Потоп
Как папа
Папа часто терял детей. Он ходил с ними по поселку до сельпо, вел их медленно за ручки, в правой Дашу, а в левой Сему, и если Даша вела себя смирно и не вырывалась, не пытаясь выбежать на дорогу под колеса проезжающих ЗИЛов, везущих гравий на комбинат, то за Семой нужен был глаз да глаз. Он постоянно пытался выдернуть руку из папиной ладошки, поднимал с земли камушки, выпавшие из кузовов и, размахнувшись во всю свою детскую силу, швырял их под колеса или пытался сделать блинчики на лужах. Благо лужи у нас огромные, глубокие, серебряные с небольшими волнами от степного кубанского ветра.
В сельпо же продавали свежее домашнее пиво на разлив, а папа стеснялся пить пиво при детях и оставлял их на улице при входе в сельпо, чуть ли не привязывая их за пояса пальто к синим крашеным перилам и, осмотрев детей внимательно, смахнув какую-нибудь соринку или поправив им шапки (у Даши – беретик, а у Семы старая отцовская засаленная кепка, у Семы не по годам огромная голова), заходил в сельпо выпить пива, но так как папа пил пиво долго и не одну, и не две, и не три кружки, а потом любил поговорить с продавщицей и с посетителями, то дети стояли и мерзли под осенним кубанским степным ветром, не сильным, но промозглым, несущим едкую, сладкую, глиняную пыль и слюдяную, противную морось.
В конце концов, дети отвязывались от перил и начинали бродить по пяточку перед магазином. Даша, конечно, стояла, терпеливо ожидая папу, а Сема бегал по пяточку, кидал камни, ковырялся палкой в глине, строил запруды, собирал желтые листья явора.
А потом уже после пятой или шестой кружки пива папа выходил из магазина, но, как правило, забывал о детях, а мама и бабушка, увидев его дома одного, сопящего, вытирающего ноги о разноцветный коврик в прихожей, все понимали. Кто-то из них накидывал собачью шаль, которую они носили по очереди, и шел искать детей.
— Даша, Сема, — кричала бабушка или мама и подсвечивали себе фонариком.
Даша всегда стояла у сельпо, а Сему приходилось искать по карьерам и балкам, в зарослях кизила, а однажды его увез, как сказали, на комбинат какой-то странный и прилипчивый шофер, и дед беспокойно завел свой старенький мотоцикл ?Урал? и с треском и тарахтением поехал на комбинат, и нашел Сему спящим в подсобке знакомого сторожа на подранном диванчике в обнимку с собачонкой. На радостях дед разбудил Сему, а сторож сказал: ?Ты, Сема, молодец?.
Они ехали с дедом обратно на мотоцикле по проселку, Сема сидел в люльке в коричневом пластмассовом шлеме, водил руками в разные стороны и говорил деду, что когда вырастет, то станет таким же сильным и умным как папа.
Ангел божий
Ляля — загадка. Каждую ночь бродит. Один раз просыпаемся — вся спальня скотчем заклеена, полоски из угла в угол пересекают комнату, так узко, одна к одной, что не то что пройти невозможно, но даже пролезть. А Ляле ничего. Всю комнату облепила, через щели в ладонь просочилась и легла обратно в кровать. А мы просыпаемся с Клавой, открываем глаза, а на уровне переносицы лента липкая, я от неожиданности дернулся — лента прямо в бровь, еле отлепил. После этого случая стали всегда с женой с ножницами спать, но Ляля никогда не повторяется.
В другой раз сидим в двенадцать часов на кухне, сериал смотрим, а Ляля рано ложится, в девять, ей же в школу, а тут выходит в пижаме: глаза закрыты, качается, волосы растрепаны. Я палец к губам приложил, показываю Клаве, молчи, мол, молчи, а Ляля постояла, покачалась, сняла с себя пижаму, розовое тельце подростковое показала, газовую плиту открыла и бросила туда пижаму, перепутала, что ли, со стиральной машиной, она у нас на кухне встроена. Потом пошла обратно в спальню голенькая, хорошо Дениска спал.
Один раз при бабке-знахарке выскочила. Бабка руки в боки, и говорит:
— Сейчас ей чакры вычищу, и все будет хорошо.
А потом время проходит, ничего не изменилось. Как ходила, так и ходит. А ведьма:
— У нее сознание совсем изменилось, надо святой водой побрызгать.
Это тебя надо в церковь сдать, а Ляля — ангел божий.
Встанет утром, потянется, почирикает что-то под нос и сразу птичек к окну кормить, хлеба накрошит или кашу сварит перловую. Потом в школу. Ни одной четверки, одни пятерки. А собак с котами, кто постоянно в дом тащит. А соседскому идиоту-дауну, кто свою дубленку отдал? А кто песни поет — слезы выступают.
Так что Ляля – ангел божий. Не трожьте её. Пусть бродит.
Потоп
— Ты же знаешь, — шептал Семен в трубку, — я ни с кем и никогда, ни-ни, но тут страсть какая, огонь, с виду не скажешь, но покоя не дает всю ночь. Ты только Клаве не говори, пожалуйста.
Я почему-то представил, как он из квартиры вышел, стоит в трениках и китайских тапочках в скверике с мобилой и с ноги на ногу переминается, ждет, что я отвечу.
Ну и дал я им ключи, конечно, от второй квартиры. Семен на шевроле заехал, я только сквозь стекло её смог немного разглядеть, хотя ничего не видно просто силуэт какой-то утонченный и профиль, такой трепетный, хотя профиль конечно трепетным не бывает, но тонкий изысканный что ли, как на картинках. Я еще минут тридцать после их отъезда на лавочке сидел, курил, представлял. Пошел домой ?Спартак? – ?ЦСКА? смотреть.
Буквально во втором тайме, когда Комбаров сравнял, звонок:
— Петя, ты меня заливаешь, — соседка Раиса Григорьевна звонит, крыса, конечно, вечно все не так, но я побежал, а там и слесарь жэковский в желтой спецовке и в бейсболке бурой и участковый Кабанчик, вечно выпимши, мы с ним в одном классе учились, он в детстве всех дворовых кошек достал.
Я дверь открыл, думаю, хоть рассмотрю девушку вблизи, мордашку и фигурку, а там никого нет, совсем никого, ни Семы, ни девушки, ни потопа. В ванной все окей, на кухне вода выключена, смотрел, приглядывался – из холодильника размораживающегося лужица сочится.
— И что, — говорю, — баба Рая, у вас от этой капли потоп?
— Не, ну пятнышко-то есть.
Когда кагал разошелся, огляделся. В спальне на столе букет нежных, ароматных, чудесных розочек. Девятнадцать штук. ?Неужели ей девятнадцать лет?? — подумал, а на тумбочке колготки в сеточку. Взял я их в руки, стою, рассматриваю, куда деть не знаю, цветы-то думал жене подарить, но потом понял: ?Я ей за всю жизнь один раз три розы на двадцатилетие свадьбы подарил, а тут девятнадцать штук?.
Отдал Раисе Григорьевне, а колготки хотел Семену передать, но где-то в гараже так и лежат.
Мiлена
Был он чуть ниже среднего, коренастый, рельефный, белесый. Таких в России не бывает. Я у всех спрашивала:
— Как его зовут?
— Это, Лен, Мартин Кадлец, словак.
Никак не могла придумать, как с ним познакомиться. То платье новое надену, то юбку короткую натяну, то перед лекцией в дверях столкнусь, а потом для студенческого театра решила пьесу фэнтэзийную сочинить и взяла Мартина на роль рыцаря.
— Мiлена, — кричал он на репетиции, прикладывая руку к груди, — вот мое сердце.
Позже уже и в общаге была и ночевала, года полтора невинно встречались, а уже после диплома, когда праздновали, он прижал меня в темном коридоре и, заикаясь и захлебываясь, зашептал с акцентом:
— П-п-п-п-п-пойдем ко мне, Мiлена.
— Нет-нет, — я вырвалась, побежала, блузку поправляю, волосы растрепались, а самой жарко-жарко.
Так он и уехал утром в свою Банско-Быстрицу, а я вбежала в их комнату, где землячество, кричу, запыхавшись:
— Болеслав, дай мне адрес Мартина.
Оказалось поездом до Братиславы, а там на автобусе.
В купе ехала одна. Зашел усатый заезжанный проводник в униформе, осмотрел меня, как гинеколог, снял кожаную фуражку и на ломаном английском просвистел:
— Вы лучше не спите. У цыган все равно отмычки.
Потом осторожно закрыл дверь, но чай принес — серый и безвкусный. Боялась спать, а в Братиславе вышла сонная и села в автобус.
За окном плыли Татры. Горы, поросшие елями, низкие и незаметные, со множеством озер и водопадов. Было уже холодно, но снег еще не выпал, туристы пока не приехали, а обслуживающий персонал спал в своих зимних пряничных домиках в ожидании горнолыжного сезона.
Банско-Быстрица город красивый, но игрушечный. Крепость Барбакан, костел Святого Франтишика, колонна Девы Марии. Я сначала не понимала, что меня так беспокоит. Я ходила по городку, пила глинтвейн, бродила, ездила на трамваях, и пугала даже не вся эта продуманность или карикатурность городка или его непонятная и ненужная чистота и благопристойность, а люди. Они были все ниже среднего, коренастые, рельефные и белесые. Из окон торчали фикусы, на дорогах ездили шкоды, а на кладбище в свете горящих лампадок стояли, сжавшие в мольбе ладошки, ангелы из черного и белого мрамора.
Пока пешеходила, увязался таксист. Едет рядом:
— Dievcina, dievcina.
Подошла к дому Мартина. Двухэтажный из белого камня, такой же ненастоящий, садик небольшой, травка уже желтая. Вытащила фотоаппарат, сфотографировала, купила еще глинтвейна, покурила на лавочке, но никто не вышел. Еще посмотрела на окна, закурила вторую, села к таксисту в машину:
— Kam?
— В Москву.
Хрясь
Всегда с ней было хорошо. Тискали друг друга до невозможности, из кровати не вылазили. Бывало, уснешь в часа три ночи, или даже под утро, потный весь, все постельное белье мокрое, измученный, а уже в часов восемь с первым осенним лучиком, когда воздух утренний проползает сквозь открытую форточку и робко и холодяще щекочет кожу, снова нежные поцелуи, вздохи, улыбки, объятия.
Свадьба была пышная, весёлая, яркая: катались на Кадиллаке по Москве, на Горах голубей выпустили, выкупАл я её у родственников, которые её похитили, сидели всю ночь в ресторане, а потом поехали в Крым. Я же не очень богатый человек, на Париж денег не было.
И вот когда вернулись из Ялты, поселились в квартире в Кузьминках (нам родственники скинулись и квартиру купили). Поселились и жили в принципе хорошо, замечательно жили, но однажды, собираясь то ли в театр, то ли на работу, я в отражении в трюмо заметил, как со спины на меня Лера смотрит, и был это такой ужасающий, чудовищный, презрительный и брезгливый взгляд, который я никогда у нее не видел, когда она прямо смотрит в мои глаза.
Когда Лера смотрела прямо, то был взгляд такой сладкий, манящий, ласковый. От него что-то во мне дрожало и ликовало, я как пьяный ходил, шатался, а тут это странное отражение, зря я в трюмо посмотрел.
И после этого взгляда, о котором я ничего Лере не сказал, стало что-то во мне ломаться и трещать. Ночью лежим рядом, бедро к бедру, щека к щеке, а ничего не происходит, ничего не шевелится, пустота.
Она наклонится над моим лбом, прядь рукой откинет и спрашивает:
- Ты что, милый? – потом губами до переносицы дотронется или пальчиками своими тонюсенькими по затылку проведет.
А я лежу, не шелохнувшись, и ничего, ничего, понимаете, во мне нету, закрою глаза и вижу этот брезгливый взгляд.
Один раз пришел с работы, а Лера сидит на кухне, посуду бьёт. Молча достаёт одну за одной тарелку и с размаха тресь об пол. Весь пол усыпан осколками.
- Ты что делаешь? – спрашиваю, а сам пытаюсь руку с занесенной тарелкой перехватить, а она бах и об пол. Осколки, как брызги.
Одну разбить не смогла (немецкую, подарочную) и притащила мой молоток, села на корточки и хрясь-хрясь молотком. Потом успокоилась, покурила и говорит:
-Давай, Боря, разводиться.
Потом уже в загсе, после развода я ей про взгляд напомнил, мол, 7 мая 2010 года на работу собирался, в трюмо посмотрел.
А Лера:
- Не помню, Боренька, ничего не помню.
Пятьсот рублей
Мы с Раей почти развелись, но когда загорелась соседская квартира, я закричал:
— Собирай вещи, пожар, — и она на домашний халат накинула норковую шубу и стала бегать по спальне, чтобы бросить в целлофановый пакет деньги, документы и драгоценности.
Я же полез по стремянке на антресоли, откуда достал кошачью переноску, куда засунул двух перепуганных котов. Они как-то раскорячились и не хотели лезть, но я забил их кулаком. Так и лупил Тюфика по спине, а он визжал и не хотел лезть к Лапсику, но потом что-то случилось, и кот пулей влетел в переноску и зашипел, выпустив когти и показав змеящийся язык.
Я еле успел надеть куртку, когда погас свет. В темноте мы потеряли пакет с документами и деньгами, и так и выскочили с переноской на лестничную площадку. Я дрожащими руками закрывал замок и никак не мог попасть ключом в щель. От этого не закрыл на краб, а только на верхний. Это очень пригодилось. МЧСники вскрывали дверь. Если бы у меня не дрожали руки, и я закрыл краб, то дверь пришлось бы менять, а так просто пострадал верхний замок.
От соседей уже на площадке полыхало, и мы побежали на мороз в толпу, впустили котов в машину и забыли о них.
Было много людей: пожарники, врачи, соседи. Потом вынесли мертвых: собаку и хозяина. Положили на снег, накрыв простыней.
Рае очень понравилось, как работают пожарники, и все стали собирать деньги (у кого было), чтобы дать пожарникам. Когда мы собрали деньги, то подошли к майору, высоченному, широкоплечему, зычному и усталому. Он тихо сказал, что пожарники денег не берут, и пошел к машине. Мы решили раздать деньги обратно жильцам, но почему-то пятьсот рублей не хватило, куда-то делись пятьсот рублей.
Когда соседскую квартиру потушили, мы пошли за котами, но, оказывается, мы забыли завести мотор. Коты были в инее. Лапсик прижался к Тюфику, а Тюфик к Лапсику, и во всем этом было что-то угрожающее, словно коты говорили нам, что еще чуть-чуть и все окончательно замерзнет, не поможет даже жаркий пожар соседской квартиры, от которого полопались стеклопакеты у половины жильцов дома. Я посмотрел на котов, включил двигатель и сжал Раину ладошку, которую она грела в моей руке.
Папа часто терял детей. Он ходил с ними по поселку до сельпо, вел их медленно за ручки, в правой Дашу, а в левой Сему, и если Даша вела себя смирно и не вырывалась, не пытаясь выбежать на дорогу под колеса проезжающих ЗИЛов, везущих гравий на комбинат, то за Семой нужен был глаз да глаз. Он постоянно пытался выдернуть руку из папиной ладошки, поднимал с земли камушки, выпавшие из кузовов и, размахнувшись во всю свою детскую силу, швырял их под колеса или пытался сделать блинчики на лужах. Благо лужи у нас огромные, глубокие, серебряные с небольшими волнами от степного кубанского ветра.
В сельпо же продавали свежее домашнее пиво на разлив, а папа стеснялся пить пиво при детях и оставлял их на улице при входе в сельпо, чуть ли не привязывая их за пояса пальто к синим крашеным перилам и, осмотрев детей внимательно, смахнув какую-нибудь соринку или поправив им шапки (у Даши – беретик, а у Семы старая отцовская засаленная кепка, у Семы не по годам огромная голова), заходил в сельпо выпить пива, но так как папа пил пиво долго и не одну, и не две, и не три кружки, а потом любил поговорить с продавщицей и с посетителями, то дети стояли и мерзли под осенним кубанским степным ветром, не сильным, но промозглым, несущим едкую, сладкую, глиняную пыль и слюдяную, противную морось.
В конце концов, дети отвязывались от перил и начинали бродить по пяточку перед магазином. Даша, конечно, стояла, терпеливо ожидая папу, а Сема бегал по пяточку, кидал камни, ковырялся палкой в глине, строил запруды, собирал желтые листья явора.
А потом уже после пятой или шестой кружки пива папа выходил из магазина, но, как правило, забывал о детях, а мама и бабушка, увидев его дома одного, сопящего, вытирающего ноги о разноцветный коврик в прихожей, все понимали. Кто-то из них накидывал собачью шаль, которую они носили по очереди, и шел искать детей.
— Даша, Сема, — кричала бабушка или мама и подсвечивали себе фонариком.
Даша всегда стояла у сельпо, а Сему приходилось искать по карьерам и балкам, в зарослях кизила, а однажды его увез, как сказали, на комбинат какой-то странный и прилипчивый шофер, и дед беспокойно завел свой старенький мотоцикл ?Урал? и с треском и тарахтением поехал на комбинат, и нашел Сему спящим в подсобке знакомого сторожа на подранном диванчике в обнимку с собачонкой. На радостях дед разбудил Сему, а сторож сказал: ?Ты, Сема, молодец?.
Они ехали с дедом обратно на мотоцикле по проселку, Сема сидел в люльке в коричневом пластмассовом шлеме, водил руками в разные стороны и говорил деду, что когда вырастет, то станет таким же сильным и умным как папа.
Ангел божий
Ляля — загадка. Каждую ночь бродит. Один раз просыпаемся — вся спальня скотчем заклеена, полоски из угла в угол пересекают комнату, так узко, одна к одной, что не то что пройти невозможно, но даже пролезть. А Ляле ничего. Всю комнату облепила, через щели в ладонь просочилась и легла обратно в кровать. А мы просыпаемся с Клавой, открываем глаза, а на уровне переносицы лента липкая, я от неожиданности дернулся — лента прямо в бровь, еле отлепил. После этого случая стали всегда с женой с ножницами спать, но Ляля никогда не повторяется.
В другой раз сидим в двенадцать часов на кухне, сериал смотрим, а Ляля рано ложится, в девять, ей же в школу, а тут выходит в пижаме: глаза закрыты, качается, волосы растрепаны. Я палец к губам приложил, показываю Клаве, молчи, мол, молчи, а Ляля постояла, покачалась, сняла с себя пижаму, розовое тельце подростковое показала, газовую плиту открыла и бросила туда пижаму, перепутала, что ли, со стиральной машиной, она у нас на кухне встроена. Потом пошла обратно в спальню голенькая, хорошо Дениска спал.
Один раз при бабке-знахарке выскочила. Бабка руки в боки, и говорит:
— Сейчас ей чакры вычищу, и все будет хорошо.
А потом время проходит, ничего не изменилось. Как ходила, так и ходит. А ведьма:
— У нее сознание совсем изменилось, надо святой водой побрызгать.
Это тебя надо в церковь сдать, а Ляля — ангел божий.
Встанет утром, потянется, почирикает что-то под нос и сразу птичек к окну кормить, хлеба накрошит или кашу сварит перловую. Потом в школу. Ни одной четверки, одни пятерки. А собак с котами, кто постоянно в дом тащит. А соседскому идиоту-дауну, кто свою дубленку отдал? А кто песни поет — слезы выступают.
Так что Ляля – ангел божий. Не трожьте её. Пусть бродит.
Потоп
— Ты же знаешь, — шептал Семен в трубку, — я ни с кем и никогда, ни-ни, но тут страсть какая, огонь, с виду не скажешь, но покоя не дает всю ночь. Ты только Клаве не говори, пожалуйста.
Я почему-то представил, как он из квартиры вышел, стоит в трениках и китайских тапочках в скверике с мобилой и с ноги на ногу переминается, ждет, что я отвечу.
Ну и дал я им ключи, конечно, от второй квартиры. Семен на шевроле заехал, я только сквозь стекло её смог немного разглядеть, хотя ничего не видно просто силуэт какой-то утонченный и профиль, такой трепетный, хотя профиль конечно трепетным не бывает, но тонкий изысканный что ли, как на картинках. Я еще минут тридцать после их отъезда на лавочке сидел, курил, представлял. Пошел домой ?Спартак? – ?ЦСКА? смотреть.
Буквально во втором тайме, когда Комбаров сравнял, звонок:
— Петя, ты меня заливаешь, — соседка Раиса Григорьевна звонит, крыса, конечно, вечно все не так, но я побежал, а там и слесарь жэковский в желтой спецовке и в бейсболке бурой и участковый Кабанчик, вечно выпимши, мы с ним в одном классе учились, он в детстве всех дворовых кошек достал.
Я дверь открыл, думаю, хоть рассмотрю девушку вблизи, мордашку и фигурку, а там никого нет, совсем никого, ни Семы, ни девушки, ни потопа. В ванной все окей, на кухне вода выключена, смотрел, приглядывался – из холодильника размораживающегося лужица сочится.
— И что, — говорю, — баба Рая, у вас от этой капли потоп?
— Не, ну пятнышко-то есть.
Когда кагал разошелся, огляделся. В спальне на столе букет нежных, ароматных, чудесных розочек. Девятнадцать штук. ?Неужели ей девятнадцать лет?? — подумал, а на тумбочке колготки в сеточку. Взял я их в руки, стою, рассматриваю, куда деть не знаю, цветы-то думал жене подарить, но потом понял: ?Я ей за всю жизнь один раз три розы на двадцатилетие свадьбы подарил, а тут девятнадцать штук?.
Отдал Раисе Григорьевне, а колготки хотел Семену передать, но где-то в гараже так и лежат.
Мiлена
Был он чуть ниже среднего, коренастый, рельефный, белесый. Таких в России не бывает. Я у всех спрашивала:
— Как его зовут?
— Это, Лен, Мартин Кадлец, словак.
Никак не могла придумать, как с ним познакомиться. То платье новое надену, то юбку короткую натяну, то перед лекцией в дверях столкнусь, а потом для студенческого театра решила пьесу фэнтэзийную сочинить и взяла Мартина на роль рыцаря.
— Мiлена, — кричал он на репетиции, прикладывая руку к груди, — вот мое сердце.
Позже уже и в общаге была и ночевала, года полтора невинно встречались, а уже после диплома, когда праздновали, он прижал меня в темном коридоре и, заикаясь и захлебываясь, зашептал с акцентом:
— П-п-п-п-п-пойдем ко мне, Мiлена.
— Нет-нет, — я вырвалась, побежала, блузку поправляю, волосы растрепались, а самой жарко-жарко.
Так он и уехал утром в свою Банско-Быстрицу, а я вбежала в их комнату, где землячество, кричу, запыхавшись:
— Болеслав, дай мне адрес Мартина.
Оказалось поездом до Братиславы, а там на автобусе.
В купе ехала одна. Зашел усатый заезжанный проводник в униформе, осмотрел меня, как гинеколог, снял кожаную фуражку и на ломаном английском просвистел:
— Вы лучше не спите. У цыган все равно отмычки.
Потом осторожно закрыл дверь, но чай принес — серый и безвкусный. Боялась спать, а в Братиславе вышла сонная и села в автобус.
За окном плыли Татры. Горы, поросшие елями, низкие и незаметные, со множеством озер и водопадов. Было уже холодно, но снег еще не выпал, туристы пока не приехали, а обслуживающий персонал спал в своих зимних пряничных домиках в ожидании горнолыжного сезона.
Банско-Быстрица город красивый, но игрушечный. Крепость Барбакан, костел Святого Франтишика, колонна Девы Марии. Я сначала не понимала, что меня так беспокоит. Я ходила по городку, пила глинтвейн, бродила, ездила на трамваях, и пугала даже не вся эта продуманность или карикатурность городка или его непонятная и ненужная чистота и благопристойность, а люди. Они были все ниже среднего, коренастые, рельефные и белесые. Из окон торчали фикусы, на дорогах ездили шкоды, а на кладбище в свете горящих лампадок стояли, сжавшие в мольбе ладошки, ангелы из черного и белого мрамора.
Пока пешеходила, увязался таксист. Едет рядом:
— Dievcina, dievcina.
Подошла к дому Мартина. Двухэтажный из белого камня, такой же ненастоящий, садик небольшой, травка уже желтая. Вытащила фотоаппарат, сфотографировала, купила еще глинтвейна, покурила на лавочке, но никто не вышел. Еще посмотрела на окна, закурила вторую, села к таксисту в машину:
— Kam?
— В Москву.
Хрясь
Всегда с ней было хорошо. Тискали друг друга до невозможности, из кровати не вылазили. Бывало, уснешь в часа три ночи, или даже под утро, потный весь, все постельное белье мокрое, измученный, а уже в часов восемь с первым осенним лучиком, когда воздух утренний проползает сквозь открытую форточку и робко и холодяще щекочет кожу, снова нежные поцелуи, вздохи, улыбки, объятия.
Свадьба была пышная, весёлая, яркая: катались на Кадиллаке по Москве, на Горах голубей выпустили, выкупАл я её у родственников, которые её похитили, сидели всю ночь в ресторане, а потом поехали в Крым. Я же не очень богатый человек, на Париж денег не было.
И вот когда вернулись из Ялты, поселились в квартире в Кузьминках (нам родственники скинулись и квартиру купили). Поселились и жили в принципе хорошо, замечательно жили, но однажды, собираясь то ли в театр, то ли на работу, я в отражении в трюмо заметил, как со спины на меня Лера смотрит, и был это такой ужасающий, чудовищный, презрительный и брезгливый взгляд, который я никогда у нее не видел, когда она прямо смотрит в мои глаза.
Когда Лера смотрела прямо, то был взгляд такой сладкий, манящий, ласковый. От него что-то во мне дрожало и ликовало, я как пьяный ходил, шатался, а тут это странное отражение, зря я в трюмо посмотрел.
И после этого взгляда, о котором я ничего Лере не сказал, стало что-то во мне ломаться и трещать. Ночью лежим рядом, бедро к бедру, щека к щеке, а ничего не происходит, ничего не шевелится, пустота.
Она наклонится над моим лбом, прядь рукой откинет и спрашивает:
- Ты что, милый? – потом губами до переносицы дотронется или пальчиками своими тонюсенькими по затылку проведет.
А я лежу, не шелохнувшись, и ничего, ничего, понимаете, во мне нету, закрою глаза и вижу этот брезгливый взгляд.
Один раз пришел с работы, а Лера сидит на кухне, посуду бьёт. Молча достаёт одну за одной тарелку и с размаха тресь об пол. Весь пол усыпан осколками.
- Ты что делаешь? – спрашиваю, а сам пытаюсь руку с занесенной тарелкой перехватить, а она бах и об пол. Осколки, как брызги.
Одну разбить не смогла (немецкую, подарочную) и притащила мой молоток, села на корточки и хрясь-хрясь молотком. Потом успокоилась, покурила и говорит:
-Давай, Боря, разводиться.
Потом уже в загсе, после развода я ей про взгляд напомнил, мол, 7 мая 2010 года на работу собирался, в трюмо посмотрел.
А Лера:
- Не помню, Боренька, ничего не помню.
Пятьсот рублей
Мы с Раей почти развелись, но когда загорелась соседская квартира, я закричал:
— Собирай вещи, пожар, — и она на домашний халат накинула норковую шубу и стала бегать по спальне, чтобы бросить в целлофановый пакет деньги, документы и драгоценности.
Я же полез по стремянке на антресоли, откуда достал кошачью переноску, куда засунул двух перепуганных котов. Они как-то раскорячились и не хотели лезть, но я забил их кулаком. Так и лупил Тюфика по спине, а он визжал и не хотел лезть к Лапсику, но потом что-то случилось, и кот пулей влетел в переноску и зашипел, выпустив когти и показав змеящийся язык.
Я еле успел надеть куртку, когда погас свет. В темноте мы потеряли пакет с документами и деньгами, и так и выскочили с переноской на лестничную площадку. Я дрожащими руками закрывал замок и никак не мог попасть ключом в щель. От этого не закрыл на краб, а только на верхний. Это очень пригодилось. МЧСники вскрывали дверь. Если бы у меня не дрожали руки, и я закрыл краб, то дверь пришлось бы менять, а так просто пострадал верхний замок.
От соседей уже на площадке полыхало, и мы побежали на мороз в толпу, впустили котов в машину и забыли о них.
Было много людей: пожарники, врачи, соседи. Потом вынесли мертвых: собаку и хозяина. Положили на снег, накрыв простыней.
Рае очень понравилось, как работают пожарники, и все стали собирать деньги (у кого было), чтобы дать пожарникам. Когда мы собрали деньги, то подошли к майору, высоченному, широкоплечему, зычному и усталому. Он тихо сказал, что пожарники денег не берут, и пошел к машине. Мы решили раздать деньги обратно жильцам, но почему-то пятьсот рублей не хватило, куда-то делись пятьсот рублей.
Когда соседскую квартиру потушили, мы пошли за котами, но, оказывается, мы забыли завести мотор. Коты были в инее. Лапсик прижался к Тюфику, а Тюфик к Лапсику, и во всем этом было что-то угрожающее, словно коты говорили нам, что еще чуть-чуть и все окончательно замерзнет, не поможет даже жаркий пожар соседской квартиры, от которого полопались стеклопакеты у половины жильцов дома. Я посмотрел на котов, включил двигатель и сжал Раину ладошку, которую она грела в моей руке.
Метки:
