Дети Януса часть вторая
ДЕТИ ЯНУСА
(часть вторая)
На мемориальной доске при входе в зал, где проходит заседание коммунального совета высечено: “ В этом зале муниципального дворца 7 января 1797 года Циспаданский конгресс учредил республиканский триколор, вверяя его потомкам и истории во имя свободы и процветания Италии…”
По заказу герцога Франческо III в начале 80 годов XVIII века этот зал был построен Лодовико Болоньини как помещение для архива герцогства.Но вскоре выяснилось, что он не пригоден для этой цели, и его отдали под склад.
В это время земли Италии были театром быстрых и глубоких политических перемен. Правда, перемены эти не касались территорий, принадлежавших роду Эсте, к которым относился и Реджо Эмилия: земли Моденского герцогства выделялись на фоне обновляемой Северной Италии своей мрачной отсталостью и нищетой.
Весной 1791 года открытие театрального сезона халтурно поставленым спектаклем стало поводом для первого шумного социального протеста реджанцев: недовольство работой импрессарио Гедини, находившегося под покровительством фаворитки герцога Эрколе III, быстро переросло в площадное возмущение несправедливостью властей. В городе образовались две противостоящие партии: кодинцы и якобинцы.
В 1796 году, когда войска Наполеона вошли в Италию, герцог Модены Эрколе III бежал с казной в Венецию, передав власть своему сводному брату Федерико Бенедетто д‘ Эсте. Моденцы подписали с Наполеоном перемирие, а реджанцы стали требовать, согласно статуту 1409 года, самостоятельности для своего города.
Недовольство зависимостью от Модены, обостренное принесенными из Франции веяниями свободы, распаляло горожан Реджо Эмилии - и 20 августа 1796 года простой спор моденского гренадера с реджанской зеленщицей из-за цены на пучок салата вылился в стычку горожан с солдатами, в которой погибли несколько человек и которую впоследствии историки назовут “реджанской революцией.”
Но стремление реджанцев к независимости нашло сиятельную поддержку: “Я с живым интересом наблюдал, отважные жители Реджо Эмилии, за вашей устремленностью и вашей смелостью. Вы движитесь к свободе неуклонно и решительно, что вознаградится счастливыми успехами. С первых шагов вы непоколебимы, а некоторые горожане уже обагрили своей кровью свободу их Родины.
Смелей, отважные жители Реджо Эмилии, формируйте Батальоны, беритесь за оружие! Пора Италии присоединиться к свободным - и могущественным - Нациям. Подайте пример - и вы заслужите признательность потомков.
БОНАПАРТ”
При покровительстве Наполеона в Модене собрались 100 депутатов от 4 эмильских городов - Болоньи, Феррары, Модены и Реджо Эмилии. Вотировалось учреждение Циспаданской Конфедерации и было избрано временное правительство каждого из ее участников. Модена и Реджо Эмилия составили единую администрацию, в которую вошли 9 преставителей от первого города и 8 - от второго.
В конце того же года было решено созвать новый конгресс эмильских республик для формализации новой государственной действительности. Заседание первого в современной истории итальянского парламента состоялось 27 декабря 1796 года в помещении, где герцог Моденский еще недавно намеревался разместить свой архив. Под свист и шум доносившийся с улицы было решено отказаться от идеи конфедерации и основать единую и неделимую Циспаданскую Республику. В качестве ее эмблемы был принят штандарт с горизонтальными - белой, красной и зеленой - полосами, в центре которого был колчан с четыремя стрелами, символизирующими основавшие республику города. Энциклопедист Марко Джузеппе Компаньони, взяв за основу опыт Франции, разработал конституцию новорожденной республики. А территория Циспадании, опять-таки по примеру заальпийских соседей, была разделена на 10 департаментов, каждый из которых получил называние от протекающей по нему реки.
На жизнь циспаданского парламента не была долгой: Наполеону не удавалось контролировать его деятельность должным образом, и поэтому парламент был распущен, а 19 мая 1797 года в Милане - созван новый. Реджо Эмилия, Модена, Масса и Гарфаньана как единое целое вошли в состав Цизальпинской Республики; ее флаг оставался бело-красно-зеленым, но полосы были расположены вертикально.
В Реджо Эмилии это вызвало недовольства, на которые Наполеон ответил роспуском муниципального совета. В состав нового совещательного органа вошли 9 человек, среди которых Моисей Вениамин Фоа‘- первый в истории города еврей, допущенный к власти. Вскоре принципы равенства, провозглашенные Французской Революцией, смели ворота городского еврейского гетто, и правительство Реджо Эмилии стало призывать горожан быть терпимыми по отношению к евреям. Им, правда, еще запрещалось вступать в городскую стражу, и дети их должны были учиться в отдельных школах.
В конце июня 1797 года крестьяне из западных пригородов Реджо Эмилии подняли восстание против буржуазной власти. Чтобы сдержать их, городской стражи оказалось недостаточно, и тогда обратились за помощью к французам. В Реджо Эмилию во главе с майором Петром Вержбицким поспешили 400 польских волонтеров. А 3 июля, когда восстание уже было подавлено, в город, возглавляя 600 солдат, из Болоньи прибыл командующий польскими войсками в Италии генерал Генрик Домбровский. Он расквартировался неподалеку от палаццо епископа, и 10 июля 1797 года под окнами его преосвященства впервые была исполнена “ Мазурка” Домбровского, которая впоследствии стала национальным гимном Польши.
?Cиньоры, - продолжает в цицероновском стиле свое выступление Беневелли, - мало того, что наш городской фонтан напоминает скорее водопроводную трубу; что в угоду изыскам современности мы снесли старые торговые ряды и теперь ежедневно вынуждены любоваться сооружением, именуемым галереей, но заканчивающимся вопреки архитектурным нормам тупиком… , - примыкающая к муниципалитету башня дель Борделло все еще не освещена! Уже несколько лет мы обсуждаем этот вопрос, но денег на приобретение лампочки из городского бюджета так и не выделяют. И одно из самых красивых архитектурных сооружений нашего города по ночам окутано мраком. Так продолжаться не может. Поэтому, синьоры, я хочу сам, из личных средств финансировать приобретение и установку лампы!
?Браво!
?Правильно!
?Верное решение!
Аплодисменты перекрывают выкрики.
Заседание коммунального совета заканчивается. Мы выходим из зала.
Коллеги прощаются с Беневелли:
?Всего доброго, Онореволе…-Так в Италии обращаются к членам правительства. Но провинция всегда любила поиграть в столицу. А в Реджо Эмилии, где мэр - женщина, на фоне молодых политиков, которые так сильно душат себя галстуками и так аккуратно носят под мышкой свои папочки с бумагами, что скорее походят на райкомовских активистов перед областной комсомольской конференцией, Беневелли единственный претендент на роль синьора Помидора, как итальянцы называют тех, кто делает большую политику в Риме.
Вечером Беневелли приглашает меня посмотреть новый фильм в принадлежащем ему кинотеатре. Билетером здесь - его сестра. Кассиром- племянница. А за стойкой бара - кто-то из дальних родственников. После сеанса неоднократно подтверждаю их подозрение о том, что СССР гораздо больше всей Европы.
Выходим на улицу и, слившись с вечерней толпой, молча идем по виа Эмилии. Как хочется жить! И как жить хорошо! Простое желание жить и чувство жизни сопровождают вас в Италии постоянно. “ Италия , - вспоминал по возвращении на родину американский писатель и историк Генри Адамс,- была в первую очередь эмоцией…” Английский писатель и политик Бульвер-Литтон (Bulwer-Lytton) восторгался страной, говоря: “ Кто бы ни посещал тебя( Италия), он будто, оставляя позади себя мир с его жестокими заботами, вступает в обитель грез.” ?Все, что осталось позади,- описывал свои ощущения на итальянской земле русский писатель Павел Муратов,- вся прежняя жизнь становится легкой ношей. Все пережитое обращается в дым, и остается лишь немного пепла, так немного, что он умещается в ладанку, спрятанную на груди у странника?. “ Есть лишь одна страна в Европе,- заметил Александр Герцен, - способная дать тебе ощущение умиротворенности, заставить тебя проливать слезы, но не от отвращения и разочарования, а от радости, - и эта страна - Италия.” Гоголь по этому поводу писал: “ Кто был в Италии, тот скажи ?прости? другим землям. Кто был в раю, не захочет на землю”. ?Я бы лучше выбрал 12 тысяч доходу годового жить в Риме, - оценивал в цифрах свое итальянское мироощущение русский художник Орест Кипренский,- нежели два миллиона жалованья, чтобы жить в Париже?. “Я все же нашел красоту,- признавался в Италии Аркадий Аверченко , - и ее у меня не отнять… Боже, как далеко от меня Россия, Петроград, холод, грабежи, грязные участки, глупые октябристы, мой журнал…” За несколько десятков лет до этого тот же Гоголь писал: “ Наконец я вырвался… в мою красавицу Италию. Она моя. Никто в мире ее не отнимет у меня. Я родился здесь. Россия, Петербург, снега… подлецы - все это мне снилось. Я проснулся опять на родине…”В 1869 году, в первый день пребывания в Риме, почти теми же словами описал в дневнике свои ощущения американский писатель Генри Джеймс: “ Наконец-то я живу”. “ Слава Богу, наконец-то снова воздух, свобода, солнце и широкий горизонт! - писал в 1901 году в “Венецианском дневнике” немецкий писатель Герман Гессе.- Все мои чувства снова говорят мне, что я еще молод и способен ценить и любить этот прекрасный мир.” “ Просто существовать,- заметил его соотечественник Генрих Гейне, - в Италии - чудесно.” Но иногда это чувство жизни и это желание жить пронзают все ваше естество c такой силой, что кажется, будто жизнь – нечто физическое, на которое хочется наброситься и с жадностью поглотить , и тогда неизбежно возникает желание постичь всю глубину их постоянно проявляющейся природы. Что на итальянской земле неизбывно дает человеку это яркое жизнеощущение, которое заставило однажды английского поэта Роберта Браунинга воскликнуть: “ Разорвите мое сердце и вы увидите, что там написано: Италия.”? Что толкает многих миллионеров со всего света периодически приезжать инкогнито именно в эту страну, останавливаться в небольших гостиницах, заводить знакомство с простыми людьми и по ночам бродить в их компании по улицам? Что здесь во все времена возвращало старикам молодость, наделяло их уверенностью в том, что “можно и вставными челюстями впиться в плод жизни”? Почему сюда едут люди, цели которых нередко противоположны? В чем секрет непреложного очарования Италией - этого fatal charm, как определял его Байрон ? Что порождает эту силу, которая, как считает ряд социологов, “ требует серьезного изучения, поскольку она не только в некоторой степени оказывает влияние на формирование идей и вкусов большинства и способствует в утешение, но может также роковым образом повлиять и на оценки в международной политике и привести к опасным ошибкам”? Мнения неоднозначны…
Причину влюбленности в Италию русских философ Николай Бердяев видел в том, что эта страна резко контрастирует с Россией. ?Для многих русских, как и англичан, - писал он в 1915 году в статье ?Чувство Италии?, - Италия была мечтой. Италия была для нас образом красоты и радости жизни. Безрадостность русской жизни, отсутствие в ней пластической красоты доводит нашу влюбленность в Италию до крайней напряженности. Путешествие в Италию для многих – настоящее паломничество к святыням воплощенной красоты, к божественной радости. Трудно выразить то душевное волнение, сладостное до болезненности, которое охватывает душу от одного названия иных итальянских городов или итальянских художников. Италия для нас не географическое, не национальное – государственное понятие. Италия – вечный элемент духа, вечное царство человеческого творчества… Нигде русский человек не чувствует себя так хорошо, как в Италии. Только в Италии не чувствует он давления и гнета враждебной и мещанской цивилизации Западной Европы, не чувствует на себе самодовольного презрения людей, лучше устроившихся и навязывающих свои нормы жизни,- презрения, столь отравляющего нам жизнь в других странах Европы. В Италии русскому вольно дышится. Русский характер и родствен, и глубоко противоположен итальянскому характеру. В итальянском характере нет свойств, вытесняющих нас , русских, какие есть в характере германском. Но любим мы у итальянцев то, что не похоже на нас, что нас дополняет. Мы любим в итальянцах дар переживания радости жизни, которого мы, русские, почти лишены. Мы – тяжелые, всегда ощущающие бремя жизни и мировую ответственность – любим легкость итальянцев. Мы - люди севера – любим близость итальянцев к солнцу. Так тяжела была наша история и так труден характер нашей расы, что мы почти не знаем свободной игры творческих сил человека. И нас пленяет в итальянском народе этот избыток свободных творческих сил. Русская душа не дерзает вольно творить красоту, ощущает как грех творческую избыточность, и она любит творчество красоты, творческую избыточность солнечной страны Италии. Русская душа ищет пленительного дополнения в пластичности итальянской культуры, которой так недостает в культуре русской. Вспомним, как любил Италию Гоголь, как стремился к ней, какую ей воздал хвалу. А ведь сам Гоголь очень тяжело переживал жизнь, всегда чувствовал бремя мировой ответственности; мучения нравственной совести всегда стояли на путях его творчества. В этом он был очень русским и по-русски любил Италию, как дополнение, как мечту, как то, чего в нем самом не было. Русская тоска по Италии – творческая тоска, тоска по вольной избыточности сил, по солнечной радостности, по самоценной красоте. И Италия должна стать вечным элементом русской души. Италией мы лечим раны нашей души, истерзанной русской больной совестью, вечной русской ответственностью за судьбу мира, за всех и за все. Не только от уныния русской жизни, но и от величия ее, от Гоголя до Достоевского и Толстого, от всего трудного и мучительного стремимся мы в Италию подышать вольным творческим воздухом. Исключительная этичность русской души ищет себе дополнение в исключительной эстетичности души итальянской. Италия обладает таинственной и магической силой возрождать душу, снимать тяжесть с безрадостной жизни. Такова вечная, неумирающая, неразрушимая Италия?.
Безрадостная русская жизнь, бремя исключительной этичности русской души… Но а представители других народов – что происходит с ними, что рвет в Италии их чувства?
Косвенное объяснение уникальности Италии, а следовательно и
порождаемого ей состояния, в одном из своих стихотворений дает поэт
Винченцо Феликайа: “То красота твоя - несчастный дар судьбы, уж лучше
б ты была не так красива, но - сильна..”.
Но помимо того, что красота Италии ( вместе с находящимся в ней
Ватиканом ) всегда спасала ее от полного разорения, своей магической
силой опуская занесенную для последнего удара руку чужака, и была
для нее тем, чем для Швейцарии стали ее банки, - залогом продолжения
существования, вряд ли постоянное пребывание в безмолвном
созерцании прекрасного способно дать человеку ощущение радости
жизни. Длительный катарсис может и самого человека превратить в
памятник...
Генри Джеймс полагал, что удовольствие, доставляемое Италией, неразрывно связано с людьми, которые на протяжении веков “создавали ее “пейзаж” почти что своими руками”. Желание жить, охватывающее здесь человека, по его мнению вызвано “ сплавом человеческой истории и страстей с элементами земли, воздуха, цвета, композицией и формой”. Действительно, без ощущения продолжительности человеческого присутствия в Италии не могло бы возникать столь человеческое чувство, как жажда жизни...
Стендаль, сравнивавший очарование Италией с состоянием влюбленности, считал, что оно порождается “великим искусством быть счастливыми”, в котором, по его мнению, сами того не понимая, итальянцы большие мастера. Известный итальянский журналист Луиджи Бардзини, возражает французскому мэтру, утверждая, что итальянцы прекрасно понимают ,что все в их стране подчинено их опыту, является продуктом их изобретательности и проникнуто их духом. Вспоминая страницы мемуаров влюбленного в Италию американского консула в Венеции Уильяма Дина Хоуэллса ( William Dean Howells), где тот признается, что для него “было бы предпочтительней вечно любоваться улыбкой официанта, приносящего по утрам кофе, нежели Святым Георгием Донателло”, Бардзини пишет, продолжая полемизировать со Стендалем: “Итальянцы знают, что в действительности нет никакой необходимости выбирать между улыбкой официанта и Святым Георгием Донателло, как, впрочем, и то, что незачем противопоставлять классицизм и природный пейзаж. Это все - произведения искусства - “великого искусства быть счастливыми” и делать счастливыми других, искусства, которое в Италии вбирает в себя и вдохновляет любое проявление творчества, - единственного достойного постижения, но не поддающегося полному овладению, искусства жить на Земле.” По мнению Бардзини, волшебство, которым завораживает Италия , сегодня можно выделить как химический элемент: это ощутимая уникальность итальянского образа жизни. Именно она, усиливающая любое чувство, наделяющая значимостью индивидуальные склонности человека, привлекала сюда во все времена людей, каким бы ни был официальный повод посещения ими страны. Подтверждение своего вывода Бардзини находит в самой противоречивости причин, которыми люди объясняют свое стремление попасть на итальянскую землю.
“Уже века люди приезжают в Италию,- пишет он,- потому что их привлекает некая качественность итальянской жизни. Расшифровывают они для себя как-то это понятие или же нет, но что-то заставляет здесь их кровь бежать по венам быстрее. Неизбывно дает им ощущение свободы, Сатурнову радость освобождения. Создается впечатление, что окружающие иностранцев итальянцы давно разобрались в вопросах, которые еще оставляют в раздумье другие народы. Кажется, они уже знают все короткие пути - некоторые из них, возможно, не совсем чисты и просты,- которые помогают избежать случайных тропинок жизни. Они, будто, изо всех сил стараются разработать надежную систему, чтобы сорвать банк истории. Но система эта так и остается не совсем совершенной: она, похоже, срабатывает хорошо лишь тогда, когда ставки низки. Как бы то ни было, это согревает сердца людей и создает иллюзию того, что они обманывают судьбу. Итальянцы кажутся счастливыми. Во всем ,что они делают, они проявляют добрую волю и рвение, которые действительно заражают. Один из спутников Гете пытался раскрыть ему этот секрет. “ Что вы так много думаете? Зачем думать?- сказал он молодому поэту. - Человеку не cледует думать, от дум только старишься. Нельзя человеку сосредотачиваться на одном предмете, а то он сойдет с ума. В голове должна быть тысяча предметов , целая сумятица.” То есть, нужно позволять развиваться противоречивым тенденциям, нужно взращивать противоположные идеалы ; не надо следовать только рассудку, не надо печалится из-за несовершенства жизни на земле. Нужно идти вперед. Удовольствие от пребывания в Италии объясняется в первую очередь тем, что здесь живешь в мире a misura d`uomo , в мире, сделанном человеком, для человека, под человека, в меру человека”.
Мы останавливаемся напротив гостиницы.
?Вы завтра уезжаете ,- говорит Беневелли.- Подумайте о лоскутках. Дело стоящее. Тем более, хозяин магазина, который мы сегодня видели, мой хороший знакомый. И вообще, если кому что-нибудь понадобиться в Италии, звоните. Сделаем все!
Мимо нас проезжает здоровенный араб на спортивном велосипеде. Беневелли провожает его взглядом, качает головой и философски заключает :
?Араб… Вот с такой задницей…- Он широко разводит руки. - На спортивном велосипеде… В центре Реджо Эмилии… Это конец Европы!
Незадолго до поездки в Италию при любопытных обстоятельствах я “познакомился” с московской фирмой “Гельда”. Тогда, работая на итальянское предприятие “Камма”,производящее оборудование для получения растительного масла методом холодного давления, я узнал, что в Москве действует еще один посредник, югослав. И поскольку рынок для предлагаемой нами продукции был довольно-таки ограничен рано или поздно мы должны были столкнуться. Это произошло в офисе “Гельды”. Югослав выступил с ценовым предложением, на 150 000 долларов превышающим мое, и был естественно отвергнут. Я же благополучно продал две установки и “задружился” с хозяевами “Гельды” - Юрием и Олегом, бывшими моряками из Южного Сахалина, которых окрестил для себя Капитанами. Юрий в начале перестройки организовал рыбное производство на Дальнем Востоке и лишь изредка наведывался в столицу. Всеми делами в Москве заправлял Олег. “Гельда” была, как и большинство наших фирм того времени, на все руки: где светил навар, за то и брались. А светил он почти что везде. Тогда трудно было понять, какие из предлагаемых операций реальны: ориентировались в основном по слухам, а они, как известно, прямые родственники фантазии. Словом, коммерческие шансы и выдумки катались тогда по Москве одним клубком. Поэтому в офисе часто можно было услышать “красная ртуть”, “самолеты”, “вертолеты”, “спутники связи”. И в то же время более земные: “хохлома”, “гжель”, “павлово-посадские платки”.
Деловые новости в основном приносил Валентиныч, суетливый мужичок лет пятидесяти, появлявшийся в офисе неизменно в белом костюме и с потертым кожаным портфелем снабженца. Он мог извлечь из него мумие, объясняя, что такой цены, как у него, просто не бывает, или же кусок трубы, говоря при этом, что его “знакомое производство способно завалить таким делом всю Европу”. Из кожаного портфельного зева Валентиныч мог также вытащить испещренные бисерным почерком листы бумаги и, пробежав их взглядом, сообщить во всеуслышание, что “одному его клиенту нужно пятьдесят железнодорожных локомотивов марки ТВ-20”, или спросить у окружающих, “нет ли у кого на примете продающегося алмазного завода”. Спрос и предложение на его “портфельной бирже” могли быть самыми невероятными, но Валентиныч непременно заканчивал каждое свое выступление, деловито произнося: “Д-а-а! Вот так!”
Вернувшись после съемок в Москву, я зашел в “Гельду” и, особо не мудрствуя, словами Беневелли сообщил Капитанам, что “в Италии можно сделать все”. После непродолжительного раздумья меня попросили подыскать “одежонку” и “пищевые продукты”. Пообещав Капитанам “найти лучшее из лучшего”, вместе со своим компаньоном Андреем я улетел в Рим для получения комиссионных за проданные “Гельде” маслодавилки, которые итальянцы уже во всю монтировали под Пятигорском.
Закончив дела в Риме, звоню Беневелли. Тот восторженно сообщает:
?Все готово: и по одежде, и по пищевым продуктам. Когда приедете?
?Наши друзья едут завтра в Равенну и могут нас подкинуть. Оттуда же до Реджо недалеко…
?Минуточку,- просит Беневелли, в трубке слышится отдаленный разговор, затем Беневелли продолжает: - Прекрасно. Договоримся так: завтра в полдень в баре на вокзале в Равенне. За вами приедет парень, Мауро. Несомненно узнаете друг друга. До встречи.
(часть вторая)
На мемориальной доске при входе в зал, где проходит заседание коммунального совета высечено: “ В этом зале муниципального дворца 7 января 1797 года Циспаданский конгресс учредил республиканский триколор, вверяя его потомкам и истории во имя свободы и процветания Италии…”
По заказу герцога Франческо III в начале 80 годов XVIII века этот зал был построен Лодовико Болоньини как помещение для архива герцогства.Но вскоре выяснилось, что он не пригоден для этой цели, и его отдали под склад.
В это время земли Италии были театром быстрых и глубоких политических перемен. Правда, перемены эти не касались территорий, принадлежавших роду Эсте, к которым относился и Реджо Эмилия: земли Моденского герцогства выделялись на фоне обновляемой Северной Италии своей мрачной отсталостью и нищетой.
Весной 1791 года открытие театрального сезона халтурно поставленым спектаклем стало поводом для первого шумного социального протеста реджанцев: недовольство работой импрессарио Гедини, находившегося под покровительством фаворитки герцога Эрколе III, быстро переросло в площадное возмущение несправедливостью властей. В городе образовались две противостоящие партии: кодинцы и якобинцы.
В 1796 году, когда войска Наполеона вошли в Италию, герцог Модены Эрколе III бежал с казной в Венецию, передав власть своему сводному брату Федерико Бенедетто д‘ Эсте. Моденцы подписали с Наполеоном перемирие, а реджанцы стали требовать, согласно статуту 1409 года, самостоятельности для своего города.
Недовольство зависимостью от Модены, обостренное принесенными из Франции веяниями свободы, распаляло горожан Реджо Эмилии - и 20 августа 1796 года простой спор моденского гренадера с реджанской зеленщицей из-за цены на пучок салата вылился в стычку горожан с солдатами, в которой погибли несколько человек и которую впоследствии историки назовут “реджанской революцией.”
Но стремление реджанцев к независимости нашло сиятельную поддержку: “Я с живым интересом наблюдал, отважные жители Реджо Эмилии, за вашей устремленностью и вашей смелостью. Вы движитесь к свободе неуклонно и решительно, что вознаградится счастливыми успехами. С первых шагов вы непоколебимы, а некоторые горожане уже обагрили своей кровью свободу их Родины.
Смелей, отважные жители Реджо Эмилии, формируйте Батальоны, беритесь за оружие! Пора Италии присоединиться к свободным - и могущественным - Нациям. Подайте пример - и вы заслужите признательность потомков.
БОНАПАРТ”
При покровительстве Наполеона в Модене собрались 100 депутатов от 4 эмильских городов - Болоньи, Феррары, Модены и Реджо Эмилии. Вотировалось учреждение Циспаданской Конфедерации и было избрано временное правительство каждого из ее участников. Модена и Реджо Эмилия составили единую администрацию, в которую вошли 9 преставителей от первого города и 8 - от второго.
В конце того же года было решено созвать новый конгресс эмильских республик для формализации новой государственной действительности. Заседание первого в современной истории итальянского парламента состоялось 27 декабря 1796 года в помещении, где герцог Моденский еще недавно намеревался разместить свой архив. Под свист и шум доносившийся с улицы было решено отказаться от идеи конфедерации и основать единую и неделимую Циспаданскую Республику. В качестве ее эмблемы был принят штандарт с горизонтальными - белой, красной и зеленой - полосами, в центре которого был колчан с четыремя стрелами, символизирующими основавшие республику города. Энциклопедист Марко Джузеппе Компаньони, взяв за основу опыт Франции, разработал конституцию новорожденной республики. А территория Циспадании, опять-таки по примеру заальпийских соседей, была разделена на 10 департаментов, каждый из которых получил называние от протекающей по нему реки.
На жизнь циспаданского парламента не была долгой: Наполеону не удавалось контролировать его деятельность должным образом, и поэтому парламент был распущен, а 19 мая 1797 года в Милане - созван новый. Реджо Эмилия, Модена, Масса и Гарфаньана как единое целое вошли в состав Цизальпинской Республики; ее флаг оставался бело-красно-зеленым, но полосы были расположены вертикально.
В Реджо Эмилии это вызвало недовольства, на которые Наполеон ответил роспуском муниципального совета. В состав нового совещательного органа вошли 9 человек, среди которых Моисей Вениамин Фоа‘- первый в истории города еврей, допущенный к власти. Вскоре принципы равенства, провозглашенные Французской Революцией, смели ворота городского еврейского гетто, и правительство Реджо Эмилии стало призывать горожан быть терпимыми по отношению к евреям. Им, правда, еще запрещалось вступать в городскую стражу, и дети их должны были учиться в отдельных школах.
В конце июня 1797 года крестьяне из западных пригородов Реджо Эмилии подняли восстание против буржуазной власти. Чтобы сдержать их, городской стражи оказалось недостаточно, и тогда обратились за помощью к французам. В Реджо Эмилию во главе с майором Петром Вержбицким поспешили 400 польских волонтеров. А 3 июля, когда восстание уже было подавлено, в город, возглавляя 600 солдат, из Болоньи прибыл командующий польскими войсками в Италии генерал Генрик Домбровский. Он расквартировался неподалеку от палаццо епископа, и 10 июля 1797 года под окнами его преосвященства впервые была исполнена “ Мазурка” Домбровского, которая впоследствии стала национальным гимном Польши.
?Cиньоры, - продолжает в цицероновском стиле свое выступление Беневелли, - мало того, что наш городской фонтан напоминает скорее водопроводную трубу; что в угоду изыскам современности мы снесли старые торговые ряды и теперь ежедневно вынуждены любоваться сооружением, именуемым галереей, но заканчивающимся вопреки архитектурным нормам тупиком… , - примыкающая к муниципалитету башня дель Борделло все еще не освещена! Уже несколько лет мы обсуждаем этот вопрос, но денег на приобретение лампочки из городского бюджета так и не выделяют. И одно из самых красивых архитектурных сооружений нашего города по ночам окутано мраком. Так продолжаться не может. Поэтому, синьоры, я хочу сам, из личных средств финансировать приобретение и установку лампы!
?Браво!
?Правильно!
?Верное решение!
Аплодисменты перекрывают выкрики.
Заседание коммунального совета заканчивается. Мы выходим из зала.
Коллеги прощаются с Беневелли:
?Всего доброго, Онореволе…-Так в Италии обращаются к членам правительства. Но провинция всегда любила поиграть в столицу. А в Реджо Эмилии, где мэр - женщина, на фоне молодых политиков, которые так сильно душат себя галстуками и так аккуратно носят под мышкой свои папочки с бумагами, что скорее походят на райкомовских активистов перед областной комсомольской конференцией, Беневелли единственный претендент на роль синьора Помидора, как итальянцы называют тех, кто делает большую политику в Риме.
Вечером Беневелли приглашает меня посмотреть новый фильм в принадлежащем ему кинотеатре. Билетером здесь - его сестра. Кассиром- племянница. А за стойкой бара - кто-то из дальних родственников. После сеанса неоднократно подтверждаю их подозрение о том, что СССР гораздо больше всей Европы.
Выходим на улицу и, слившись с вечерней толпой, молча идем по виа Эмилии. Как хочется жить! И как жить хорошо! Простое желание жить и чувство жизни сопровождают вас в Италии постоянно. “ Италия , - вспоминал по возвращении на родину американский писатель и историк Генри Адамс,- была в первую очередь эмоцией…” Английский писатель и политик Бульвер-Литтон (Bulwer-Lytton) восторгался страной, говоря: “ Кто бы ни посещал тебя( Италия), он будто, оставляя позади себя мир с его жестокими заботами, вступает в обитель грез.” ?Все, что осталось позади,- описывал свои ощущения на итальянской земле русский писатель Павел Муратов,- вся прежняя жизнь становится легкой ношей. Все пережитое обращается в дым, и остается лишь немного пепла, так немного, что он умещается в ладанку, спрятанную на груди у странника?. “ Есть лишь одна страна в Европе,- заметил Александр Герцен, - способная дать тебе ощущение умиротворенности, заставить тебя проливать слезы, но не от отвращения и разочарования, а от радости, - и эта страна - Италия.” Гоголь по этому поводу писал: “ Кто был в Италии, тот скажи ?прости? другим землям. Кто был в раю, не захочет на землю”. ?Я бы лучше выбрал 12 тысяч доходу годового жить в Риме, - оценивал в цифрах свое итальянское мироощущение русский художник Орест Кипренский,- нежели два миллиона жалованья, чтобы жить в Париже?. “Я все же нашел красоту,- признавался в Италии Аркадий Аверченко , - и ее у меня не отнять… Боже, как далеко от меня Россия, Петроград, холод, грабежи, грязные участки, глупые октябристы, мой журнал…” За несколько десятков лет до этого тот же Гоголь писал: “ Наконец я вырвался… в мою красавицу Италию. Она моя. Никто в мире ее не отнимет у меня. Я родился здесь. Россия, Петербург, снега… подлецы - все это мне снилось. Я проснулся опять на родине…”В 1869 году, в первый день пребывания в Риме, почти теми же словами описал в дневнике свои ощущения американский писатель Генри Джеймс: “ Наконец-то я живу”. “ Слава Богу, наконец-то снова воздух, свобода, солнце и широкий горизонт! - писал в 1901 году в “Венецианском дневнике” немецкий писатель Герман Гессе.- Все мои чувства снова говорят мне, что я еще молод и способен ценить и любить этот прекрасный мир.” “ Просто существовать,- заметил его соотечественник Генрих Гейне, - в Италии - чудесно.” Но иногда это чувство жизни и это желание жить пронзают все ваше естество c такой силой, что кажется, будто жизнь – нечто физическое, на которое хочется наброситься и с жадностью поглотить , и тогда неизбежно возникает желание постичь всю глубину их постоянно проявляющейся природы. Что на итальянской земле неизбывно дает человеку это яркое жизнеощущение, которое заставило однажды английского поэта Роберта Браунинга воскликнуть: “ Разорвите мое сердце и вы увидите, что там написано: Италия.”? Что толкает многих миллионеров со всего света периодически приезжать инкогнито именно в эту страну, останавливаться в небольших гостиницах, заводить знакомство с простыми людьми и по ночам бродить в их компании по улицам? Что здесь во все времена возвращало старикам молодость, наделяло их уверенностью в том, что “можно и вставными челюстями впиться в плод жизни”? Почему сюда едут люди, цели которых нередко противоположны? В чем секрет непреложного очарования Италией - этого fatal charm, как определял его Байрон ? Что порождает эту силу, которая, как считает ряд социологов, “ требует серьезного изучения, поскольку она не только в некоторой степени оказывает влияние на формирование идей и вкусов большинства и способствует в утешение, но может также роковым образом повлиять и на оценки в международной политике и привести к опасным ошибкам”? Мнения неоднозначны…
Причину влюбленности в Италию русских философ Николай Бердяев видел в том, что эта страна резко контрастирует с Россией. ?Для многих русских, как и англичан, - писал он в 1915 году в статье ?Чувство Италии?, - Италия была мечтой. Италия была для нас образом красоты и радости жизни. Безрадостность русской жизни, отсутствие в ней пластической красоты доводит нашу влюбленность в Италию до крайней напряженности. Путешествие в Италию для многих – настоящее паломничество к святыням воплощенной красоты, к божественной радости. Трудно выразить то душевное волнение, сладостное до болезненности, которое охватывает душу от одного названия иных итальянских городов или итальянских художников. Италия для нас не географическое, не национальное – государственное понятие. Италия – вечный элемент духа, вечное царство человеческого творчества… Нигде русский человек не чувствует себя так хорошо, как в Италии. Только в Италии не чувствует он давления и гнета враждебной и мещанской цивилизации Западной Европы, не чувствует на себе самодовольного презрения людей, лучше устроившихся и навязывающих свои нормы жизни,- презрения, столь отравляющего нам жизнь в других странах Европы. В Италии русскому вольно дышится. Русский характер и родствен, и глубоко противоположен итальянскому характеру. В итальянском характере нет свойств, вытесняющих нас , русских, какие есть в характере германском. Но любим мы у итальянцев то, что не похоже на нас, что нас дополняет. Мы любим в итальянцах дар переживания радости жизни, которого мы, русские, почти лишены. Мы – тяжелые, всегда ощущающие бремя жизни и мировую ответственность – любим легкость итальянцев. Мы - люди севера – любим близость итальянцев к солнцу. Так тяжела была наша история и так труден характер нашей расы, что мы почти не знаем свободной игры творческих сил человека. И нас пленяет в итальянском народе этот избыток свободных творческих сил. Русская душа не дерзает вольно творить красоту, ощущает как грех творческую избыточность, и она любит творчество красоты, творческую избыточность солнечной страны Италии. Русская душа ищет пленительного дополнения в пластичности итальянской культуры, которой так недостает в культуре русской. Вспомним, как любил Италию Гоголь, как стремился к ней, какую ей воздал хвалу. А ведь сам Гоголь очень тяжело переживал жизнь, всегда чувствовал бремя мировой ответственности; мучения нравственной совести всегда стояли на путях его творчества. В этом он был очень русским и по-русски любил Италию, как дополнение, как мечту, как то, чего в нем самом не было. Русская тоска по Италии – творческая тоска, тоска по вольной избыточности сил, по солнечной радостности, по самоценной красоте. И Италия должна стать вечным элементом русской души. Италией мы лечим раны нашей души, истерзанной русской больной совестью, вечной русской ответственностью за судьбу мира, за всех и за все. Не только от уныния русской жизни, но и от величия ее, от Гоголя до Достоевского и Толстого, от всего трудного и мучительного стремимся мы в Италию подышать вольным творческим воздухом. Исключительная этичность русской души ищет себе дополнение в исключительной эстетичности души итальянской. Италия обладает таинственной и магической силой возрождать душу, снимать тяжесть с безрадостной жизни. Такова вечная, неумирающая, неразрушимая Италия?.
Безрадостная русская жизнь, бремя исключительной этичности русской души… Но а представители других народов – что происходит с ними, что рвет в Италии их чувства?
Косвенное объяснение уникальности Италии, а следовательно и
порождаемого ей состояния, в одном из своих стихотворений дает поэт
Винченцо Феликайа: “То красота твоя - несчастный дар судьбы, уж лучше
б ты была не так красива, но - сильна..”.
Но помимо того, что красота Италии ( вместе с находящимся в ней
Ватиканом ) всегда спасала ее от полного разорения, своей магической
силой опуская занесенную для последнего удара руку чужака, и была
для нее тем, чем для Швейцарии стали ее банки, - залогом продолжения
существования, вряд ли постоянное пребывание в безмолвном
созерцании прекрасного способно дать человеку ощущение радости
жизни. Длительный катарсис может и самого человека превратить в
памятник...
Генри Джеймс полагал, что удовольствие, доставляемое Италией, неразрывно связано с людьми, которые на протяжении веков “создавали ее “пейзаж” почти что своими руками”. Желание жить, охватывающее здесь человека, по его мнению вызвано “ сплавом человеческой истории и страстей с элементами земли, воздуха, цвета, композицией и формой”. Действительно, без ощущения продолжительности человеческого присутствия в Италии не могло бы возникать столь человеческое чувство, как жажда жизни...
Стендаль, сравнивавший очарование Италией с состоянием влюбленности, считал, что оно порождается “великим искусством быть счастливыми”, в котором, по его мнению, сами того не понимая, итальянцы большие мастера. Известный итальянский журналист Луиджи Бардзини, возражает французскому мэтру, утверждая, что итальянцы прекрасно понимают ,что все в их стране подчинено их опыту, является продуктом их изобретательности и проникнуто их духом. Вспоминая страницы мемуаров влюбленного в Италию американского консула в Венеции Уильяма Дина Хоуэллса ( William Dean Howells), где тот признается, что для него “было бы предпочтительней вечно любоваться улыбкой официанта, приносящего по утрам кофе, нежели Святым Георгием Донателло”, Бардзини пишет, продолжая полемизировать со Стендалем: “Итальянцы знают, что в действительности нет никакой необходимости выбирать между улыбкой официанта и Святым Георгием Донателло, как, впрочем, и то, что незачем противопоставлять классицизм и природный пейзаж. Это все - произведения искусства - “великого искусства быть счастливыми” и делать счастливыми других, искусства, которое в Италии вбирает в себя и вдохновляет любое проявление творчества, - единственного достойного постижения, но не поддающегося полному овладению, искусства жить на Земле.” По мнению Бардзини, волшебство, которым завораживает Италия , сегодня можно выделить как химический элемент: это ощутимая уникальность итальянского образа жизни. Именно она, усиливающая любое чувство, наделяющая значимостью индивидуальные склонности человека, привлекала сюда во все времена людей, каким бы ни был официальный повод посещения ими страны. Подтверждение своего вывода Бардзини находит в самой противоречивости причин, которыми люди объясняют свое стремление попасть на итальянскую землю.
“Уже века люди приезжают в Италию,- пишет он,- потому что их привлекает некая качественность итальянской жизни. Расшифровывают они для себя как-то это понятие или же нет, но что-то заставляет здесь их кровь бежать по венам быстрее. Неизбывно дает им ощущение свободы, Сатурнову радость освобождения. Создается впечатление, что окружающие иностранцев итальянцы давно разобрались в вопросах, которые еще оставляют в раздумье другие народы. Кажется, они уже знают все короткие пути - некоторые из них, возможно, не совсем чисты и просты,- которые помогают избежать случайных тропинок жизни. Они, будто, изо всех сил стараются разработать надежную систему, чтобы сорвать банк истории. Но система эта так и остается не совсем совершенной: она, похоже, срабатывает хорошо лишь тогда, когда ставки низки. Как бы то ни было, это согревает сердца людей и создает иллюзию того, что они обманывают судьбу. Итальянцы кажутся счастливыми. Во всем ,что они делают, они проявляют добрую волю и рвение, которые действительно заражают. Один из спутников Гете пытался раскрыть ему этот секрет. “ Что вы так много думаете? Зачем думать?- сказал он молодому поэту. - Человеку не cледует думать, от дум только старишься. Нельзя человеку сосредотачиваться на одном предмете, а то он сойдет с ума. В голове должна быть тысяча предметов , целая сумятица.” То есть, нужно позволять развиваться противоречивым тенденциям, нужно взращивать противоположные идеалы ; не надо следовать только рассудку, не надо печалится из-за несовершенства жизни на земле. Нужно идти вперед. Удовольствие от пребывания в Италии объясняется в первую очередь тем, что здесь живешь в мире a misura d`uomo , в мире, сделанном человеком, для человека, под человека, в меру человека”.
Мы останавливаемся напротив гостиницы.
?Вы завтра уезжаете ,- говорит Беневелли.- Подумайте о лоскутках. Дело стоящее. Тем более, хозяин магазина, который мы сегодня видели, мой хороший знакомый. И вообще, если кому что-нибудь понадобиться в Италии, звоните. Сделаем все!
Мимо нас проезжает здоровенный араб на спортивном велосипеде. Беневелли провожает его взглядом, качает головой и философски заключает :
?Араб… Вот с такой задницей…- Он широко разводит руки. - На спортивном велосипеде… В центре Реджо Эмилии… Это конец Европы!
Незадолго до поездки в Италию при любопытных обстоятельствах я “познакомился” с московской фирмой “Гельда”. Тогда, работая на итальянское предприятие “Камма”,производящее оборудование для получения растительного масла методом холодного давления, я узнал, что в Москве действует еще один посредник, югослав. И поскольку рынок для предлагаемой нами продукции был довольно-таки ограничен рано или поздно мы должны были столкнуться. Это произошло в офисе “Гельды”. Югослав выступил с ценовым предложением, на 150 000 долларов превышающим мое, и был естественно отвергнут. Я же благополучно продал две установки и “задружился” с хозяевами “Гельды” - Юрием и Олегом, бывшими моряками из Южного Сахалина, которых окрестил для себя Капитанами. Юрий в начале перестройки организовал рыбное производство на Дальнем Востоке и лишь изредка наведывался в столицу. Всеми делами в Москве заправлял Олег. “Гельда” была, как и большинство наших фирм того времени, на все руки: где светил навар, за то и брались. А светил он почти что везде. Тогда трудно было понять, какие из предлагаемых операций реальны: ориентировались в основном по слухам, а они, как известно, прямые родственники фантазии. Словом, коммерческие шансы и выдумки катались тогда по Москве одним клубком. Поэтому в офисе часто можно было услышать “красная ртуть”, “самолеты”, “вертолеты”, “спутники связи”. И в то же время более земные: “хохлома”, “гжель”, “павлово-посадские платки”.
Деловые новости в основном приносил Валентиныч, суетливый мужичок лет пятидесяти, появлявшийся в офисе неизменно в белом костюме и с потертым кожаным портфелем снабженца. Он мог извлечь из него мумие, объясняя, что такой цены, как у него, просто не бывает, или же кусок трубы, говоря при этом, что его “знакомое производство способно завалить таким делом всю Европу”. Из кожаного портфельного зева Валентиныч мог также вытащить испещренные бисерным почерком листы бумаги и, пробежав их взглядом, сообщить во всеуслышание, что “одному его клиенту нужно пятьдесят железнодорожных локомотивов марки ТВ-20”, или спросить у окружающих, “нет ли у кого на примете продающегося алмазного завода”. Спрос и предложение на его “портфельной бирже” могли быть самыми невероятными, но Валентиныч непременно заканчивал каждое свое выступление, деловито произнося: “Д-а-а! Вот так!”
Вернувшись после съемок в Москву, я зашел в “Гельду” и, особо не мудрствуя, словами Беневелли сообщил Капитанам, что “в Италии можно сделать все”. После непродолжительного раздумья меня попросили подыскать “одежонку” и “пищевые продукты”. Пообещав Капитанам “найти лучшее из лучшего”, вместе со своим компаньоном Андреем я улетел в Рим для получения комиссионных за проданные “Гельде” маслодавилки, которые итальянцы уже во всю монтировали под Пятигорском.
Закончив дела в Риме, звоню Беневелли. Тот восторженно сообщает:
?Все готово: и по одежде, и по пищевым продуктам. Когда приедете?
?Наши друзья едут завтра в Равенну и могут нас подкинуть. Оттуда же до Реджо недалеко…
?Минуточку,- просит Беневелли, в трубке слышится отдаленный разговор, затем Беневелли продолжает: - Прекрасно. Договоримся так: завтра в полдень в баре на вокзале в Равенне. За вами приедет парень, Мауро. Несомненно узнаете друг друга. До встречи.
Метки:
