающим творчество поэта…
Кстати, обратите внимание на новую подборку именинника: одностишия, однако. В них и оптимистичных нот достаточно!
1.
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…
Пушкин
?Смерть! где твоё жало?? – ликовал апостол Павел. Как выяснилось, преждевременно. Жало смерти намертво застряло в филейных частях человечества. Оттого берега Стикса – излюбленное пастбище виршеписцев. Адамович резюмировал: ?Нельзя быть поэтом, не помня о смерти. Если бы не было смерти, о чём поэзия? К чему поэзия? Так, для забавы, для мимолетной услады?. Владимир Монахов поэт, – а положение, воля ваша, обязывает…
Впрочем, стихи для него, по собственному же признанию, – лишь гностический инструмент. Монахов может сколь угодно долго возводить свою поэтическую генеалогию к экспериментаторам Серебряного века. На самом-то деле он родом из Золотого века, от колена любомудров – Веневитинова, Тютчева, Шевырёва. Это их традиция – вооружать мысль рифмами и укладывать философские постулаты в прокрустово ложе ямбов и дактилей. Платон утверждал: тот, кто подлинно предан философии, занят лишь одним – умиранием и смертью. Монахов не исключение.
А кроме того, ВМ – сын своей страны. Пушкин не зря призвал в союзники Петрарку: ?La, sotto i giorni nubliosi e brevi, / Nasce una gente a cui l’morir non dole? . За подтверждением далеко ходить не нужно. Вот, не угодно ли, навскидку: ?Где стол был яств, там гроб стоит? (Державин), ?Кровавая меня могила ждёт? (Лермонтов), ?Мы не от старости умрём, – / от старых ран умрём? (Гудзенко), ?Наши мёртвые нас не оставят в беде? (Высоцкий). Разумеется, Монахов не остался в стороне: ?Стоит у меня за плечом / С перерезанным горлом эпоха?, – такого всуе не говорят. Комментарии, сами понимаете, излишни.
Таковы три источника и три составные части монаховской танатологии.
Свёз на кладбище
Последнюю родню.
Сижу за рюмкой водки:
Моя очередь стать
Разведчиком смерти.
Врёт г-н сочинитель: разведчиком смерти он был всегда.
2.
И смерть и жизнь – родные бездны;
Они подобны и равны,
Друг другу чужды и любезны,
Одна в другой отражены.
Мережковский
Монаховская строка ?трупный ход бытия? выглядит оксюмороном, литературной игрой. Но лишь при первом прочтении. Ибо современные философы утверждают: грядёт, а то и уже настала, эпоха синтеза тезисов и антитезисов. Безотрадное, скажу вам, время: синтез религии и атеизма есть ханжество, синтез добродетели и порока – лицемерие. А про синтез жизни и смерти и подумать-то тошно. Тем не менее, у стихотворцев хватает смелости и на это.
ВМ, казалось бы, намечает для себя границы жизни и смерти, формально разделяя ?Книгу бытия? и ?Книгу небытия?:
На земле и под землёй люди.
Граница между ними –
Надгробный камень…
Однако такое деление – чистой воды видимость:
Мир болен!
Но мир болен всегда!
Градусник вопроса под мышкой
человечества показывает
температуру апокалипсиса.
Поэтическая традиция видит в гибели панацею от земных тягот, этак по-шекспировски: ?Устал я жить и смерть зову, скорбя?. Но в случае Монахова рецепт не срабатывает, ибо жизнь и смерть у него – даже не синтез, а симбиоз:
В могилу комья мёрзлые легли
Прощальной и тяжёлой русской пробы.
А мёртвый думал в глубине земли:
?Жизнь весело стучит по крышке гроба!?
Или:
Даже у мёртвого на уме
Один-единственный вопрос:
Земельный!
Парадокс: жизнь – смертельная болезнь, но и смерть – не выздоровление. В какой-то миг спасением от этой пагубы кажется любовь:
Спасает каждый жизнь внутри себя,
Другого до беспамятства любя.
И если ты любил или любим,
То даже в смерти быть тебе живым!
Спасает каждый жизнь вокруг себя,
Иного в бескорыстии любя,
А если не любил иль не любим,
То даже в жизни не был ты живым.
Но фрейдовская контроверза Эроса и Танатоса до неприличия поверхностна. ?Афродита и Гадес – одно: это знали ещё древние?, – грустно заметил С. Булгаков.
Пальцы мужчины скользят
За резинку девичьих трусов,
Спелая мякоть персика
Раскрывается под рукою…
Лишь утром узнают влюблённые,
Что их ночная тусов-
Ка совпала с третьей
Мировою войною…
Ну да, Бог есть любовь… Однако Бог у атеиста Монахова всегда вынесен за скобки, редуцирован до метафоры, – а потому смертен:
Бог рождён в смерти.
Смерть рождена в жизни.
Жизнь рождена в Боге.
А Бог не жил!
И этого надо бояться.
?Аз есмь воскресение и жизнь?, – говорится в Евангелии. Но в XIX веке Ницше выдал Господу свидетельство о смерти. С тех пор мы, по слову Монахова, живём с трупом Бога в душе. Занятие, надо сказать, не самое приятное. В ХХ веке Фромм выписал тот же мандат человеку. Оптимизма это, сами понимаете, не добавляет:
Как страшно, как жутко
Быть живым среди мёртвых!
3.
Жизнь и смерть –
Два моря на земле –
Ненавистны были мне всегда.
О горе, где схлынет их прилив,
Я мечтаю, чтоб уйти от них.
?Манъёсю?
Мысль, развившись до своего логического предела, способна убить. Вейнингер, не выдержав тяжести собственных открытий, застрелился. Толстой убирал с глаз долой веревку и ружьё. Однако лирический герой Монахова жаждет отнюдь не смерти, – это не выход. Ему нужна ?стерильная вечность?, бытие вне рождения-и-смерти, – то, что в буддийской философии принято именовать Татхатой:
Хочется вернуться в 1 мая 1955 года.
Все ещё живы и рады моему рождению,
А мне ещё некуда спешить
И незачем доказывать себя другим…
<…>
Но лучше всего вернуться в 1952 год,
Когда папа и мама не знакомы…
Точно так же Робер Деснос проклинал таксиста, в чьей машине познакомились его родители. Точно так же Екклезиаст пуще живых и мертвых ублажил тех, кто ещё не существовал. Сентенцию про 1952 год можно назвать общим местом. А можно выразиться по-платоновски: ;;;;; сиречь субстанциальная идея. Эйдос существует вне времени и пространства; причастность к нему – единственная форма вечности, доступная человеку: вплести свой голос в общий хор, не теряя при этом себя. Или, как выразился наш герой, ?одной строчкой увековечиться в мире?…
4.
И новый Дант склоняется к листу…
Бродский
Что занесём в графу ?итого?? В прозаической преамбуле к ?Мёртвой книге мёртвых? говорится: ?Я не знаю точно, я всего лишь мыслю, чтобы преодолеть в себе незнание?. Потому не рассчитывайте на moralit;, это исключено. Монахов думает – тяжело, натужно: так землекоп снимает пласт сырого суглинка. Даосы, учителя ВМ, утверждали, что истинный путь нельзя пройти до конца. И неизвестно, на что ещё наткнется монаховский заступ, когда, по словам автора:
свет на всех один,
а тьма у каждого своя.
Так что точку в танатологических изысканиях нашего героя, – уж простите мне дурного свойства трюизм, – способна поставить лишь смерть. Впрочем, подозреваю, что скорее всего это будет многоточие…
---
Там, где дни облачны и кратки, / Родится племя, которому умирать не больно (итал.) – эпиграф к VI главе ?Онегина?.
Александр Кузьменков
Метки:
