Моей бабушке Анисии Николаевне Соловёвой
Ты,самая любимая!
День был весенний, праздничный. За окном репродуктор, перекри-кивая солнце и воробьёв, пел: ?Страна моя, ты самая любимая?. Мы с Бабой Оней наблюдали, как Советские люди на Ленинском Субботнике приводили свою Страну в порядок – на душе было радостно! Дом наш имел форму буквы ?Г? – ?Глагола? на пересечении улиц Короленко и Орджоникидзе, комната была угловая на самом верхнем этаже. Я с высоты своих 12 лет был на стороне Орджоникидзе, баба Оня из глубины своих семидесяти семи – на стороне Короленко. Она оторвалась от вязания, поправила очки, усмехнулась: ? Одному там делать нечего, а их полтора десятка?. Бортовая машина подъехала к очередной кучке. Два человека стали перебрасывать мусор в машину; один ловко подцеплял совковой лопатой, другой пытался перегнать его - красной, штыковой. Мусор скатывался, в штыки против мусора идти было неразумно, но ведь не это главное - важно, что все вместе! Остальные стояли, опираясь, кто на лопату, кто на метлу разговаривали, смеялись. Было хорошо и весело. Красные банты – птички, раскрыв крылья, распахнутыми сердцами вырывались из груди.
– Баба Оня, как ты не понимаешь, это же праздник добровольного Труда! Раньше бедные были, потому что работали на помещиков – капиталистов, а сейчас всё наше. – Коленька, не верь, кто не работал, тот и был беден и склонилась над вязанием, указательный палец искривляла выбои-на от крючка. Крючки делала сама из вязальных спиц, надпили бо-родку и вяжи. На нитки – если был очередной шарфик, распускала ненужную шерстяную вещь. Для крепости приплетала свои седые волосы. Надо мной всё детство висела радуга, только разноцветные полоски не вдоль, а поперёк, ну ведь это не главное. Боня (так с братом мы звали Бабу Оню) всегда была занята – ни го-товила, так стирала, ни стирала, так шила на швейной машинке, ну а если просто сидела, то вязала. И обязательно рассказывала – сначала сказки:
– Прилетел Петушок – Золотой Гребешок, сел на прясла.
– Куда, куда?
– На присголаван? и указывала рукой на спинку кровати. – Несёт меня Лиса, за синие моря, за высокие горы в далёкие края! А подрос – истории из жизни: – Жили мы в Иркутске, купили корову самоздравную, молока давала мало – шесть бутылок всего. Молоко густое, жирное и сладкое как раз для Ниночки, мама твоя болезненная была. Корова – скотина неразумная, есть хочет и не понимает, что корову держать можно, а косить траву нельзя, да и как поймёшь этих людей. Сшила постромки, Митя (дедушка твой) тележку соорудил, запрягала корову и за город. На неудобицах, пустырях, лесных полянах накошу серпом травы, спрячу в кули, сверху завалю хворостом и на корове – домой. Иногда Митя коровушку пас. Вечером возвращаясь, он заворачивал в пивную. Хорошо не долго, а бывало так – болезная ждёт, пождёт, да по ступенькам вниз, рогами двери поддаст и замычит во весь голос. И вся пивная смеется: - ?Дмитрий Иванович, соскучилась!?
Вкусно потянуло от духовки – поспели куличи. Баба Оня, отложив вязание, освободила головастых пленников из жестяных банок, помазала маслицем, надела блестящие глазированные шапочки. Включила электроплитку, поставила кастрюльку с луковым пером и всплеснула руками: – Ох, горе – горькое, яичек – то мало!
Маленьким меня интересовало: ?В кастрюльке ?Горе луко-вое?, а какое и где оно ?Горе – горькое?, и с чем его едят?? – Коленька, сбегай к Тёте Мане за яичками,
Баба Оня открыла буфет, вчера принесли пенсию – двадцать один рубль семьдесят копеек, положила три рубля в гомонок. – Намедни взяли пять и сегодня – пять, всего на три рубля. Спасибо не забудь сказать!
Я снял с батареи штаны – сухие! Дотемна вчера вечером ходил на ?Кон – Тике? (створке от ворот) по бескрайней Тихоокеанской луже в соседнем дворе. Вывернул пальто наизнанку – пусть сохнет, батарея на кухне, за столом – не видно, а Бонечка не выдаст! Штаны были аккуратно заштопаны на коленке, и когда успела? – Не поносив плачёного – не поносишь злачёного – так приговаривала бабушка.
Положил в сетку жестяную литровую банку с тряпочкой, чтобы яички не разбились. Телогрейка, кепка ? Нет – будёновка, и на ули-цу! Хранилась будёновка ?ещё с гражданской, ещё с двадцатых годов?. Звезда почему – то была синия. Баба Оня ?обшивала Крас-ную Армию?, вот она машинка ?Зингер?, на сундуке живёт – главное Бонино богатство. Я проскакал по лестнице до первого этажа, Наташа Маленкова только успела прижаться к стене. Никто и никогда не остановит конницу Будённого, распахнутые крылья шлема били меня по ще-кам: – ?Знают польские паны, знают псы – атаманы конармейские наши клинки!? Потом, в старших классах нам скромно сообщили, что и будёновцы помнят панские штыки, а в тот момент я нёсся ла-виной – не остановишь! В правом кармане по ноге стучала свинчат-ка, грузило для закидушки, отлитое в столовой ложке. Оружие скорее психологическое, я его применял по назначению разы, но демонстрировал при случае. Пролетарские задворки чтили завет дедов – ?Экспроприация!?. ?Кировская? шпана потребовала копейки, мотивируя тем, что у одного старший брат имеет приводы в милицию, а сам он ножевую отметину (в доказательство – задирал штанину). Другой козырял отцом милиционером и отцовским ТТ. Я отвечал: – ?Мой отец топограф?, но для них звучало – фотограф. Тогда я добавил, что вчера целился через оптический прицел карабина. Я произвольно соединил теодолит с карабином, отец готовился к полевому сезону, и с братом действительно вчера до ночи сидел под столом в засаде. Дискуссия затягивалась, и тогда свинцовый аргумент в моей рукавице перевесил все их доводы! Во мне и на улице гремела музыка. Я бежал, в кармане позвякивала мелочь: – ?Неугомонный гомонок! Неугомонный гомонок! Значит вот откуда слово гомонок?. Возвращать долг мелочью неприлично, но бабушке пенсию дали пятёрками и мелочью, так что ?не до жи-ру?, тем более что люди – то свои! Якутск преображался. Праздники один за другим, скоро Первое Мая. Флаги и лозунги украшали улицы. Это правильно, что победили богатых. Я бежал напрямую, на мне были сапоги, а в сапогах везде у нас дорога!
Тётя Маня жила в старинном купеческом доме. Раньше жил один купец, а теперь несколько семей, конечно – справедливо! Тётя Маня открыла подпол, и мы спустились по лесенке. Курицы закудахтали: ?Ишь ко – кой, ишь ко – кой, наших деток забирать!? – надышались купеческим духом!
Я выскочил от тети Мани, яички, надёжно перепеленатые покои-лись в жестяной броне, правой рукой я контролировал свинчатку. Миновал ?пролетариев?, те издали погрозили: ?Связываться не-охота, в следующий раз попадёшься!..? А мне надо было спешить – Боня собиралась в ?церкву? на ночную службу. Я ни в какого Бога не верил – глупо. Володя Ульянов не ве-рил, а Ленин хотя бы и маленький, всегда прав! Боня ждала за накрытым столом. Жареная картошка – вкуснотище, только недосоленная. Я вилкой подцепил пластик и макнул в солонку. Боня остановила меня:
– Коленька, когда разбойники делили плащ Христа, они торопи-лись и макали лепёшки в солонку. Посоли щепоткой. Я поел на скорую руку, вернее на скорый язык, нет – на скорую вилку! Вставая, я повернулся левой стороной. – А это что такое?
Мою щёку с запада на восток пересекала длинная, как Лена река в верхнем течении, засохшая царапина.
– Нука, йод и ватку неси … И рука располосована, дрался?
– Не – ет, через забор.
– Неси – стрептоцид, пергаментную гумагу (и слово колидор говорила неправильно), марлю. Захвати иголку с ниткой
– Белую, чёрную?
– Белую, чёрную – далеко на тебе видно будет.
Бонечка, смеясь, растолкла таблетку стрептоцида, посыпала ранку, обернула бумагой и стала бинтовать.
– В Эльдикане, у меня пёстренькая курочка квёлая стала, а потом и задыхаться надумала. Прощупала ей горло, комок какой – то, ру-бить голову жалко – несушка хорошая. Надо операцию делать! Пе-ревернула вниз головой, она глаза и закатила, положила на стол, ощипала горло. Ножницы спиртом облила, разрезала горло, а зоб зерном забит, прочистила, зашила (иголку с ниткой тоже в спирт окунула). Горло чистой тряпочкой перевязала, дён через пять она яичко снесла.
Бонечка поцеловала меня, ткнула казанкам: ?До свадьбы зажи-вёт!?
Тем временем ?горе луковое? забурлило, яички сварились, окра-шенные луковым пером.
Боня положила их в хозяйственную сумку, вместе с куличами и ку-тьёй. Хозяйственная сумка, как и большинство подобных вещей в доме – коврики, подзоры на кроватях, рубашки и штанишки всё де-лалось Бабой Оней. Верх сумки – ?защитна гимнастёрка?, подклад-ка – ?чёртова кожа?, всё что осталось от синих линялых, американ-ских штанов. (Может – Ленд лиз, а может ещё и Лена – Голдфилдс). Вещи американцы присылали не новые, у самих ?Великая депрес-сия? только что закончилась. У Бони в сундуке хранились отрезы материала и хлопчатобумажное платье машинной вязки, с маленькой заплатой на подоле. Какая ни будь постаревшая, Скарлет О,Хара пожертвовала его сражающейся России. А в семидесятые я опознал изнанку сумки - ? джинса?. Джинса! Знай раньше, я бы из неё хоть кепку, хоть панаму бы ?фирма? ?сообразил?. Как говаривал известный персонаж : ? …и на машинки могу, и вязать могу?
Бабушка к ?друзьям на Ушакова? (так мама называла Бонечкины походы в церковь) ходила не часто, молилась и утром, и вечером: - ?Матушка, Царица Небесная, Пресвятая Богородица – спаси и со-храни Коленьку?
Я помог Бабе Оне донести сумку до остановки. Ждали автобус, хо-лодало.
– ?Коленька, застегнись, как ширмач стоишь, простудишься?. Сама она предусмотрительно одела ?собачью? доху. Я по бабушки-ным рассказам даже знал имена некоторых; Ночка, на подоле Муха.
– Коленька, ещё тебя в ?памятухах? не было, знакомые уезжали:
– Анисия Николаевна, возьмите Муху, не переживайте, она не только себя, но и Вас прокормит . И верно, что ни будь да принесёт, сядет у порога, и смотрит – смех и грех. И ведь отучить никак не могли!
Я смотрел на плакаты, на флаги. Красный цвет – символ нашей Ре-волюции, нашей Страны. Красное знамя, Красная звезда, Красная площадь – цвет пролитой крови, пролитой за Трудовой народ!
– Боня, а почему яички красные?
– Кровь Христова! Смертью Смерть поправ, вечную жизнь нам да-ровав!
– Он был за бедных?
– Иисус Христос принял смерть за всех – и бедных, и богатых?.
– ?И за тех, кто его распял?
– За всех!
– И за нас?
– Да!
Бонечка поцеловала и перекрестила меня.
Детство и юность мои продолжаются в Якутске, в доме прописан-ном литерой ?Г? ( Человек показывает дорогу).
И так ли важно, что дома уже нет, я смотрю на мир с высоты Со-ветского Союза, с высоты ?Глагола? моего детства; глазами Коро-ленко, Орджоникидзе и Анисии Николаевны Чуркиной, в девиче-стве Соловьёвой – Бабы Они!
День был весенний, праздничный. За окном репродуктор, перекри-кивая солнце и воробьёв, пел: ?Страна моя, ты самая любимая?. Мы с Бабой Оней наблюдали, как Советские люди на Ленинском Субботнике приводили свою Страну в порядок – на душе было радостно! Дом наш имел форму буквы ?Г? – ?Глагола? на пересечении улиц Короленко и Орджоникидзе, комната была угловая на самом верхнем этаже. Я с высоты своих 12 лет был на стороне Орджоникидзе, баба Оня из глубины своих семидесяти семи – на стороне Короленко. Она оторвалась от вязания, поправила очки, усмехнулась: ? Одному там делать нечего, а их полтора десятка?. Бортовая машина подъехала к очередной кучке. Два человека стали перебрасывать мусор в машину; один ловко подцеплял совковой лопатой, другой пытался перегнать его - красной, штыковой. Мусор скатывался, в штыки против мусора идти было неразумно, но ведь не это главное - важно, что все вместе! Остальные стояли, опираясь, кто на лопату, кто на метлу разговаривали, смеялись. Было хорошо и весело. Красные банты – птички, раскрыв крылья, распахнутыми сердцами вырывались из груди.
– Баба Оня, как ты не понимаешь, это же праздник добровольного Труда! Раньше бедные были, потому что работали на помещиков – капиталистов, а сейчас всё наше. – Коленька, не верь, кто не работал, тот и был беден и склонилась над вязанием, указательный палец искривляла выбои-на от крючка. Крючки делала сама из вязальных спиц, надпили бо-родку и вяжи. На нитки – если был очередной шарфик, распускала ненужную шерстяную вещь. Для крепости приплетала свои седые волосы. Надо мной всё детство висела радуга, только разноцветные полоски не вдоль, а поперёк, ну ведь это не главное. Боня (так с братом мы звали Бабу Оню) всегда была занята – ни го-товила, так стирала, ни стирала, так шила на швейной машинке, ну а если просто сидела, то вязала. И обязательно рассказывала – сначала сказки:
– Прилетел Петушок – Золотой Гребешок, сел на прясла.
– Куда, куда?
– На присголаван? и указывала рукой на спинку кровати. – Несёт меня Лиса, за синие моря, за высокие горы в далёкие края! А подрос – истории из жизни: – Жили мы в Иркутске, купили корову самоздравную, молока давала мало – шесть бутылок всего. Молоко густое, жирное и сладкое как раз для Ниночки, мама твоя болезненная была. Корова – скотина неразумная, есть хочет и не понимает, что корову держать можно, а косить траву нельзя, да и как поймёшь этих людей. Сшила постромки, Митя (дедушка твой) тележку соорудил, запрягала корову и за город. На неудобицах, пустырях, лесных полянах накошу серпом травы, спрячу в кули, сверху завалю хворостом и на корове – домой. Иногда Митя коровушку пас. Вечером возвращаясь, он заворачивал в пивную. Хорошо не долго, а бывало так – болезная ждёт, пождёт, да по ступенькам вниз, рогами двери поддаст и замычит во весь голос. И вся пивная смеется: - ?Дмитрий Иванович, соскучилась!?
Вкусно потянуло от духовки – поспели куличи. Баба Оня, отложив вязание, освободила головастых пленников из жестяных банок, помазала маслицем, надела блестящие глазированные шапочки. Включила электроплитку, поставила кастрюльку с луковым пером и всплеснула руками: – Ох, горе – горькое, яичек – то мало!
Маленьким меня интересовало: ?В кастрюльке ?Горе луко-вое?, а какое и где оно ?Горе – горькое?, и с чем его едят?? – Коленька, сбегай к Тёте Мане за яичками,
Баба Оня открыла буфет, вчера принесли пенсию – двадцать один рубль семьдесят копеек, положила три рубля в гомонок. – Намедни взяли пять и сегодня – пять, всего на три рубля. Спасибо не забудь сказать!
Я снял с батареи штаны – сухие! Дотемна вчера вечером ходил на ?Кон – Тике? (створке от ворот) по бескрайней Тихоокеанской луже в соседнем дворе. Вывернул пальто наизнанку – пусть сохнет, батарея на кухне, за столом – не видно, а Бонечка не выдаст! Штаны были аккуратно заштопаны на коленке, и когда успела? – Не поносив плачёного – не поносишь злачёного – так приговаривала бабушка.
Положил в сетку жестяную литровую банку с тряпочкой, чтобы яички не разбились. Телогрейка, кепка ? Нет – будёновка, и на ули-цу! Хранилась будёновка ?ещё с гражданской, ещё с двадцатых годов?. Звезда почему – то была синия. Баба Оня ?обшивала Крас-ную Армию?, вот она машинка ?Зингер?, на сундуке живёт – главное Бонино богатство. Я проскакал по лестнице до первого этажа, Наташа Маленкова только успела прижаться к стене. Никто и никогда не остановит конницу Будённого, распахнутые крылья шлема били меня по ще-кам: – ?Знают польские паны, знают псы – атаманы конармейские наши клинки!? Потом, в старших классах нам скромно сообщили, что и будёновцы помнят панские штыки, а в тот момент я нёсся ла-виной – не остановишь! В правом кармане по ноге стучала свинчат-ка, грузило для закидушки, отлитое в столовой ложке. Оружие скорее психологическое, я его применял по назначению разы, но демонстрировал при случае. Пролетарские задворки чтили завет дедов – ?Экспроприация!?. ?Кировская? шпана потребовала копейки, мотивируя тем, что у одного старший брат имеет приводы в милицию, а сам он ножевую отметину (в доказательство – задирал штанину). Другой козырял отцом милиционером и отцовским ТТ. Я отвечал: – ?Мой отец топограф?, но для них звучало – фотограф. Тогда я добавил, что вчера целился через оптический прицел карабина. Я произвольно соединил теодолит с карабином, отец готовился к полевому сезону, и с братом действительно вчера до ночи сидел под столом в засаде. Дискуссия затягивалась, и тогда свинцовый аргумент в моей рукавице перевесил все их доводы! Во мне и на улице гремела музыка. Я бежал, в кармане позвякивала мелочь: – ?Неугомонный гомонок! Неугомонный гомонок! Значит вот откуда слово гомонок?. Возвращать долг мелочью неприлично, но бабушке пенсию дали пятёрками и мелочью, так что ?не до жи-ру?, тем более что люди – то свои! Якутск преображался. Праздники один за другим, скоро Первое Мая. Флаги и лозунги украшали улицы. Это правильно, что победили богатых. Я бежал напрямую, на мне были сапоги, а в сапогах везде у нас дорога!
Тётя Маня жила в старинном купеческом доме. Раньше жил один купец, а теперь несколько семей, конечно – справедливо! Тётя Маня открыла подпол, и мы спустились по лесенке. Курицы закудахтали: ?Ишь ко – кой, ишь ко – кой, наших деток забирать!? – надышались купеческим духом!
Я выскочил от тети Мани, яички, надёжно перепеленатые покои-лись в жестяной броне, правой рукой я контролировал свинчатку. Миновал ?пролетариев?, те издали погрозили: ?Связываться не-охота, в следующий раз попадёшься!..? А мне надо было спешить – Боня собиралась в ?церкву? на ночную службу. Я ни в какого Бога не верил – глупо. Володя Ульянов не ве-рил, а Ленин хотя бы и маленький, всегда прав! Боня ждала за накрытым столом. Жареная картошка – вкуснотище, только недосоленная. Я вилкой подцепил пластик и макнул в солонку. Боня остановила меня:
– Коленька, когда разбойники делили плащ Христа, они торопи-лись и макали лепёшки в солонку. Посоли щепоткой. Я поел на скорую руку, вернее на скорый язык, нет – на скорую вилку! Вставая, я повернулся левой стороной. – А это что такое?
Мою щёку с запада на восток пересекала длинная, как Лена река в верхнем течении, засохшая царапина.
– Нука, йод и ватку неси … И рука располосована, дрался?
– Не – ет, через забор.
– Неси – стрептоцид, пергаментную гумагу (и слово колидор говорила неправильно), марлю. Захвати иголку с ниткой
– Белую, чёрную?
– Белую, чёрную – далеко на тебе видно будет.
Бонечка, смеясь, растолкла таблетку стрептоцида, посыпала ранку, обернула бумагой и стала бинтовать.
– В Эльдикане, у меня пёстренькая курочка квёлая стала, а потом и задыхаться надумала. Прощупала ей горло, комок какой – то, ру-бить голову жалко – несушка хорошая. Надо операцию делать! Пе-ревернула вниз головой, она глаза и закатила, положила на стол, ощипала горло. Ножницы спиртом облила, разрезала горло, а зоб зерном забит, прочистила, зашила (иголку с ниткой тоже в спирт окунула). Горло чистой тряпочкой перевязала, дён через пять она яичко снесла.
Бонечка поцеловала меня, ткнула казанкам: ?До свадьбы зажи-вёт!?
Тем временем ?горе луковое? забурлило, яички сварились, окра-шенные луковым пером.
Боня положила их в хозяйственную сумку, вместе с куличами и ку-тьёй. Хозяйственная сумка, как и большинство подобных вещей в доме – коврики, подзоры на кроватях, рубашки и штанишки всё де-лалось Бабой Оней. Верх сумки – ?защитна гимнастёрка?, подклад-ка – ?чёртова кожа?, всё что осталось от синих линялых, американ-ских штанов. (Может – Ленд лиз, а может ещё и Лена – Голдфилдс). Вещи американцы присылали не новые, у самих ?Великая депрес-сия? только что закончилась. У Бони в сундуке хранились отрезы материала и хлопчатобумажное платье машинной вязки, с маленькой заплатой на подоле. Какая ни будь постаревшая, Скарлет О,Хара пожертвовала его сражающейся России. А в семидесятые я опознал изнанку сумки - ? джинса?. Джинса! Знай раньше, я бы из неё хоть кепку, хоть панаму бы ?фирма? ?сообразил?. Как говаривал известный персонаж : ? …и на машинки могу, и вязать могу?
Бабушка к ?друзьям на Ушакова? (так мама называла Бонечкины походы в церковь) ходила не часто, молилась и утром, и вечером: - ?Матушка, Царица Небесная, Пресвятая Богородица – спаси и со-храни Коленьку?
Я помог Бабе Оне донести сумку до остановки. Ждали автобус, хо-лодало.
– ?Коленька, застегнись, как ширмач стоишь, простудишься?. Сама она предусмотрительно одела ?собачью? доху. Я по бабушки-ным рассказам даже знал имена некоторых; Ночка, на подоле Муха.
– Коленька, ещё тебя в ?памятухах? не было, знакомые уезжали:
– Анисия Николаевна, возьмите Муху, не переживайте, она не только себя, но и Вас прокормит . И верно, что ни будь да принесёт, сядет у порога, и смотрит – смех и грех. И ведь отучить никак не могли!
Я смотрел на плакаты, на флаги. Красный цвет – символ нашей Ре-волюции, нашей Страны. Красное знамя, Красная звезда, Красная площадь – цвет пролитой крови, пролитой за Трудовой народ!
– Боня, а почему яички красные?
– Кровь Христова! Смертью Смерть поправ, вечную жизнь нам да-ровав!
– Он был за бедных?
– Иисус Христос принял смерть за всех – и бедных, и богатых?.
– ?И за тех, кто его распял?
– За всех!
– И за нас?
– Да!
Бонечка поцеловала и перекрестила меня.
Детство и юность мои продолжаются в Якутске, в доме прописан-ном литерой ?Г? ( Человек показывает дорогу).
И так ли важно, что дома уже нет, я смотрю на мир с высоты Со-ветского Союза, с высоты ?Глагола? моего детства; глазами Коро-ленко, Орджоникидзе и Анисии Николаевны Чуркиной, в девиче-стве Соловьёвой – Бабы Они!
Метки:
