К. Паустовский Далёкие годы Книга о жизни

Плеврит

Грозы в Городище бывали часто. Они начинались на Ивана Купала и длились
весь июль, обкладывали остров разноцветными громадами туч, блистали и гремели,
сотрясая наш дом, и пугали до обморока тетушку Дозю.
С этими грозами связано воспоминание о моей первой детской любви.
Мне было тогда девять лет.
В день Ивана Купала девушки из Пилипчи приходили нарядной стайкой
к нам на остров, чтобы пускать по реке венки. Они плели венки
из полевых цветов.
Внутрь каждого венка они вставляли крестовину из щепочек и прилепляли
к ней восковой огарок. В сумерки девушки зажигали огарки и пускали
венки по реке.
Девушки гадали,- чья свеча заплывет дальше, та девушка будет счастливее всех.
Но самыми счастливыми считались те, чей венок попадал в водоворот и медленно
кружился над омутом. Омут был под крутояром. Там всегда стояло затишье,
свечи горели на таких венках очень ярко, и даже с берега было слышно,
как трещат их фитили.

И взрослые, и мы, дети, очень любили эти венки на Ивана Купала.
Один Нечипор пренебрежительно крякал и говорил:
- Глупство! Нема в тех венках ниякой рации!
С девушками приходила Ганна, моя троюродная сестра. Ей было шестнадцать лет.
В рыжеватые пышные косы она вплетала оранжевые и черные ленты. На шее у нее
висело тусклое коралловое монисто. Глаза у Ганны были зеленоватые, блестящие.
Каждый раз, когда Ганна улыбалась, она опускала глаза и подымала их уже
не скоро, будто ей было тяжело их поднять. Со щек ее не сходил горячий румянец.
Я слышал, как мама и тетушка Дозя жалели Ганну за что-то. Мне хотелось
узнать, что они говорят, но они всегда замолкали, как только я подходил.
На Ивана Купала меня отпустили с Ганной на реку к девушкам.
По дороге Ганна спросила:
- Кем же ты будешь, Костик, когда вырастешь большой?
- Моряком,- ответил я.
- Не надо,- сказала Ганна.- Моряки тонут в пучине. Кто-нибудь да проплачет
по тебе ясные свои очи.
Я не обратил внимания на слова Ганны. Я держал ее за горячую смуглую руку
и рассказывал о своей первой поездке к морю.

Ранней весной отец ездил на три дня в командировку в Новороссийск и взял
меня с собой. Море появилось вдали, как синяя стена. Я долго не мог понять,
что это такое. Потом я увидел зеленую бухту, маяк, услышал шум волн у мола,
и море вошло в меня, как входит в память великолепный, но не очень ясный сон.
На рейде стояли черные броненосцы с желтыми трубами - "Двенадцать апостолов"
и "Три святителя". Мы ездили с отцом на эти корабли. Меня поразили загорелые
офицеры в белых кителях с золотыми кортиками, маслянистое тепло машинных
отделений. Но больше всего удивил меня отец. Я таким никогда его не видел.
Он смеялся, шутил, оживленно говорил с офицерами. Мы даже зашли в каюту
к одному корабельному механику. Отец пил с ним "коньяк и курил турецкие
папиросы из розовой бумаги с золотыми арабскими буквами.

Ганна слушала, опустив глаза. Мне стало почему-то жаль ее, и я сказал,
что когда сделаюсь моряком, то непременно возьму ее к себе на корабль.
- Кем же ты меня возьмешь? - спросила Ганна.- Стряпкой? Или прачкой?
- Нет! - ответил я, загорясь мальчишеским воодушевлением.- Ты будешь
моей женой.
Ганна остановилась и строго посмотрела мне в глаза.
- Побожись! - прошептала она.- Поклянись сердцем матери!
- Клянусь! - ответил я, не задумываясь. Ганна улыбнулась, зрачки ее
сделались зелеными, как морская вода, и она крепко поцеловала меня в глаза.
Я почувствовал жар ее рдеющих губ. Всю остальную дорогу до реки мы молчали.

Свеча Ганны погасла первой. Из-за леса графини Браницкой подымалась
дымная туча. Но мы, увлеченные венками, ее не заметили, пока не ударил ветер,
не засвистели, нагибаясь к земле, ракиты и не хлестнула, взорвавшись
ослепительным громом, первая молния.
Девушки с визгом бросились под деревья. Ганна сорвала с плеч платок,
обвязала им меня, схватила за руку, и мы побежали.
Она тащила меня, ливень настигал нас, и я знал, что до дому мы добежать
все равно не успеем.
Ливень догнал нас невдалеке от дедовского шалаша. До шалаша мы добежали
промокшие насквозь. Деда на пасеке не было.

- Мы сидели в шалаше, прижавшись друг к другу. Ганна растирала мои руки.
От нее пахло мокрым ситцем. Она все время испуганно спрашивала:
- Тебе холодно? Ой, заболеешь ты, что я тогда буду делать?
Я дрожал. Мне было действительно очень холодно. В глазах Ганны сменялись
страх, отчаяние, любовь;
Потом она схватилась за горло и закашлялась. Я видел, как билась жилка
на ее нежной и чистой шее. Я обнял Ганну и прижался головой к ее мокрому плечу.
Мне захотелось, чтобы у меня была такая молодая и добрая мама.
- Что ты? - растерянно спрашивала Ганна, не переставая кашлять, и гладила
меня по голове.- Что ты? Ты не бойся... Нас громом не убьет. Я же с тобой.
Не бойся.
Потом она слегка оттолкнула меня, прижала ко рту рукав рубахи, вышитой
красными дубовыми листьями, и рядом с ними по полотну расползлось маленькое
кровавое пятно, похожее на вышитый дубовый листок.

- Не надо мне твоей клятвы! -прошептала Ганна, виновато взглянула на меня
исподлобья и усмехнулась.- Это я пошутила.
Гром гремел уже за краем огромной земли. Ливень прошел. Только шумели
по деревьям частые капли.
Ночью у меня начался жар. Через день приехал из Белой Церкви на велосипеде
молодой доктор Напельбаум осмотрел меня и нашел, что у меня плеврит.
От нас Напельбаум ходил в Пилипчу к Ганне, вернулся и сказал в соседней
комнате моей матери тихим голосом:
- У нее, Мария Григорьевна, скоротечная чахотка.
Она не доживет до весны.