Поэма о патриархе
Трофим, как и положено столетнему патриарху, всех своих однолеток давно пережил. Названия многих предметов он забыл - как и фамилии близких. Интерес к происходящему у него пропал. Жизнь перестала радовать. Больное тело причиняло лишь одни хлопоты и потому уже не могло служить пристанищем для души, рвавшейся на волю.
Где-то в самых остатках некогда сильной плоти таилась у Трофима память о былом. Днем он ничего не помнил. К вечеру приходила смутная тревога и пожарною кишкою вползала в кровь, чтобы через сны воскресить умершее. Трофим знал, что мертвеца к жизни не вернуть, но не сопротивлялся, подставляя бессознательному свой костенеющий мозг.
То, что возникало в лабиринтах затухающих клеток, он не мог передать никому. Но не оттого, что опасался непонимания, смеха или неприязни. Нет. Он уже ничего не боялся. Просто не мог. Его мир и окружающая жизнь существовали параллельно и не смешивались. Трофим одною половиной жил в прошлом, а другою проник в вечность, при этом ни на какую взаимность не надеясь.
Просыпаясь, Трофим забывал сны. Начинал заниматься обычными делами, уходя все дальше и дальше от сладкой истомы сновидений.
Невестка Мария переодевала свекра во все чистое, кормила кашей и выводила в сад на скамеечку. - “Вам ничего не надо, папа?” - спрашивала она и уходила заниматься по хозяйству. Трофим не мог рассмотреть весь сад, но ближнюю яблоню с мелкими медоносными яблочками он угадывал и тянулся скрюченными подагрой руками к раскидистым веточкам близкого деревца, безнадежно пытаясь при этом уловить хоть какой-нибудь запах еще несорванных фруктов.
Но это было бесполезным занятием, так как руки уже на полпути уставали и тяжело падали на острые коленки, зябнущие под шерстью широких старческих брюк. Трофим удивленно рассматривал пустые руки и нюхал пальцы.
Когда-то пальцы пахли дальними странствиями: Трофим две трети сознательной жизни отработал кондуктором, многое при этом испытав. Но теперь только сны остались, да болели в непогоду кости таза, раздавленного вагонными сцепками.
Надо сказать, что даже боль в возрасте Трофима ощущалась как-то отчужденно и со стороны, не привнося особого разнообразия в череду длинных и так похожих друг на друга дней его, по большому счету, одинокой жизни. Рефлекторно отвечая на боль, Трофим проявлял к ней полное равнодушие.
Наделенный от природы здоровьем, Трофим не лечился у докторов. Недуги одолевал сам. В его жизни было единственное исключение, когда в японскую войну под Мукденом Трофим угодил на госпитальную койку. Может, оттого болезни не жаловали его своим присутствием? А может, Трофим не жаловал болезни и не допускал их близко к себе - как знать?
Но так случилось, что Трофим жил долго, подбираясь годами к целому веку. А еще произошло так, что на исходе века организм старика стал намекать на скорый и близкий привал на дороге жизни, который для путника означал бы одно - “то самоё”, переходящее в бесконечность. “То самоё” в мыслях старик определил личным местоимением “оно”. Трофим знал, что “оно” - неизбежно. Знал про это еще в вонючих столыпинских теплушках на КВЖД, знал в салонных “пульманах” под Самарой, знал на Мазурских болотах и Сальских степях в разломные времена человеческого общежития.
Надо ли говорить, что за долгую жизнь старик успел, а времени было предостаточно, познакомиться с этим самым “оно” и повстречаться “нос к носу”. Но раздумия по этому поводу стали одолевать Трофима только в годы “великих потрясений” под славные песни коммунаров про “бой кровавый, святой и правый”, когда человеческая жизнь стала дешевле сухарика или пары цитат из мудреной брошюрки какого-то Коминтерна. Чего этот Коминтерн насочинял, Трофим не мог уяснить конкретно, но запах крови, исходивший от страниц, не ускользнул от него. Да и было ли все это? Дни горькие, дни сладкие приходили и уходили. Вокруг в разное время обретались какие-то одинаковые люди, но и они ушли.
Сейчас, на пороге у выхода, вся жизнь стала казаться Трофиму сном. Может, сны стали походить на жизнь? Походить так, что и различать их стало трудно. Трофим особо и не старался этого делать. Зачем? К тому же и сил не было. Или были, но их стало жалко тратить...
Пока Трофим сидел у яблони, пару раз выглянула невестка. Разглядывая спящего старика, она только качала головой: “Спит ночами, спит днями - не к добру это”.
Но старику не было никакого дела до невестки. Ему снился железнодорожный перегон между Ростовом и Батайском. Сначала все шло как обычно: паровозик, темно-зеленый от копоти, пофыркивая, тащил небольшой состав из пассажирских вагонов. За окнами от тихого ветерка покачивались пропахшие тиной и жирными сазанами, камыши.
Со стороны было видно сияющие в солнечных лучах бронзовые таблички и цифры с буквами на боках красно-голубых вагонов. Поезд как поезд. Трофим видел тысячи таких поездов. Но что-то было не так. Стоило Трофиму задуматься, как сразу же менялась картинка сна. Предметы становились бесформенными, краски и звуки смазывались...
- Папа, папа! Да нельзя спать на закате! - невестка тормошила старика за плечо.
- А? Што? Ты о чем? - спрашивал еще неокончательно проснувшийся Трофим.
- Вы бы с внуком погуляли! У меня руки отрываются! - невестка повышала голос и уже не просительно, а требовательно продолжала: - Вам двигаться надо больше. Так и врач говорит.
- Кто говорит? - спрашивает Трофим, медленно выходя из сонного оцепенения. - Какой грач?
- Кто-кто - дед пихто! - отвечает начинающая сердиться невестка. - Вон, с Жоржиком за коровой на выгон сходите.
- С Жоржиком? Кто такой Жоржик? - опять удивленно спрашивает Трофим.
- Да внук же ваш, внучок, - уже тише говорит Мария, понимая, что бесполезно повышать голос. - Давайте я вам помогу.
Мария берет старика за руки и приподнимает со скамьи. Нетвердыми ногами старик делает несколько шагов и застывает на месте.
- А поезд? - спрашивает Трофим, обиженно улыбаясь.
- Какой поезд? - недоуменно вопросом на вопрос отвечает Мария. - Вы что, папа?
- Дочка, я опять видел энтот поезд. Он уехал? - спрашивает Трофим и делает попытку всхлипнуть.
- Уехал, уехал, и вы сейчас с Жоржиком уедете, - отвечает невестка.
- А мы куда уедем?
- Вы что, забыли, папа? У вас на Царицын поезд.
- На Царицын! На Царицын! На Царицын! - радостно говорит старик. - Вот видишь: ничего я не забыл!
Трофим с палкой в одной руке и с ладошкой Жоржика в другой зашагал в сторону выгона.
Осень стояла сухая. От зноя дороги пересохли и бархатной пылью наполняли чувяки Трофима и сандалики Жоржика.
Внуку очень хотелось говорить. Шел пятый год его жизни и он так нуждался в разговорной практике, что постоянно лез к деду с вопросами:
- Деда, а скоро я буду большой?
- Большой, большой Царицын, поболее Азова будет, - отвечал старик невпопад. Глухота мешала ему разобрать внуковы слова и он отвечал, сообразуясь со своими мыслями.
- Царицын - это кто? Он страшный? - спрашивал Жоржик.
- Ага. Вокзал там крашеный. Вот, помню, в десятом годе сидел я в тамошнем буфете...
Старик принимался в сотый раз пересказывать историю, случившуюся с ним на царицынском вокзале.
Жоржик не понимал того, о чем говорит дед. Но дед продолжал говорить...
В те годы Трофим служил обер-кондуктором при поездах Северо-Кавказской железной дороги. Колесил вдоль и поперек российских просторов.
Царицынский буфет славился пирогами с вязигой и заливным из судака. Трофим при всякой возможности, следуя мимо города Царицына, не упускал случая полакомиться. Ему, как постоянному и непростому клиенту, стали отводить за колоннами дальний, но удобный столик у окна.
Буфетчик, пожилой татарин по имени Омар, всегда радостно улыбался навстречу золотыми с красным отливом зубами, а Трофиму - вдвойне:
- Ай, бачка, зачэм забил, зачэм так рэдко ходышь?
- Гутаришь тоже мне, Омарка! Ить не хожу, а следую при исполнении, когда поездка. Какие новости, нехрищённый?
- Слюшай, какой-такой новост? Наша тихо-тихо сидыт.
- Знаю-знаю я ваше “тихо-тихо”. Пока тихо, а давно ли босяки митинговать перестали?
- Обижаешь, Трошка! Какой-такой босяк? Моя чэстный негоцианта, - обиженно отвечает буфетчик и косит багровыми белками на мелькающие за окном фигуры. - У, шайтан-абрек. Знова бандытка бежал.
- Какой бандит? Ты о ком это, Омар? - спрашивает Трофим. Омар не отвечает, только подносит к перезрелым татарским губам указательный палец в большом инородческом перстне:
- Молчи, однако. Узнай - резит калган, бачка. Ты мал-мал кушай, однака, судачишка.
Трофим, пожав плечами, сел за свой дальний столик. Густо поперчил и покрыл толстым слоем
горчицы заливное. Он даже пироги ел с горчицей и красным перцем. От водки отказался напрочь. Попросил каймак и сельтерской.
Трапеза подходила к завершению, когда к с столику подкатился чем-то сильно взволнованный татарин.
- Беда, Трофымка, однако, - произнес Омар и плюхнулся на соседний с Трофимом стул.- Пропал, бачка, мой бедный голова! Совсэм пропал!
- Да ты, Омарка, успокойсь, - сказал Трофим и положил свою широкую ладонь на Омаркину руку. - Говори, што за беда?
Омар втянул в себя часть своего живота, горой притаившегося под красным шелком рубахи, наклонился к хвосту петрушки на сверкающей поверхности заливного и прошептал:
- Бандытка издэс.
- Ты шутки шутишь, Омар? - спросил Трофим и до хруста сжал руку татарина.
- Слюшай, какой щютка, какой щютка, шютка жок, шютка нету, - ответил обиженно Омар и при этом кивнул на перегородку, отделявшую буфет от кухни. - Она издэс, однако, сидыт мал-мал.
Тут Трофиму стало не до шуток. Он сплюнул часть вязиги под стол и крепко - по матери - выругался: этого еще ему не хватало! Так хорошо служба пошла. Неполные пятьдесят, а он уже обер-кондуктор дороги, домик в Батайске с садиком. Старшие хлопчики устроены. Татьяна, жинка, на сносях - еще ребятенка ждет. “Вот тебе пироги с вязигой, а вот тебе и заливное из судака!” - пробормотал Трофим и тыкнул Омара кулаком в бородатую щеку:
- Ну и чего? Я-то тут при чем?
- Друга-человэка, Трошка, бандытка надо спасай, а то она родына резит! - завопил Омар, и круглые слезы шарами посыпались из его бычьих глаз на скатерть, солонку, чайное серебро. Он плакал и загибал пальцы:
- Махмудка - рэзит, Венерка - рэзит, Джохарка - рэзит, Айгулка - рэзит, баба - рэзит, ата - рэзит, и Динку-дуру - тоже рэзит!
- Так чем же я помогу, башка твоя татарская? - спросил Трофим и приготовился к самому худшему.
- А твой, кондуктра, мал-мал работай, - произнес Омар и снизу, по-щенячьи, заглянул Трофиму в глаза. - Ты джигитка блям-блямчик прятай и вези Ростов инда Дон.
- Рехнулся, басурманин, на старости лет, да? - Трофим тяжелым взглядом вдавил буфетчика в стул. - Ежели узнают, то чуешь, шо со мною изделают?
Татарин уже ничего не говорил, а только выл. Тюбетейка Омаркина скатилась под стол и запуталась у Трофима в ногах. Трофим хотел было пнуть тюбетейку, но передумал. “Не надо горячиться, - сказал он сам себе. "Ищи выход. Можно и нужно было отказать татарину. Подняться и уйти. Пусть нехристь сам выкручивается. А ежели того споймают и он покажет на Омарку, а Омара видели с ним, Трофимом. Потянут и Трофима. Доказывай потом, что ты ни при каких интересах с этими детьми ослицы не замешан. Ляпнут-де, что сговор был, и он, Трофим, должен был “бандытку” доставить по адресу. Могёт так статься, - думал Трофим, - ищи тогда концы-начала”.
При таких мыслях внутри у Трофима образовалась пустота и вспомнились сопки Маньчжурии.
“Можно было поддаться на уговоры и провезти того в служебном купе до самого Ростова или, для пущей безопасности, высадить в Белой Калитве. Дать записочку к свояку и далее отправить пароходом. Выгорит дело - будет все шито-скрыто”.
- “И никто не узнает, где могилка твоя”, - вслух добавил Трофим и криво улыбнулся татарину.
- Могилька, слюшай, зачэм могилька? Жок! Да?- завопил, скребя толстыми пальцами брюшину, буфетчик. Но, различив подобие улыбки на лице у Трофима, сам натянуто осклабился.
После того, как сияющий татарин провел “бандытку” к поезду через запасные пути, тот сразу забился в угол купе, но Трофим рассмотрел рыжие, начинающие седеть ореховые волосы на крупной голове, рыжую бородку и усы. Кожа на лице была в оспинках, а кое-где и в мелких шрамах, под синевой которых угадывалась неспокойно пульсирующая кровь.
Попутчик все больше молчал, а когда говорил, то у него сквозь грамотную русскую речь проступал сильный кавказский акцент.
Трофим уже не помнил, что у него спрашивал рябой попутчик, что он попутчику отвечал. Не помнил, чем угощал попутчика, но взгляд того “бандытки”, как именовал его Омар, невозможно было забыть. Даже при прощании желтые глаза кавказца были далеки от благодарности и смотрели не то, чтобы зло, но и не мягко, не задерживаясь на Трофиме.
- Буд здоровий, - только и сказал, уходя, рябой.
С тех пор прошло много лет. Сам не зная зачем, Трофим продолжал рассказывать Жоржику о своей жизни.
Жоржик не понимал деда и тоже о чем-то говорил, чего из-за глухоты не мог расслышать Трофим.
Так и шли они, старый и малый, держась за руки и говоря каждый о своем.
“Вот он, - думал Трофим о рябом, - волей случая и людей спасался, а для чего? Не для того ли, чтобы потом стать тем самым случаем в жизни многих поселян?”...
У Трофима и сына, родившегося в том памятном году, жизнь могла стать короче и оборваться гораздо раньше. Это была уже новая история, а старик устал и надо было гнать домой дойную корову-крмилицу Майку.
Багровый закат перешел в легкие сумерки. Пахла болью памяти луговая полынь. Тянуло сыростью со стороны реки Казачки. На сапожной фабрике имени Анастаса Микояна жгли обрезки кожи и заступали в ночную смену.
Дорога с выгона домой шла мимо старого кладбища. Кресты попрятались в темноте, но белые гробнички со звездами вместо крестов можно еще было видеть между рядами пирамидальных тополей.
Упрямая скотина не хотела идти дорогой и все норовила свернуть за кладбищенскую ограду, где между могил и на самих могилах буйно рос клевер, так привлекавший Майку.
Трофим сердито звал корову по имени и рубил хворостинкой легкое покрывало вечерней прохлады.
Майка не слушалась и бежала пастись на старое кладбище.
- Деушка, деушка, я домой хочу, - хныкал уставший внук и тянул деда с кладбища на дорогу.
- Майка! Майка! - кричал слабым голосом дед, а у него выходило: “Ай-ка! Ай-ка!”
Трофим чувствовал, что и его тянет за коровой на кладбище.
Давным-давно прошло то время, когда старик недолюбливал мертвяков. Потом стал понимать, что покойники бывают разные. Поймав себя на такой мысли в первый раз, Трофим усмехнулся, сказав: “Это они для человеков разные, а для бога все едино, все равно - усопшие как ни есть”.
Пожировать среди могильных плит корове не дала невестка. Обеспокоившись поздним временем, она ринулась на поиски старого и малого. Полная луна, зависнув над степью, высветила дорогу. Зная, что Трофима окликать бесполезно, Мария, приблизившись к окраинам выгона, позвала сына:
- Жор-жик, Жор-жик!
Через минуту-другую послышался треск сучьев и шумное, нечеловеческое дыхание.
- Майка! Майка! Маечка моя! - Мария погладила раздувшийся атлас коровьих боков. - А ребята иде?
Майка, сверкнув блюдцами глаз, ринулась в глубину кладбища. Мария - за нею.
Трофим с Жоржиком на коленях сидел неподалеку от наполовину разрушенного памятника купцу первой гильдии господину Ушкуйникову А.И. и что-то рассказывал, гладя внука по голове.
- Папа, да вы с ума сошли! - закричала Мария. - Что вы здесь делаете? Пошли домой.
Как ни странно, но глухой старик все слова разобрал. Потому ответил точно и дерзко:
- А я дома! Ты что, не видишь?
Мария взяла Жоржика на руки. Зная упрямство старика, она растерялась. Хотела было заплакать, но передумала.
- Ну и сидите один. Мы домой пошли! Слышите вы меня?
Старик ничего не ответил и только ниже склонил голову.
Мария потерла глаза, но делать было нечего и она погнала корову домой, прижав к себе забравшегося на руки Жоржика.
Ушедшая с коровой и сыном невестка не понимала, что Трофима уже нельзя было оставить одного, ибо тот давно был один.
Трофима нельзя было удивить: он столько лет уже ничему не удивлялся - с того самого дня, о котором рассказал Жоржику.
Трофим не мог говорить так, чтобы рядом совсем никого не было. Хоть один слушатель, да должен был быть.
“Вот и он, голубчик! - осенило Трофима, поднявшего глаза на купеческий памятник. - Я ему, господину Ушкуйникову, и расскажу”...
Между тем ночь обрушилась на городские окраины.
Запах гари со стороны обувной фабрики сменился ароматами ночной фиалки, сирени, полевых трав и бесконечности. Впрочем, сама бесконечность начиналась двумя метрами ниже - из-под земли. Трофим мог поклясться, что он чуял ее запахи, настоянные на просфорах, причастии и непрожитых днях.
Так устроен человек: ему всегда надо сравнивать что-то с чем-то, зачастую не осознавая зачем и для чего. С чем же еще можно было сравнить запахи бесконечности? Может, с запахом трубки того рябого пассажира? Нет. В Царицыне рябой не имел трубки и никому, кроме полиции, известен не был. Он и сам тогда ничего не знал о будущем. Но, может, догадывался своим звериным чутьем?...
Встреча вторая произошла в тридцать каком-то году. Трофим дослужился до дежурного по узловой станции СевКЖД РСФСР, а сынок, ровесник царицынской встречи, вырос и тоже работал на станции - путевым мастером.
В обычный жаркий июльский полдень ждали прохода литерного поезда.
Начальник станции Ведун, несмелый мужчина сорока лет и с одышкой, с утра загонял рабочих вдоль мазутного полотна дороги.
Живот у Ведуна вспотел и жирным пятном означился сквозь белизну кителя с красно-синим орденом на стороне сердца. Двойной подбородок Ведуна ходил студнем и отчего-то больше всего вызывал жалость у Трофима. Скорее даже не жалость, а понимание полной беззащитности этого начальственного кабанчика перед судьбой в образе другого - более высокого начальства.
Трофиму казалось, что все ждут неминуемой смерти и потому переоделись во все белое и чистое. Поэтому из последних сил рвут пупок и глоткт на подчиненных.
Жертвенность Ведуна была почетна. Заклание живота возносило начальника по лестнице чинов, давая власть и пищу.
Жертвенность работяг нельзя было ни понять, ни оправдать.
Зачем было десять раз ударять молотом по костылю, если можно было с первого раза засадить его в шпалу по самую головку,- рассуждал Трофим. - Так нет. С перрона не только сметали мусор, но и мели разноцветные плитки почти до дыр.
Бабенки надели все лучшее, подвели брови сурьмой, буряком губы повыкрашивали.
Чекист Кузькин со вчерашнего дня, что говорится, сбился с ног и все никак не мог понять: откуда всей станции стало известно про литерный. По его разумению, это была такая строгая государственная тайна, что и клопы с тараканами должны были передохнуть в кабинете при одном только звонке сверху.
Трофим посмеивался над бдительностью филеров - он по-старому называл потайные механизмы страны Советов: “Ушки на макушке, пистолетом - хвост!”
За неделю до литерного весь городок наводнился чужими людьми, одетыми в странные немятые пижамы, нелинялые гимнастерки и фуфайки не по сезону.
На ночь эти люди исчезали в палаточном лагере за выгоном; перед отбоем совершали вечернюю прогулку и на поверке молодыми голосами бодро отвечали: “Я!” пузатому старшине в хромачах, разрезанных по голенищу для удобства толстых старшиновых икр.
Трофим и все жители городка знали, что за выгон бегают пацаны с самогоном и семечками, девицы без самогона и семечек, но с другими - более важными для молодых парней делами.
Тем самым, литерный в жизни поселян стал редким, если не сказать больше, событием. Для Трофима литерный мог стать последним фактом биографии. Вот и не верь после этого вековым традициям, чакрам с мантрами и колхозному общепиту.
Два сообщения - о подходе литерного и ранении путевого мастера на перегоне - Трофим получил одновременно. Телефонисточка пыталась что-то добавить: “Дядя Трофим, дядя Троша!”, но ее оборвали строгим: “Прекратить разговорчики!”
До литерного оставалось не более четверти часа, когда путевые обходчики в оранжевых жилетах внесли на руках раненого в медпункт.
“Вот бедняге не повезло, - подумал Трофим. - Угораздило в такое время!”
Трофим уже было собрался выйти на перрон, как в дежурку влетела фельдшерица.
- Тебе чего? - удивился он. - Некогда мне!
- Товарищ начальник! - голос у фельдшерицы задрожал, но она взяла себя в руки и решительно произнесла: - Товарищ дежурный, парня - в Ростов, понимаете вы, срочно!
- Ну и что? - еще больше удивился Трофим. - Говори быстро.
- Мастер... которого доставили... - девушка запнулась и наклонила голову.
- Говори, говори! - приказал Трофим и посмотрел на часы. - Пять минут осталось! Скорее!
- Дороги закрыты, а он помираеть.
- Вот оно что, - сообразил Трофим и погрозил пальцем. - Чего удумала, пигалица! - сказал Трофим и запнулся.
Из глаз фельдшерицы показались слезы. Она словно уменьшилась в размерах и стала похожа на богомольную старушку в страстную пятницу.
- Не рыдать у меня! - повелел Трофим и взял плачущую за плечи. - А ты-то что? Зачем училась - харчи проедала?
Подняв голову и отыскав в Трофимовых глазах теплоту, девушка, перейдя на домашний тон, спокойно сказала:
- Так случай особый, дядя Троша. Они литерный обеспечивали. Стрелку чинили, а тут осколок... Проникающее в череп, понимаете, ранение... через глазное дно. Что я смогу? - говорила фельдшерица и заламывала свои тоненькие, как прутики ивы, пальцы.
- Хм, вот так так! - Трофим опять посмотрел на часы. Он понимал, что в эту минуту только от него зависит жизнь мастера.
В решающие моменты жизни Трофим становился твердокаменным и не было такой силы, которая могла бы своротить его с выбранного пути. Такой момент наступил и требовал немедленных действий.
Трофим схватил телефонную трубку, нажал на рычаг аппарата и так гаркнул, что за стенкой у чекиста Кузькина козырек фуражки съехал на левое ухо.
- Диспетчер! Диспетчер! Бисова твоя душа, шо затаiвся? Цэ я - чуешь?
- Чую, чую, - отозвалось в трубке, слухаю, товарыш начальник.
- Литерному - красный на выходном!
- Як, як? Шо? - снова отозвалась трубка.
- Шо, шо! Оглох чи шо? - разозлился Трофим. - Повторяю: литерному I-бис дай красный на выходном симахворе! Чуешь, хлопэц? Сполняй!
- Чую, - неуверенно ответили в трубке. - Зараз зроблю.
Старая постройка вокзала приняла первые глухие толчки от подходящего с юга экспресса. У Трофима эти толчки совпали с ударами защемившего сердца. “Ведь и вправду на пензию надо”, - подумал он и улыбнулся фельдшерице:
- Ну что, сорока-морока, добилась своего?
- Дядя Троша, дядя Троша, я... я вам не все сказала... там... - проговорила виновато девушка и запнулась.
- Милая, все! Бегу! Некогда! - Трофим мягко отстранил фельдшерицу и кинулся встречать литерный.
Снаружи - в чинном, парадном строю, вжимая животы и вытягивая шеи, во главе с пунцовощеким Ведуном выстроился весь партийный актив станции и городка.
Люди остекленели. Вокруг людей ходили непойманные, по недомыслию Кузькина, живые голуби и гадили на розовый булыжник первой платформы.
Нарастающий со стороны товарного склада гул втянулся в клокочущее нутро локомотива, как в тысячи легких, и вырвался мгновение спустя через гудок с шипящими клубами пара на волю, заполнив звуковыми волнами территорию станции и рабочие окраины.
- Во дает! - захлебнулся в восторге потерявший себя Кузькин.
Все стоящие по стойке “смирно” только зыркнули на него бездонными от ужаса глазами, но ничего не сказали: стоило ли тратить время на этого цыганистого вида придурка, когда рядом - сама история на строгих крыльях летит...
Каждый ласково взял под козырек.
Ведун, стараясь не упасть со страха, дал Кузькину поддержать себя. Но вместе со страхом у Ведуна росло печеночно-сосущее желание показаться на глаза Самому или пойти плотно-плотно перекусить в ресторанчике при вокзале.
Кузькин мечтал напиться и побыстрее окунуться в мутные волны разврата - в кои-то веки! - с первой встречной вражиной народа, застигнутой врасплох среди летнего великолепия южнорусской природы.
Трофим по лицам этих прохиндеев читал мысли, не всегда приятные, но выпукло-образные.
Один он знал, что через минуту-другую Сормовский-усиленный завизжит тормозными колодками и припаркует литерный у потерявшего бодрость строя чиновников.
Знал, что сразу набежит целая дивизия кузькиных, которые станут хватать всех подряд и его, Трофима, заметут в первую очередь. Скорее всего, что в суматохе не захотят слушать никаких доводов и тогда прости-прощай сторона донская...
Трофим поежился от холода. Попробовал всмотреться в темноту покрасневшими от напряжения глазами. Прислушался. Над кладбищем, удаляясь к звездам, тянулись какие-то едва уловимые глазом клинья.
“Померещилось-послышалось, - подумал старик. - Какие нынче гуси?”...
Трофим и сейчас помнил, как похожий на ожившего зверя локомотив пронесся мимо и стал дыбиться в клубах библейского пара.
Все на перроне переглянулись, не в состоянии произнести ни слова. Может, до них забыли довести, что литерный идет с остановкой?
Поезд замер.
Замерли все...
На вокзале установилась такая тишина, что было слышно, как по мостовой цокают коготки наглых голубей, как в их сизых клювиках расщелкиваются янтарные зернышки пшеницы, рассыпанной здесь же пробежавшими товарняками с голодной Кубани в сытую столицу.
Ведун потерял лицо, а вернее - он никак не мог от неожиданности момента подобрать себе такое лицо, которое совместило бы в нем прежнюю самоуверенность перед подчиненными с глубоким подобострастием перед неожиданно свалившимся на его голову высоким начальством.
Вместо этого опытный Ведун запаниковал и в отчаяньи уцепился потными лапищами за ворот Трофимовой гимнастерки. Обмякнув большим, но слабым телом, начальник то ли с испугу, то ли по другой какой причине заорал:
- Почему не доложил, Сысоев?
- Когда? - спокойно спросил Трофим трясущегося Ведуна и сбросил с ворота руки начальника.
- Что, что когда? Так ты знал? Падла! - с этими словами начальник станции пытался толкнуть грузного Трофима под колеса литерного. - Сука! Ну, говори, вражина!
Вместо ответа Трофим мотнул побагровевшим от напряжения крупным лбом в сторону двух санитаров, тащивших к поезду носилки с раненым мастером. Но что это? Даже почерневшие от крови полосы бинтов на голове не помешали Трофиму узнать в раненом сына Петьку. Тогда он отмахнулся от Ведуна и бросился к носилкам.
Дальше было то, что Трофим уже предвидел: набежали органы, стали хватать и никто ничего не спрашивал. Кузькины знали свою работу не хуже продавцов мороженого. Тем и гордились.
Но даже органы не могли всего знать. Разве они могли предположить, что - как раз в аккурат напротив Трофима - откроется дверь вагона и на землю сойдет главный пассажир литерного в знакомой по портретам фуражке и, несмотря на жару, в маршальской шинели с красными отворотами лацканов? Один, без охраны, торопливо подойдет к арестованному за вредительство и попытку террористического акта дежурному по станции и, сузив глаза, так ехидно и по-простому, со своим грузинским акцентом спросит:
- Как поживаешь, кацо?
Что тогда ответил Трофим рябому, перед которым даже солнце в этой стране теряло очертания и звезды казались простыми фонарями на грязной улице какого-нибудь Козлодоевска? Да важно ли это было, что ответил?
Рябой спросил так, как будто они только вчера расстались в Белой Калитве и не было между двумя встречами стольких событий.
Он задал еще какой-то вопрос. Трофим ответил.
Теперь органы не только не висели на Трофиме, но и отошли в сторону, отгородив место необычной встречи стеной гимнастерок, орденов и галифе.
Рябой по-прежнему был немногословен, но ему чего-то еще хотелось услыхать от Трофима, кроме истории с фельдшерицей и путевым мастером.
Трофим понимал, что рябой не чувствует себя обязанным. А он, Трофим? Какого черта, какую вину он должен испытывать перед этим человеком? Он и не испытывал. Что случилось бы с этим грузином, думал он, если бы тогда, в Царицыне, по-другому расположились звезды, и не попался бы рябому Омарка, а Омарке не подвернулся бы Трофим, а Трофим сдал бы “бандытку” ближайшему околоточному?
Если бы да кабы... Попался, подвернулся и не сдал, а теперь видит, что зря не сдал.
Нет, не было и не будет в рябом благодарности для людей. Все так же, как и много лет назад, глаза рябого просверливают собеседника и затягивают желтым омутом. Затягивают вместе со страхом, потными ладонями и документами, прошлым и будущим, не говоря о настоящем. Затягивая, опускают в пищевод, толкают в желудок, пе-ре-ва-ри-ва-ют и через систему кишок выталкивают наружу. Пропущенный и вытолкнутый уже не является человеком. Плоть обращалась в камень-булыжник, в репей, в пыль придорожную, в на-во-оз.
- Прошай, гэнацвалэ, - оборвал беседу рябой. - Ми квыты. Ступай твой Пэтка...
Много еще чего случилось в жизни у Трофима. Чем больше он жил, тем сильнее уставал. Помнил отца своего - Ивана: тот за месяц до смерти сказал, что пора расставаться, словно не умирать собрался, а на базар в соседнюю станицу.
Вспоминать расхотелось. Трофим рукавом френча провел по распухшему лицу, поежился от ночной свежести и сказал памятнику: “Скоро встретимся. Жди.”
Трофим даже не вздрогнул, когда памятник кивнул в ответ расколотым верхом гранитной плиты. Только окинул взглядом затухающий в ночи мир и услыхал давнишнее: “Ми квыты...”
Мария забеспокоилась: давно подоена Майка, уложен спать Жоржик, стол накрыт, а Петра все нет с работы. Она решила пойти справиться на станцию. Поправила одеяло на Жоржике, погасила керосиновую лампу, накинула шаль и ступила за порог.
Во дворе залаял и громыхнул цепью Тобик. “Кого там несет ночью? - удивилась Мария и пошла отпирать ворота, в которые громко стучались. - На Петра бы не лаял.”
- Гражданка Сысоева? - спросили за воротами и осветили женщину фонариком.
- Сысоева, - подтвердила Мария и заслонилась ладонью от фонарного лучика.
Двое штатских, с военной строгостью в спинах, прошли во двор, поскрипывая сапогами. Один из них сильно пнул рычащего Тобика и матерно выругался.
Не представляясь и ничего не объясняя, незваные гости взошли на крыльцо. Оглянулись.
- Кто еще дома, хозяйка? - спросил мужчина пополнее и ниже ростом.
- Никого, - ответила Мария, - сынишка спит.
- И где? - спросил полный, входя в дом. Поводил фонариком по сторонам.
Мария шла следом. Дурные предчувствия сбывались и лишали сил.
От шума проснулся Жоржик и вышел из спаленки на свет. Наткнувшись на чужих людей, он громко позвал мать и кинулся к ней в объятья.
- Обниматься потом! - сказал, разозлившись, полный. - Показывай, где документы?
- Какие? - начав приходить в себя, спросила Мария, - Вы кто такие будете? Что за дела?
- Звиняюсь, - полный присел на стул и вытащил из внутреннего кармана тужурки книжечку. - Старший оперуполномоченный Кузькин. Вопросы будут?
- С Петром что? - спросила Мария.
- С Петром? Что с Петром? Это я у тебя должен спросить, гражданка Сысоева! - закричал назвавшийся Кузькиным. - Письмо, письмо давай, зараза!
Жоржик заплакал. Тобик завыл.
У Марии ослабли ноги. Чуяла она, чуяла: добром не кончится вся эта чехарда с поездом, операцией в московской клинике и хлопотами Петра насчет инвалидности. Столько лет прошло, а в доме нет покоя.
Мария отпустила Жоржика.
- Лампу можно зажечь?
- Жги, но мотри у меня! - разрешил, смягчившись, полный.
От лампы по комнате забегали кривые тени и Жоржик прижался к матери.
Мария подставила табурет, достала со шкафа картонную коробку из-под обуви.
- Дай сюды! - потребовал полный и вырвал коробку из рук женщины, рассыпав содержимое на стол. - Ты чего стоишь? - спросил он напарника. - Пошмонай в углах.
- Есть! - козырнул напарник и бульдозером врезался в пожитки Сысоевых.
Близилось утро. Легкая малиновая полоска стала пробиваться сквозь ставни и легла на ворохи бумаг, которые изучал полный.
- Ага, - сказал он, - вот и докУмент!
Мария из-за плеча опера узнала конверт с письмом из столицы, в котором сообщалось, что жалоба гражданина Сысоева П.Т. на предмет удовлетворения иска в МПС будет рассмотрена.
Полный спрятал конверт в планшетку на длинном ремешке и приказал Марии:
- Собирайся! Поедешь с нами.
- Куда? - Мария торопливо подхватила Жоржика на руки: - С мальчиком?
Полный не ответил. Что-то вспомнив, хлопнул себя по лбу:
- А дедуся и где?
- На кладбище, - последовал ответ.
- Когда успел? Живым числится...
Мария объяснила. Кузькин, ругаясь, сказал, что, мол, у этих козлов и японских шпионов все не как у людей и дал команду подогнать эмку.
Прежде чем сесть в машину, Мария зачерпнула из кадки воды Тобику, вдохнула запахи яблок со стороны сада и в мыслях пожалела оставшуюся без хозяйки Майку.
Рассвет наступил. Двойная верхушка кипариса в палисаднике окрасилась знойным золотом лениво восходящего солнца.
Уже далеко отъехали, но все еще был слышен, как по покойнику, вой Тобика.
Могилу Ушкуйникова нашли сразу. На скамейке напротив обнаружили неподвижного Трофима.
Челюсть старика отвисла далеко вниз, глаза широко раскрылись на усохшие сучья акаций, а борода уперлась в небо.
Кузькин вышел из машины и помочился на колесо, искренне возмутившись:
- Умники! Мрут без команды! Патриархи, мать твою!
Мария бросилась к телу старика, широко, как при астме, открывая рот:
- Я же говорила, папа, что писем не надо!
Высоко над кладбищем, держа курс в сторону, противоположную обеденной тени, появился гусиный косяк, унося душу Трофима на родину осиротевшего кипариса.
Где-то в самых остатках некогда сильной плоти таилась у Трофима память о былом. Днем он ничего не помнил. К вечеру приходила смутная тревога и пожарною кишкою вползала в кровь, чтобы через сны воскресить умершее. Трофим знал, что мертвеца к жизни не вернуть, но не сопротивлялся, подставляя бессознательному свой костенеющий мозг.
То, что возникало в лабиринтах затухающих клеток, он не мог передать никому. Но не оттого, что опасался непонимания, смеха или неприязни. Нет. Он уже ничего не боялся. Просто не мог. Его мир и окружающая жизнь существовали параллельно и не смешивались. Трофим одною половиной жил в прошлом, а другою проник в вечность, при этом ни на какую взаимность не надеясь.
Просыпаясь, Трофим забывал сны. Начинал заниматься обычными делами, уходя все дальше и дальше от сладкой истомы сновидений.
Невестка Мария переодевала свекра во все чистое, кормила кашей и выводила в сад на скамеечку. - “Вам ничего не надо, папа?” - спрашивала она и уходила заниматься по хозяйству. Трофим не мог рассмотреть весь сад, но ближнюю яблоню с мелкими медоносными яблочками он угадывал и тянулся скрюченными подагрой руками к раскидистым веточкам близкого деревца, безнадежно пытаясь при этом уловить хоть какой-нибудь запах еще несорванных фруктов.
Но это было бесполезным занятием, так как руки уже на полпути уставали и тяжело падали на острые коленки, зябнущие под шерстью широких старческих брюк. Трофим удивленно рассматривал пустые руки и нюхал пальцы.
Когда-то пальцы пахли дальними странствиями: Трофим две трети сознательной жизни отработал кондуктором, многое при этом испытав. Но теперь только сны остались, да болели в непогоду кости таза, раздавленного вагонными сцепками.
Надо сказать, что даже боль в возрасте Трофима ощущалась как-то отчужденно и со стороны, не привнося особого разнообразия в череду длинных и так похожих друг на друга дней его, по большому счету, одинокой жизни. Рефлекторно отвечая на боль, Трофим проявлял к ней полное равнодушие.
Наделенный от природы здоровьем, Трофим не лечился у докторов. Недуги одолевал сам. В его жизни было единственное исключение, когда в японскую войну под Мукденом Трофим угодил на госпитальную койку. Может, оттого болезни не жаловали его своим присутствием? А может, Трофим не жаловал болезни и не допускал их близко к себе - как знать?
Но так случилось, что Трофим жил долго, подбираясь годами к целому веку. А еще произошло так, что на исходе века организм старика стал намекать на скорый и близкий привал на дороге жизни, который для путника означал бы одно - “то самоё”, переходящее в бесконечность. “То самоё” в мыслях старик определил личным местоимением “оно”. Трофим знал, что “оно” - неизбежно. Знал про это еще в вонючих столыпинских теплушках на КВЖД, знал в салонных “пульманах” под Самарой, знал на Мазурских болотах и Сальских степях в разломные времена человеческого общежития.
Надо ли говорить, что за долгую жизнь старик успел, а времени было предостаточно, познакомиться с этим самым “оно” и повстречаться “нос к носу”. Но раздумия по этому поводу стали одолевать Трофима только в годы “великих потрясений” под славные песни коммунаров про “бой кровавый, святой и правый”, когда человеческая жизнь стала дешевле сухарика или пары цитат из мудреной брошюрки какого-то Коминтерна. Чего этот Коминтерн насочинял, Трофим не мог уяснить конкретно, но запах крови, исходивший от страниц, не ускользнул от него. Да и было ли все это? Дни горькие, дни сладкие приходили и уходили. Вокруг в разное время обретались какие-то одинаковые люди, но и они ушли.
Сейчас, на пороге у выхода, вся жизнь стала казаться Трофиму сном. Может, сны стали походить на жизнь? Походить так, что и различать их стало трудно. Трофим особо и не старался этого делать. Зачем? К тому же и сил не было. Или были, но их стало жалко тратить...
Пока Трофим сидел у яблони, пару раз выглянула невестка. Разглядывая спящего старика, она только качала головой: “Спит ночами, спит днями - не к добру это”.
Но старику не было никакого дела до невестки. Ему снился железнодорожный перегон между Ростовом и Батайском. Сначала все шло как обычно: паровозик, темно-зеленый от копоти, пофыркивая, тащил небольшой состав из пассажирских вагонов. За окнами от тихого ветерка покачивались пропахшие тиной и жирными сазанами, камыши.
Со стороны было видно сияющие в солнечных лучах бронзовые таблички и цифры с буквами на боках красно-голубых вагонов. Поезд как поезд. Трофим видел тысячи таких поездов. Но что-то было не так. Стоило Трофиму задуматься, как сразу же менялась картинка сна. Предметы становились бесформенными, краски и звуки смазывались...
- Папа, папа! Да нельзя спать на закате! - невестка тормошила старика за плечо.
- А? Што? Ты о чем? - спрашивал еще неокончательно проснувшийся Трофим.
- Вы бы с внуком погуляли! У меня руки отрываются! - невестка повышала голос и уже не просительно, а требовательно продолжала: - Вам двигаться надо больше. Так и врач говорит.
- Кто говорит? - спрашивает Трофим, медленно выходя из сонного оцепенения. - Какой грач?
- Кто-кто - дед пихто! - отвечает начинающая сердиться невестка. - Вон, с Жоржиком за коровой на выгон сходите.
- С Жоржиком? Кто такой Жоржик? - опять удивленно спрашивает Трофим.
- Да внук же ваш, внучок, - уже тише говорит Мария, понимая, что бесполезно повышать голос. - Давайте я вам помогу.
Мария берет старика за руки и приподнимает со скамьи. Нетвердыми ногами старик делает несколько шагов и застывает на месте.
- А поезд? - спрашивает Трофим, обиженно улыбаясь.
- Какой поезд? - недоуменно вопросом на вопрос отвечает Мария. - Вы что, папа?
- Дочка, я опять видел энтот поезд. Он уехал? - спрашивает Трофим и делает попытку всхлипнуть.
- Уехал, уехал, и вы сейчас с Жоржиком уедете, - отвечает невестка.
- А мы куда уедем?
- Вы что, забыли, папа? У вас на Царицын поезд.
- На Царицын! На Царицын! На Царицын! - радостно говорит старик. - Вот видишь: ничего я не забыл!
Трофим с палкой в одной руке и с ладошкой Жоржика в другой зашагал в сторону выгона.
Осень стояла сухая. От зноя дороги пересохли и бархатной пылью наполняли чувяки Трофима и сандалики Жоржика.
Внуку очень хотелось говорить. Шел пятый год его жизни и он так нуждался в разговорной практике, что постоянно лез к деду с вопросами:
- Деда, а скоро я буду большой?
- Большой, большой Царицын, поболее Азова будет, - отвечал старик невпопад. Глухота мешала ему разобрать внуковы слова и он отвечал, сообразуясь со своими мыслями.
- Царицын - это кто? Он страшный? - спрашивал Жоржик.
- Ага. Вокзал там крашеный. Вот, помню, в десятом годе сидел я в тамошнем буфете...
Старик принимался в сотый раз пересказывать историю, случившуюся с ним на царицынском вокзале.
Жоржик не понимал того, о чем говорит дед. Но дед продолжал говорить...
В те годы Трофим служил обер-кондуктором при поездах Северо-Кавказской железной дороги. Колесил вдоль и поперек российских просторов.
Царицынский буфет славился пирогами с вязигой и заливным из судака. Трофим при всякой возможности, следуя мимо города Царицына, не упускал случая полакомиться. Ему, как постоянному и непростому клиенту, стали отводить за колоннами дальний, но удобный столик у окна.
Буфетчик, пожилой татарин по имени Омар, всегда радостно улыбался навстречу золотыми с красным отливом зубами, а Трофиму - вдвойне:
- Ай, бачка, зачэм забил, зачэм так рэдко ходышь?
- Гутаришь тоже мне, Омарка! Ить не хожу, а следую при исполнении, когда поездка. Какие новости, нехрищённый?
- Слюшай, какой-такой новост? Наша тихо-тихо сидыт.
- Знаю-знаю я ваше “тихо-тихо”. Пока тихо, а давно ли босяки митинговать перестали?
- Обижаешь, Трошка! Какой-такой босяк? Моя чэстный негоцианта, - обиженно отвечает буфетчик и косит багровыми белками на мелькающие за окном фигуры. - У, шайтан-абрек. Знова бандытка бежал.
- Какой бандит? Ты о ком это, Омар? - спрашивает Трофим. Омар не отвечает, только подносит к перезрелым татарским губам указательный палец в большом инородческом перстне:
- Молчи, однако. Узнай - резит калган, бачка. Ты мал-мал кушай, однака, судачишка.
Трофим, пожав плечами, сел за свой дальний столик. Густо поперчил и покрыл толстым слоем
горчицы заливное. Он даже пироги ел с горчицей и красным перцем. От водки отказался напрочь. Попросил каймак и сельтерской.
Трапеза подходила к завершению, когда к с столику подкатился чем-то сильно взволнованный татарин.
- Беда, Трофымка, однако, - произнес Омар и плюхнулся на соседний с Трофимом стул.- Пропал, бачка, мой бедный голова! Совсэм пропал!
- Да ты, Омарка, успокойсь, - сказал Трофим и положил свою широкую ладонь на Омаркину руку. - Говори, што за беда?
Омар втянул в себя часть своего живота, горой притаившегося под красным шелком рубахи, наклонился к хвосту петрушки на сверкающей поверхности заливного и прошептал:
- Бандытка издэс.
- Ты шутки шутишь, Омар? - спросил Трофим и до хруста сжал руку татарина.
- Слюшай, какой щютка, какой щютка, шютка жок, шютка нету, - ответил обиженно Омар и при этом кивнул на перегородку, отделявшую буфет от кухни. - Она издэс, однако, сидыт мал-мал.
Тут Трофиму стало не до шуток. Он сплюнул часть вязиги под стол и крепко - по матери - выругался: этого еще ему не хватало! Так хорошо служба пошла. Неполные пятьдесят, а он уже обер-кондуктор дороги, домик в Батайске с садиком. Старшие хлопчики устроены. Татьяна, жинка, на сносях - еще ребятенка ждет. “Вот тебе пироги с вязигой, а вот тебе и заливное из судака!” - пробормотал Трофим и тыкнул Омара кулаком в бородатую щеку:
- Ну и чего? Я-то тут при чем?
- Друга-человэка, Трошка, бандытка надо спасай, а то она родына резит! - завопил Омар, и круглые слезы шарами посыпались из его бычьих глаз на скатерть, солонку, чайное серебро. Он плакал и загибал пальцы:
- Махмудка - рэзит, Венерка - рэзит, Джохарка - рэзит, Айгулка - рэзит, баба - рэзит, ата - рэзит, и Динку-дуру - тоже рэзит!
- Так чем же я помогу, башка твоя татарская? - спросил Трофим и приготовился к самому худшему.
- А твой, кондуктра, мал-мал работай, - произнес Омар и снизу, по-щенячьи, заглянул Трофиму в глаза. - Ты джигитка блям-блямчик прятай и вези Ростов инда Дон.
- Рехнулся, басурманин, на старости лет, да? - Трофим тяжелым взглядом вдавил буфетчика в стул. - Ежели узнают, то чуешь, шо со мною изделают?
Татарин уже ничего не говорил, а только выл. Тюбетейка Омаркина скатилась под стол и запуталась у Трофима в ногах. Трофим хотел было пнуть тюбетейку, но передумал. “Не надо горячиться, - сказал он сам себе. "Ищи выход. Можно и нужно было отказать татарину. Подняться и уйти. Пусть нехристь сам выкручивается. А ежели того споймают и он покажет на Омарку, а Омара видели с ним, Трофимом. Потянут и Трофима. Доказывай потом, что ты ни при каких интересах с этими детьми ослицы не замешан. Ляпнут-де, что сговор был, и он, Трофим, должен был “бандытку” доставить по адресу. Могёт так статься, - думал Трофим, - ищи тогда концы-начала”.
При таких мыслях внутри у Трофима образовалась пустота и вспомнились сопки Маньчжурии.
“Можно было поддаться на уговоры и провезти того в служебном купе до самого Ростова или, для пущей безопасности, высадить в Белой Калитве. Дать записочку к свояку и далее отправить пароходом. Выгорит дело - будет все шито-скрыто”.
- “И никто не узнает, где могилка твоя”, - вслух добавил Трофим и криво улыбнулся татарину.
- Могилька, слюшай, зачэм могилька? Жок! Да?- завопил, скребя толстыми пальцами брюшину, буфетчик. Но, различив подобие улыбки на лице у Трофима, сам натянуто осклабился.
После того, как сияющий татарин провел “бандытку” к поезду через запасные пути, тот сразу забился в угол купе, но Трофим рассмотрел рыжие, начинающие седеть ореховые волосы на крупной голове, рыжую бородку и усы. Кожа на лице была в оспинках, а кое-где и в мелких шрамах, под синевой которых угадывалась неспокойно пульсирующая кровь.
Попутчик все больше молчал, а когда говорил, то у него сквозь грамотную русскую речь проступал сильный кавказский акцент.
Трофим уже не помнил, что у него спрашивал рябой попутчик, что он попутчику отвечал. Не помнил, чем угощал попутчика, но взгляд того “бандытки”, как именовал его Омар, невозможно было забыть. Даже при прощании желтые глаза кавказца были далеки от благодарности и смотрели не то, чтобы зло, но и не мягко, не задерживаясь на Трофиме.
- Буд здоровий, - только и сказал, уходя, рябой.
С тех пор прошло много лет. Сам не зная зачем, Трофим продолжал рассказывать Жоржику о своей жизни.
Жоржик не понимал деда и тоже о чем-то говорил, чего из-за глухоты не мог расслышать Трофим.
Так и шли они, старый и малый, держась за руки и говоря каждый о своем.
“Вот он, - думал Трофим о рябом, - волей случая и людей спасался, а для чего? Не для того ли, чтобы потом стать тем самым случаем в жизни многих поселян?”...
У Трофима и сына, родившегося в том памятном году, жизнь могла стать короче и оборваться гораздо раньше. Это была уже новая история, а старик устал и надо было гнать домой дойную корову-крмилицу Майку.
Багровый закат перешел в легкие сумерки. Пахла болью памяти луговая полынь. Тянуло сыростью со стороны реки Казачки. На сапожной фабрике имени Анастаса Микояна жгли обрезки кожи и заступали в ночную смену.
Дорога с выгона домой шла мимо старого кладбища. Кресты попрятались в темноте, но белые гробнички со звездами вместо крестов можно еще было видеть между рядами пирамидальных тополей.
Упрямая скотина не хотела идти дорогой и все норовила свернуть за кладбищенскую ограду, где между могил и на самих могилах буйно рос клевер, так привлекавший Майку.
Трофим сердито звал корову по имени и рубил хворостинкой легкое покрывало вечерней прохлады.
Майка не слушалась и бежала пастись на старое кладбище.
- Деушка, деушка, я домой хочу, - хныкал уставший внук и тянул деда с кладбища на дорогу.
- Майка! Майка! - кричал слабым голосом дед, а у него выходило: “Ай-ка! Ай-ка!”
Трофим чувствовал, что и его тянет за коровой на кладбище.
Давным-давно прошло то время, когда старик недолюбливал мертвяков. Потом стал понимать, что покойники бывают разные. Поймав себя на такой мысли в первый раз, Трофим усмехнулся, сказав: “Это они для человеков разные, а для бога все едино, все равно - усопшие как ни есть”.
Пожировать среди могильных плит корове не дала невестка. Обеспокоившись поздним временем, она ринулась на поиски старого и малого. Полная луна, зависнув над степью, высветила дорогу. Зная, что Трофима окликать бесполезно, Мария, приблизившись к окраинам выгона, позвала сына:
- Жор-жик, Жор-жик!
Через минуту-другую послышался треск сучьев и шумное, нечеловеческое дыхание.
- Майка! Майка! Маечка моя! - Мария погладила раздувшийся атлас коровьих боков. - А ребята иде?
Майка, сверкнув блюдцами глаз, ринулась в глубину кладбища. Мария - за нею.
Трофим с Жоржиком на коленях сидел неподалеку от наполовину разрушенного памятника купцу первой гильдии господину Ушкуйникову А.И. и что-то рассказывал, гладя внука по голове.
- Папа, да вы с ума сошли! - закричала Мария. - Что вы здесь делаете? Пошли домой.
Как ни странно, но глухой старик все слова разобрал. Потому ответил точно и дерзко:
- А я дома! Ты что, не видишь?
Мария взяла Жоржика на руки. Зная упрямство старика, она растерялась. Хотела было заплакать, но передумала.
- Ну и сидите один. Мы домой пошли! Слышите вы меня?
Старик ничего не ответил и только ниже склонил голову.
Мария потерла глаза, но делать было нечего и она погнала корову домой, прижав к себе забравшегося на руки Жоржика.
Ушедшая с коровой и сыном невестка не понимала, что Трофима уже нельзя было оставить одного, ибо тот давно был один.
Трофима нельзя было удивить: он столько лет уже ничему не удивлялся - с того самого дня, о котором рассказал Жоржику.
Трофим не мог говорить так, чтобы рядом совсем никого не было. Хоть один слушатель, да должен был быть.
“Вот и он, голубчик! - осенило Трофима, поднявшего глаза на купеческий памятник. - Я ему, господину Ушкуйникову, и расскажу”...
Между тем ночь обрушилась на городские окраины.
Запах гари со стороны обувной фабрики сменился ароматами ночной фиалки, сирени, полевых трав и бесконечности. Впрочем, сама бесконечность начиналась двумя метрами ниже - из-под земли. Трофим мог поклясться, что он чуял ее запахи, настоянные на просфорах, причастии и непрожитых днях.
Так устроен человек: ему всегда надо сравнивать что-то с чем-то, зачастую не осознавая зачем и для чего. С чем же еще можно было сравнить запахи бесконечности? Может, с запахом трубки того рябого пассажира? Нет. В Царицыне рябой не имел трубки и никому, кроме полиции, известен не был. Он и сам тогда ничего не знал о будущем. Но, может, догадывался своим звериным чутьем?...
Встреча вторая произошла в тридцать каком-то году. Трофим дослужился до дежурного по узловой станции СевКЖД РСФСР, а сынок, ровесник царицынской встречи, вырос и тоже работал на станции - путевым мастером.
В обычный жаркий июльский полдень ждали прохода литерного поезда.
Начальник станции Ведун, несмелый мужчина сорока лет и с одышкой, с утра загонял рабочих вдоль мазутного полотна дороги.
Живот у Ведуна вспотел и жирным пятном означился сквозь белизну кителя с красно-синим орденом на стороне сердца. Двойной подбородок Ведуна ходил студнем и отчего-то больше всего вызывал жалость у Трофима. Скорее даже не жалость, а понимание полной беззащитности этого начальственного кабанчика перед судьбой в образе другого - более высокого начальства.
Трофиму казалось, что все ждут неминуемой смерти и потому переоделись во все белое и чистое. Поэтому из последних сил рвут пупок и глоткт на подчиненных.
Жертвенность Ведуна была почетна. Заклание живота возносило начальника по лестнице чинов, давая власть и пищу.
Жертвенность работяг нельзя было ни понять, ни оправдать.
Зачем было десять раз ударять молотом по костылю, если можно было с первого раза засадить его в шпалу по самую головку,- рассуждал Трофим. - Так нет. С перрона не только сметали мусор, но и мели разноцветные плитки почти до дыр.
Бабенки надели все лучшее, подвели брови сурьмой, буряком губы повыкрашивали.
Чекист Кузькин со вчерашнего дня, что говорится, сбился с ног и все никак не мог понять: откуда всей станции стало известно про литерный. По его разумению, это была такая строгая государственная тайна, что и клопы с тараканами должны были передохнуть в кабинете при одном только звонке сверху.
Трофим посмеивался над бдительностью филеров - он по-старому называл потайные механизмы страны Советов: “Ушки на макушке, пистолетом - хвост!”
За неделю до литерного весь городок наводнился чужими людьми, одетыми в странные немятые пижамы, нелинялые гимнастерки и фуфайки не по сезону.
На ночь эти люди исчезали в палаточном лагере за выгоном; перед отбоем совершали вечернюю прогулку и на поверке молодыми голосами бодро отвечали: “Я!” пузатому старшине в хромачах, разрезанных по голенищу для удобства толстых старшиновых икр.
Трофим и все жители городка знали, что за выгон бегают пацаны с самогоном и семечками, девицы без самогона и семечек, но с другими - более важными для молодых парней делами.
Тем самым, литерный в жизни поселян стал редким, если не сказать больше, событием. Для Трофима литерный мог стать последним фактом биографии. Вот и не верь после этого вековым традициям, чакрам с мантрами и колхозному общепиту.
Два сообщения - о подходе литерного и ранении путевого мастера на перегоне - Трофим получил одновременно. Телефонисточка пыталась что-то добавить: “Дядя Трофим, дядя Троша!”, но ее оборвали строгим: “Прекратить разговорчики!”
До литерного оставалось не более четверти часа, когда путевые обходчики в оранжевых жилетах внесли на руках раненого в медпункт.
“Вот бедняге не повезло, - подумал Трофим. - Угораздило в такое время!”
Трофим уже было собрался выйти на перрон, как в дежурку влетела фельдшерица.
- Тебе чего? - удивился он. - Некогда мне!
- Товарищ начальник! - голос у фельдшерицы задрожал, но она взяла себя в руки и решительно произнесла: - Товарищ дежурный, парня - в Ростов, понимаете вы, срочно!
- Ну и что? - еще больше удивился Трофим. - Говори быстро.
- Мастер... которого доставили... - девушка запнулась и наклонила голову.
- Говори, говори! - приказал Трофим и посмотрел на часы. - Пять минут осталось! Скорее!
- Дороги закрыты, а он помираеть.
- Вот оно что, - сообразил Трофим и погрозил пальцем. - Чего удумала, пигалица! - сказал Трофим и запнулся.
Из глаз фельдшерицы показались слезы. Она словно уменьшилась в размерах и стала похожа на богомольную старушку в страстную пятницу.
- Не рыдать у меня! - повелел Трофим и взял плачущую за плечи. - А ты-то что? Зачем училась - харчи проедала?
Подняв голову и отыскав в Трофимовых глазах теплоту, девушка, перейдя на домашний тон, спокойно сказала:
- Так случай особый, дядя Троша. Они литерный обеспечивали. Стрелку чинили, а тут осколок... Проникающее в череп, понимаете, ранение... через глазное дно. Что я смогу? - говорила фельдшерица и заламывала свои тоненькие, как прутики ивы, пальцы.
- Хм, вот так так! - Трофим опять посмотрел на часы. Он понимал, что в эту минуту только от него зависит жизнь мастера.
В решающие моменты жизни Трофим становился твердокаменным и не было такой силы, которая могла бы своротить его с выбранного пути. Такой момент наступил и требовал немедленных действий.
Трофим схватил телефонную трубку, нажал на рычаг аппарата и так гаркнул, что за стенкой у чекиста Кузькина козырек фуражки съехал на левое ухо.
- Диспетчер! Диспетчер! Бисова твоя душа, шо затаiвся? Цэ я - чуешь?
- Чую, чую, - отозвалось в трубке, слухаю, товарыш начальник.
- Литерному - красный на выходном!
- Як, як? Шо? - снова отозвалась трубка.
- Шо, шо! Оглох чи шо? - разозлился Трофим. - Повторяю: литерному I-бис дай красный на выходном симахворе! Чуешь, хлопэц? Сполняй!
- Чую, - неуверенно ответили в трубке. - Зараз зроблю.
Старая постройка вокзала приняла первые глухие толчки от подходящего с юга экспресса. У Трофима эти толчки совпали с ударами защемившего сердца. “Ведь и вправду на пензию надо”, - подумал он и улыбнулся фельдшерице:
- Ну что, сорока-морока, добилась своего?
- Дядя Троша, дядя Троша, я... я вам не все сказала... там... - проговорила виновато девушка и запнулась.
- Милая, все! Бегу! Некогда! - Трофим мягко отстранил фельдшерицу и кинулся встречать литерный.
Снаружи - в чинном, парадном строю, вжимая животы и вытягивая шеи, во главе с пунцовощеким Ведуном выстроился весь партийный актив станции и городка.
Люди остекленели. Вокруг людей ходили непойманные, по недомыслию Кузькина, живые голуби и гадили на розовый булыжник первой платформы.
Нарастающий со стороны товарного склада гул втянулся в клокочущее нутро локомотива, как в тысячи легких, и вырвался мгновение спустя через гудок с шипящими клубами пара на волю, заполнив звуковыми волнами территорию станции и рабочие окраины.
- Во дает! - захлебнулся в восторге потерявший себя Кузькин.
Все стоящие по стойке “смирно” только зыркнули на него бездонными от ужаса глазами, но ничего не сказали: стоило ли тратить время на этого цыганистого вида придурка, когда рядом - сама история на строгих крыльях летит...
Каждый ласково взял под козырек.
Ведун, стараясь не упасть со страха, дал Кузькину поддержать себя. Но вместе со страхом у Ведуна росло печеночно-сосущее желание показаться на глаза Самому или пойти плотно-плотно перекусить в ресторанчике при вокзале.
Кузькин мечтал напиться и побыстрее окунуться в мутные волны разврата - в кои-то веки! - с первой встречной вражиной народа, застигнутой врасплох среди летнего великолепия южнорусской природы.
Трофим по лицам этих прохиндеев читал мысли, не всегда приятные, но выпукло-образные.
Один он знал, что через минуту-другую Сормовский-усиленный завизжит тормозными колодками и припаркует литерный у потерявшего бодрость строя чиновников.
Знал, что сразу набежит целая дивизия кузькиных, которые станут хватать всех подряд и его, Трофима, заметут в первую очередь. Скорее всего, что в суматохе не захотят слушать никаких доводов и тогда прости-прощай сторона донская...
Трофим поежился от холода. Попробовал всмотреться в темноту покрасневшими от напряжения глазами. Прислушался. Над кладбищем, удаляясь к звездам, тянулись какие-то едва уловимые глазом клинья.
“Померещилось-послышалось, - подумал старик. - Какие нынче гуси?”...
Трофим и сейчас помнил, как похожий на ожившего зверя локомотив пронесся мимо и стал дыбиться в клубах библейского пара.
Все на перроне переглянулись, не в состоянии произнести ни слова. Может, до них забыли довести, что литерный идет с остановкой?
Поезд замер.
Замерли все...
На вокзале установилась такая тишина, что было слышно, как по мостовой цокают коготки наглых голубей, как в их сизых клювиках расщелкиваются янтарные зернышки пшеницы, рассыпанной здесь же пробежавшими товарняками с голодной Кубани в сытую столицу.
Ведун потерял лицо, а вернее - он никак не мог от неожиданности момента подобрать себе такое лицо, которое совместило бы в нем прежнюю самоуверенность перед подчиненными с глубоким подобострастием перед неожиданно свалившимся на его голову высоким начальством.
Вместо этого опытный Ведун запаниковал и в отчаяньи уцепился потными лапищами за ворот Трофимовой гимнастерки. Обмякнув большим, но слабым телом, начальник то ли с испугу, то ли по другой какой причине заорал:
- Почему не доложил, Сысоев?
- Когда? - спокойно спросил Трофим трясущегося Ведуна и сбросил с ворота руки начальника.
- Что, что когда? Так ты знал? Падла! - с этими словами начальник станции пытался толкнуть грузного Трофима под колеса литерного. - Сука! Ну, говори, вражина!
Вместо ответа Трофим мотнул побагровевшим от напряжения крупным лбом в сторону двух санитаров, тащивших к поезду носилки с раненым мастером. Но что это? Даже почерневшие от крови полосы бинтов на голове не помешали Трофиму узнать в раненом сына Петьку. Тогда он отмахнулся от Ведуна и бросился к носилкам.
Дальше было то, что Трофим уже предвидел: набежали органы, стали хватать и никто ничего не спрашивал. Кузькины знали свою работу не хуже продавцов мороженого. Тем и гордились.
Но даже органы не могли всего знать. Разве они могли предположить, что - как раз в аккурат напротив Трофима - откроется дверь вагона и на землю сойдет главный пассажир литерного в знакомой по портретам фуражке и, несмотря на жару, в маршальской шинели с красными отворотами лацканов? Один, без охраны, торопливо подойдет к арестованному за вредительство и попытку террористического акта дежурному по станции и, сузив глаза, так ехидно и по-простому, со своим грузинским акцентом спросит:
- Как поживаешь, кацо?
Что тогда ответил Трофим рябому, перед которым даже солнце в этой стране теряло очертания и звезды казались простыми фонарями на грязной улице какого-нибудь Козлодоевска? Да важно ли это было, что ответил?
Рябой спросил так, как будто они только вчера расстались в Белой Калитве и не было между двумя встречами стольких событий.
Он задал еще какой-то вопрос. Трофим ответил.
Теперь органы не только не висели на Трофиме, но и отошли в сторону, отгородив место необычной встречи стеной гимнастерок, орденов и галифе.
Рябой по-прежнему был немногословен, но ему чего-то еще хотелось услыхать от Трофима, кроме истории с фельдшерицей и путевым мастером.
Трофим понимал, что рябой не чувствует себя обязанным. А он, Трофим? Какого черта, какую вину он должен испытывать перед этим человеком? Он и не испытывал. Что случилось бы с этим грузином, думал он, если бы тогда, в Царицыне, по-другому расположились звезды, и не попался бы рябому Омарка, а Омарке не подвернулся бы Трофим, а Трофим сдал бы “бандытку” ближайшему околоточному?
Если бы да кабы... Попался, подвернулся и не сдал, а теперь видит, что зря не сдал.
Нет, не было и не будет в рябом благодарности для людей. Все так же, как и много лет назад, глаза рябого просверливают собеседника и затягивают желтым омутом. Затягивают вместе со страхом, потными ладонями и документами, прошлым и будущим, не говоря о настоящем. Затягивая, опускают в пищевод, толкают в желудок, пе-ре-ва-ри-ва-ют и через систему кишок выталкивают наружу. Пропущенный и вытолкнутый уже не является человеком. Плоть обращалась в камень-булыжник, в репей, в пыль придорожную, в на-во-оз.
- Прошай, гэнацвалэ, - оборвал беседу рябой. - Ми квыты. Ступай твой Пэтка...
Много еще чего случилось в жизни у Трофима. Чем больше он жил, тем сильнее уставал. Помнил отца своего - Ивана: тот за месяц до смерти сказал, что пора расставаться, словно не умирать собрался, а на базар в соседнюю станицу.
Вспоминать расхотелось. Трофим рукавом френча провел по распухшему лицу, поежился от ночной свежести и сказал памятнику: “Скоро встретимся. Жди.”
Трофим даже не вздрогнул, когда памятник кивнул в ответ расколотым верхом гранитной плиты. Только окинул взглядом затухающий в ночи мир и услыхал давнишнее: “Ми квыты...”
Мария забеспокоилась: давно подоена Майка, уложен спать Жоржик, стол накрыт, а Петра все нет с работы. Она решила пойти справиться на станцию. Поправила одеяло на Жоржике, погасила керосиновую лампу, накинула шаль и ступила за порог.
Во дворе залаял и громыхнул цепью Тобик. “Кого там несет ночью? - удивилась Мария и пошла отпирать ворота, в которые громко стучались. - На Петра бы не лаял.”
- Гражданка Сысоева? - спросили за воротами и осветили женщину фонариком.
- Сысоева, - подтвердила Мария и заслонилась ладонью от фонарного лучика.
Двое штатских, с военной строгостью в спинах, прошли во двор, поскрипывая сапогами. Один из них сильно пнул рычащего Тобика и матерно выругался.
Не представляясь и ничего не объясняя, незваные гости взошли на крыльцо. Оглянулись.
- Кто еще дома, хозяйка? - спросил мужчина пополнее и ниже ростом.
- Никого, - ответила Мария, - сынишка спит.
- И где? - спросил полный, входя в дом. Поводил фонариком по сторонам.
Мария шла следом. Дурные предчувствия сбывались и лишали сил.
От шума проснулся Жоржик и вышел из спаленки на свет. Наткнувшись на чужих людей, он громко позвал мать и кинулся к ней в объятья.
- Обниматься потом! - сказал, разозлившись, полный. - Показывай, где документы?
- Какие? - начав приходить в себя, спросила Мария, - Вы кто такие будете? Что за дела?
- Звиняюсь, - полный присел на стул и вытащил из внутреннего кармана тужурки книжечку. - Старший оперуполномоченный Кузькин. Вопросы будут?
- С Петром что? - спросила Мария.
- С Петром? Что с Петром? Это я у тебя должен спросить, гражданка Сысоева! - закричал назвавшийся Кузькиным. - Письмо, письмо давай, зараза!
Жоржик заплакал. Тобик завыл.
У Марии ослабли ноги. Чуяла она, чуяла: добром не кончится вся эта чехарда с поездом, операцией в московской клинике и хлопотами Петра насчет инвалидности. Столько лет прошло, а в доме нет покоя.
Мария отпустила Жоржика.
- Лампу можно зажечь?
- Жги, но мотри у меня! - разрешил, смягчившись, полный.
От лампы по комнате забегали кривые тени и Жоржик прижался к матери.
Мария подставила табурет, достала со шкафа картонную коробку из-под обуви.
- Дай сюды! - потребовал полный и вырвал коробку из рук женщины, рассыпав содержимое на стол. - Ты чего стоишь? - спросил он напарника. - Пошмонай в углах.
- Есть! - козырнул напарник и бульдозером врезался в пожитки Сысоевых.
Близилось утро. Легкая малиновая полоска стала пробиваться сквозь ставни и легла на ворохи бумаг, которые изучал полный.
- Ага, - сказал он, - вот и докУмент!
Мария из-за плеча опера узнала конверт с письмом из столицы, в котором сообщалось, что жалоба гражданина Сысоева П.Т. на предмет удовлетворения иска в МПС будет рассмотрена.
Полный спрятал конверт в планшетку на длинном ремешке и приказал Марии:
- Собирайся! Поедешь с нами.
- Куда? - Мария торопливо подхватила Жоржика на руки: - С мальчиком?
Полный не ответил. Что-то вспомнив, хлопнул себя по лбу:
- А дедуся и где?
- На кладбище, - последовал ответ.
- Когда успел? Живым числится...
Мария объяснила. Кузькин, ругаясь, сказал, что, мол, у этих козлов и японских шпионов все не как у людей и дал команду подогнать эмку.
Прежде чем сесть в машину, Мария зачерпнула из кадки воды Тобику, вдохнула запахи яблок со стороны сада и в мыслях пожалела оставшуюся без хозяйки Майку.
Рассвет наступил. Двойная верхушка кипариса в палисаднике окрасилась знойным золотом лениво восходящего солнца.
Уже далеко отъехали, но все еще был слышен, как по покойнику, вой Тобика.
Могилу Ушкуйникова нашли сразу. На скамейке напротив обнаружили неподвижного Трофима.
Челюсть старика отвисла далеко вниз, глаза широко раскрылись на усохшие сучья акаций, а борода уперлась в небо.
Кузькин вышел из машины и помочился на колесо, искренне возмутившись:
- Умники! Мрут без команды! Патриархи, мать твою!
Мария бросилась к телу старика, широко, как при астме, открывая рот:
- Я же говорила, папа, что писем не надо!
Высоко над кладбищем, держа курс в сторону, противоположную обеденной тени, появился гусиный косяк, унося душу Трофима на родину осиротевшего кипариса.
Метки:
