Четыре года. Дядя Вася...

Четыре года. Дядя Вася ушёл под камень на покой.
Он был старик, а мне казался всегда весёлый, молодой.
Когда садился под окошко весенним тёплым вечерком,
Тянула вальс его гармошка. Я был сопливым пацаном.

Хлебом накрою злой водки стакан
И поклонюсь до земли старикам.
Деды, да дяди, вам светлая память.
Я постараюсь её не изгадить.

Четыре года дяде Васе, как всем, назначила война.
В каком, не знаю, был он классе, когда его взяла она.
Какие жуткие секреты его не выдали глаза?
Гармошка знала всё про это, а он другое рассказал.

Хлебом накрою злой водки стакан
И поклонюсь до земли старикам.
Деды, да дяди, вам светлая память.
Я постараюсь её не изгадить.

Вот случай был - лежим в землянке, пережидаем артобстрел,
Земля дрожит, как в лихоманке, тьма, вдруг на спину кто-то сел.
Отбой! За автомат схватился. Пора к орудию назад.
Встаю. А со спины скатился неразорвавшийся снаряд.

Хлебом накрою злой водки стакан
И поклонюсь до земли старикам.
Деды, да дяди, вам светлая память.
Я постараюсь её не изгадить.

Не страшно! Хитрый дядя Вася качает сивой головой.
Ведь я тогда почти игрался. Я был везучий, молодой.
На кенигсбергской мясорубке в трубу из пушечки попал.
Там Ганс сидел и гору трупов бойцов советских напластал.

Хлебом накрою злой водки стакан
И поклонюсь до земли старикам.
Деды, да дяди, вам светлая память.
Я постараюсь её не изгадить.

Когда в Германию входили, добили гада и за дом
Мы почему-то там не мстили, а загрустили о своём.
Весна, черёмуха, влюблялись мы - кавалеры в сапогах.
На танцах немки удивлялись, рога искали в волосах.

Хлебом накрою злой водки стакан
И поклонюсь до земли старикам.
Деды, да дяди, вам светлая память.
Я постараюсь её не изгадить.

Глаза весёлые, хмельные, морщинки сторожат глаза,
А в горле у меня поныне в сто грамм наркомовских слеза.
А девять грамм, а милиметры калибров стали боевой
И шрамов тыщщи километров на теле Родины больной.

Хлебом накрою злой водки стакан
И поклонюсь до земли старикам.
Деды, да дяди, вам светлая память.
Я постараюсь её не изгадить.