Человеческое в человеке... Гарисон
К 80-летию Вельского литературного объединения
Когда я в 2003 году читал первый сборник стихотворений Гарисона Семовского ?Души моей частица?, то мне подумалось тогда, что это роман о послевоенном времени в стихах. Было что-то в них, что пробивало до слез. Каждое стихотворение словно было эскизом будущего рассказа, или даже повести, потенциально устремлялось в прозу. И грубая проза стихов раздражала. Ей верилось безусловно.
Встречу ту в буфетике убогом
Мне, наверно, не забыть вовек…
У стола безрукий и безногий,
И седой, весь в шрамах человек.
Он шепнул мне: ?Ну-ко, подсоби-ко?.
Подсобил и усадил за стол.
?Эй, буфетчик, ну-ко, подойди-ко!
И плесни мне норму, два по сто!?
Подошёл буфетчик, налил водки
В толстый, в мелких трещинах стакан.
А на инвалида две красотки
Посмотрели, словно на обман…
И буфетчик, взяв стакан, приблизил
Прямо к инвалидовым губам.
Прохрипели губы: ?Отвали же –
Это я умею делать сам!?
И, зажав культяпками посуду,
Вылил водку прямо в жаркий рот…
Ничего в стихах я не придумал –
Нет войны, но человек живёт!
Нет войны, но есть живой обрубок –
Памятник жестоким, страшным дням…
Выпил норму, выполз на приступок
И тележку под себя подмял.
Сунул культи в желтые ботинки
И на четвереньках попылил…
Я, ослепший от такой картинки,
Норму инвалида повторил.
С Гарисоном Ивановичем меня познакомил в 80-х Александр Григорьевич Худолеев, кандидат химических наук, работавший у нас в школе, человек горькой и чрезвычайно нескладной судьбы. Я выпускал тогда рукописный журнал, определял, нащупывал первые связи с Вельскими литераторами. Александр был великим книгочеем. Был в курсе всех новинок. Спокойно за вечер и ночь читал большиханский роман. Вкус имел безукоризненный почти. Он мне и посоветовал пригласить на встречу с учениками ?мушкетера? (?три мушкетера? - так называли их компанию во время учебы в школе № 4 Вельска) и устроить эту встречу помог. Тогда-то я и познакомился с Гарисоном. Это бы первый ?живой писатель? на моих уроках. Он был в изящном и вечном своем берете, светлом коротком плащике. Маленький, сухощавый, подвижный, ироничный, слегка взволнованный вниманием, слегка самовлюбленный. И было это уже больше 20 лет назад.
А в начале 2000-х мы с боевым офицером, майором в отставке, но действующим поэтом Анатолием Карнавиным шли в Вельске по улице Дзержинского в сторону площади. Навстречу нам шел в неизменном своем беретике, с дипломатом, при галстуке Гарисон Иванович. Внезапно для меня и для Гарика (как его иногда называли) Анатолий встал перед ним на колени, взял его руку, приложил к губам и поцеловал. Встав с колен, наш джентельмен, произнес пылкую речь признания в любви к таланту Гарисона Ивановича. Тот был несколько смущен. Спустя короткое время мы запивали смущение в ресторане ?Юрьево подворье?, сделав резкое назад. В тот вечер читали много стихов. Тогда, по сути, я и познакомился с поэзией того и другого по-настоящему. Один из тех вечеров, когда стихам внималось, стихи слышались, когда немного выпивки шло лишь на пользу беседе. Но и нам всем было на десять лет моложе…
Я помню Мишку Ступина – громилу.
Весь класс его амбалом называл.
Учился парень просто через силу…
?Давай спишу?, – и я ему давал.
Был пятый класс. Ему шестнадцать было.
В задачках ни черта не понимал.
Он не просил, а просто тыкал в спину.
Тетрадь я с неохотой отдавал.
Перед контрольной хмурился угрюмо.
И жмых насильно мне в карман совал.
?Грызи, пацан! Да наводи фигуру.
Ты дашь списать?? – ?Да ладно, Мишка, дам!?
Меня считали в классе самым слабым,
И он меня, как брата, защищал…
Про силушку его ходила слава
Так что меня никто не обижал.
В тот день, когда гремел салют Победы,
Всю ночь наш город пел и ликовал.
Когда, казалось, позади все беды,
Я Мишку в гимнастерке увидал.
В той, выцветшей от пота гимнастерке,
С зелеными полянками погон….
И я всё понял. Стало стыдно, горько…
И мне в тот миг подумалось о нем,
Что Мишка вовсе не нахал… Скромняга.
Я с мамой рос. А он вот воевал…
Ведь не дают так просто ?За отвагу?…
И плакал я… И Мишку целовал.
Вот и сам Гарик после школы поступил в военное училище. Окончив его, служил на Северном флоте. Морскому периоду его жизни посвящено немало стихотворений и рассказиков. Да в 80-90-е какая-нибудь лужа под ногами напоминала ему о детстве и о… море:
…А лужа была большая,
А лужа была глубокой
И теплой она была…
И я в ней учился плавать,
И я в ней, как в море, купался…
На карте есть Черное море.
На карте есть Белое море.
На карте есть Красное море.
На карте есть Желтое море…
Зеленого моря нет.
А лужа была зеленой
От грязи и вязкого ила…
Спасибо большое, лужа.
Ты к морю меня приучила,
И к морю меня привечало…
А лужа – морское начало.
Пятнадцать рассказов составили его единственную прозаическую книжку ?Солнышка? (именно так!). В двух маленьких томиках стихов и прозы Г.И. Семовский создал неповторимую, запоминающуюся художественную летопись послевоенного времени Вельска и Вельского района. Всё в этой летописи правдиво. Люди до сих пор помнят счастливые и горькие судьбы прототипов его рассказов, читают, кивают головой: ?Да, всё правда, всё правда…?.
…Я заглядывал к почти 70-летнему Гарисону на его холостяцкую квартиру в четырехэтажке по улице Дзержинского. Поломанный замок и дверь, в комнатах неприбранно, грязно. Смятая кровать, перед ней вроде гладильной доски, на которой грязные стопки, остатки закуски. Сам он, дрожащий, худенький, как самое слабенькое насекомое, с неухоженной бородкой. Я взял веник, подмел прихожую и его комнату, прибрал на новоявленном столике, помыл кое-что. Потом сходил за чекушкой, поднялся на следующий этаж к другу-однокласснику Сергею Богаченко, взял у него горяченькой картохи, соленых огурцов, еще чего-то. Опохмелил Гарисона, покормил. Помню, времени у меня было в обрез и через минут 15-20 я покинул его.
Живыми по-прежнему оставались его хитрющие, веселые глаза, его острый язычок тоже не сдавался обстоятельствам, выбранным, правда, им же самим. ?Морская пехота не сдается…?
Был он у меня в школе, в Хозьмино. В последний приезд приехал с похмелья. И намека не было, что наш ?моряк? чем-то закусывал вчера. Повел его в баню. Когда он разделся, я ахнул: передо мной стоял не лучший образец кузнечика с маленьким аморфным животиком и тончайшими косточками ног. Освенцим просто какой-то!
Для выступления в школе на следующий день я сверх его неимоверно большого, изваленного свитера натащил синий свой пиджак и повел его на урок – пресс-конференцию. Говорил он чрезвычайно тихо. Пришлось дать ему микрофон и несколько раз повторять, чтобы говорил погромче. … Из гигантского свитера робко пробивалась маленькая головка с иссохшимся лицом, спутанными редкими волосами и жидкой бородкой…
В последний год-два за ним ухаживала соседка Люба. Приходила, прибирала, кормила. Он, наверное, делился большой морской пенсией, поил и кормил в лучшие времена. Когда получал пенсию, начиналась оргия. Я заставал его гулевание. Денег он не жалел. Приходили подозрительные личности. Однажды я выгонял каких-то типов. Все равно ему с кем было. Когда я при других читал его лучшие стихи, он всегда плакал, не выдерживал уже совсем. Из высохшего лица мышки катились к бороде отдельные слезинки. Я прижимал к себе его худенькие плечи, успокаивал.
На похоронах Толи Занина он был совсем худ. Еле передвигался, пришлось буквально запихивать его в автобус. Думали все, каюк Гарисону. Нет, пожил еще, даже было время – приободрился, оклемался. Успели отметить его юбилей, на котором он чувствовал себя совсем не дурно. После библиотеки пошли на квартиру К., было немало народу. Там тепло его чествовали. На утро он порывался с рани ранней заволодеть алкоголем, в достатке оставшимся со вчера. Короче, шустро так вел себя наш неутомимый моряк.
Вельские литераторы постыдно поступили после кончины Гарисона Ивановича: на кладбище приехали несколько человек. Спасибо еще редакции ?Вельск-инфо? – за хлопоты по организации похорон, за внимание. Спасибо. А ты, Гарисон, прости нас, неразумных. Я любил тебя, честное слово.
В притихшем, простуженном классе,
Где печь холоднее, чем пол,
И в окна ломилось ненастье,
Урок математики шёл.
Дымились коптилки на партах.
А возле доски на стене
Семилинейная лампа
Казалась мне светлой вполне.
Тетрадей тогда мы не знали.
Обои, газеты – в ход!
Чернила насквозь промерзали –
Перо натыкалось на лед.
Не самое страшное в жизни –
И холод, и голод стерпеть…
Урок математики в классе,
И нужно так много успеть…
Учитель в пальто и ушанке
Еще с довоенных пор:
Послушайте только, ребятки!
К вам нынче пришёл Пифагор.
Учитель умолк на минутку,
И вот уже в классе слышны
Слова теоремы-шутки –
?Пифагоровы штаны
Во все стороны равны?.
Улыбки на худеньких лицах –
Ребята глядят веселей.
И хочется дальше учиться,
И в классе как будто теплей.
Давно они кончили школу.
Их дети давно подросли.
Но мудрость того Пифагора
Забыть до сих пор не смогли.
Об этих простуженных классах
В суровые годы войны
Как будто о чем-то прекрасном
Всегда вспоминают они.
Его небольшие стихотворные и прозаические новеллы пробуждают в нас чувства сострадания, жалости, милосердия, любви. Он с фонарем, как Диоген, ищет ?человеческое в человеке?. И ему практически всегда это удается. Душу читателя согревают образы Солнышка, юродивых Тали и Михаила, дворняжки Апрельки, научившей любить всё живое героев одноименного рассказа, Санка Платунова…
Закрывая томики Гарисона Семовского, кто-то из читателей погладит по голове ребенка, приласкает кошку или пса, скажет доброе слово близким, задумчиво станет смотреть в окно и помолчит, отдыхая от злобы и суеты дня… А это добрый результат! И для чего же мы еще пишем?!
Когда я в 2003 году читал первый сборник стихотворений Гарисона Семовского ?Души моей частица?, то мне подумалось тогда, что это роман о послевоенном времени в стихах. Было что-то в них, что пробивало до слез. Каждое стихотворение словно было эскизом будущего рассказа, или даже повести, потенциально устремлялось в прозу. И грубая проза стихов раздражала. Ей верилось безусловно.
Встречу ту в буфетике убогом
Мне, наверно, не забыть вовек…
У стола безрукий и безногий,
И седой, весь в шрамах человек.
Он шепнул мне: ?Ну-ко, подсоби-ко?.
Подсобил и усадил за стол.
?Эй, буфетчик, ну-ко, подойди-ко!
И плесни мне норму, два по сто!?
Подошёл буфетчик, налил водки
В толстый, в мелких трещинах стакан.
А на инвалида две красотки
Посмотрели, словно на обман…
И буфетчик, взяв стакан, приблизил
Прямо к инвалидовым губам.
Прохрипели губы: ?Отвали же –
Это я умею делать сам!?
И, зажав культяпками посуду,
Вылил водку прямо в жаркий рот…
Ничего в стихах я не придумал –
Нет войны, но человек живёт!
Нет войны, но есть живой обрубок –
Памятник жестоким, страшным дням…
Выпил норму, выполз на приступок
И тележку под себя подмял.
Сунул культи в желтые ботинки
И на четвереньках попылил…
Я, ослепший от такой картинки,
Норму инвалида повторил.
С Гарисоном Ивановичем меня познакомил в 80-х Александр Григорьевич Худолеев, кандидат химических наук, работавший у нас в школе, человек горькой и чрезвычайно нескладной судьбы. Я выпускал тогда рукописный журнал, определял, нащупывал первые связи с Вельскими литераторами. Александр был великим книгочеем. Был в курсе всех новинок. Спокойно за вечер и ночь читал большиханский роман. Вкус имел безукоризненный почти. Он мне и посоветовал пригласить на встречу с учениками ?мушкетера? (?три мушкетера? - так называли их компанию во время учебы в школе № 4 Вельска) и устроить эту встречу помог. Тогда-то я и познакомился с Гарисоном. Это бы первый ?живой писатель? на моих уроках. Он был в изящном и вечном своем берете, светлом коротком плащике. Маленький, сухощавый, подвижный, ироничный, слегка взволнованный вниманием, слегка самовлюбленный. И было это уже больше 20 лет назад.
А в начале 2000-х мы с боевым офицером, майором в отставке, но действующим поэтом Анатолием Карнавиным шли в Вельске по улице Дзержинского в сторону площади. Навстречу нам шел в неизменном своем беретике, с дипломатом, при галстуке Гарисон Иванович. Внезапно для меня и для Гарика (как его иногда называли) Анатолий встал перед ним на колени, взял его руку, приложил к губам и поцеловал. Встав с колен, наш джентельмен, произнес пылкую речь признания в любви к таланту Гарисона Ивановича. Тот был несколько смущен. Спустя короткое время мы запивали смущение в ресторане ?Юрьево подворье?, сделав резкое назад. В тот вечер читали много стихов. Тогда, по сути, я и познакомился с поэзией того и другого по-настоящему. Один из тех вечеров, когда стихам внималось, стихи слышались, когда немного выпивки шло лишь на пользу беседе. Но и нам всем было на десять лет моложе…
Я помню Мишку Ступина – громилу.
Весь класс его амбалом называл.
Учился парень просто через силу…
?Давай спишу?, – и я ему давал.
Был пятый класс. Ему шестнадцать было.
В задачках ни черта не понимал.
Он не просил, а просто тыкал в спину.
Тетрадь я с неохотой отдавал.
Перед контрольной хмурился угрюмо.
И жмых насильно мне в карман совал.
?Грызи, пацан! Да наводи фигуру.
Ты дашь списать?? – ?Да ладно, Мишка, дам!?
Меня считали в классе самым слабым,
И он меня, как брата, защищал…
Про силушку его ходила слава
Так что меня никто не обижал.
В тот день, когда гремел салют Победы,
Всю ночь наш город пел и ликовал.
Когда, казалось, позади все беды,
Я Мишку в гимнастерке увидал.
В той, выцветшей от пота гимнастерке,
С зелеными полянками погон….
И я всё понял. Стало стыдно, горько…
И мне в тот миг подумалось о нем,
Что Мишка вовсе не нахал… Скромняга.
Я с мамой рос. А он вот воевал…
Ведь не дают так просто ?За отвагу?…
И плакал я… И Мишку целовал.
Вот и сам Гарик после школы поступил в военное училище. Окончив его, служил на Северном флоте. Морскому периоду его жизни посвящено немало стихотворений и рассказиков. Да в 80-90-е какая-нибудь лужа под ногами напоминала ему о детстве и о… море:
…А лужа была большая,
А лужа была глубокой
И теплой она была…
И я в ней учился плавать,
И я в ней, как в море, купался…
На карте есть Черное море.
На карте есть Белое море.
На карте есть Красное море.
На карте есть Желтое море…
Зеленого моря нет.
А лужа была зеленой
От грязи и вязкого ила…
Спасибо большое, лужа.
Ты к морю меня приучила,
И к морю меня привечало…
А лужа – морское начало.
Пятнадцать рассказов составили его единственную прозаическую книжку ?Солнышка? (именно так!). В двух маленьких томиках стихов и прозы Г.И. Семовский создал неповторимую, запоминающуюся художественную летопись послевоенного времени Вельска и Вельского района. Всё в этой летописи правдиво. Люди до сих пор помнят счастливые и горькие судьбы прототипов его рассказов, читают, кивают головой: ?Да, всё правда, всё правда…?.
…Я заглядывал к почти 70-летнему Гарисону на его холостяцкую квартиру в четырехэтажке по улице Дзержинского. Поломанный замок и дверь, в комнатах неприбранно, грязно. Смятая кровать, перед ней вроде гладильной доски, на которой грязные стопки, остатки закуски. Сам он, дрожащий, худенький, как самое слабенькое насекомое, с неухоженной бородкой. Я взял веник, подмел прихожую и его комнату, прибрал на новоявленном столике, помыл кое-что. Потом сходил за чекушкой, поднялся на следующий этаж к другу-однокласснику Сергею Богаченко, взял у него горяченькой картохи, соленых огурцов, еще чего-то. Опохмелил Гарисона, покормил. Помню, времени у меня было в обрез и через минут 15-20 я покинул его.
Живыми по-прежнему оставались его хитрющие, веселые глаза, его острый язычок тоже не сдавался обстоятельствам, выбранным, правда, им же самим. ?Морская пехота не сдается…?
Был он у меня в школе, в Хозьмино. В последний приезд приехал с похмелья. И намека не было, что наш ?моряк? чем-то закусывал вчера. Повел его в баню. Когда он разделся, я ахнул: передо мной стоял не лучший образец кузнечика с маленьким аморфным животиком и тончайшими косточками ног. Освенцим просто какой-то!
Для выступления в школе на следующий день я сверх его неимоверно большого, изваленного свитера натащил синий свой пиджак и повел его на урок – пресс-конференцию. Говорил он чрезвычайно тихо. Пришлось дать ему микрофон и несколько раз повторять, чтобы говорил погромче. … Из гигантского свитера робко пробивалась маленькая головка с иссохшимся лицом, спутанными редкими волосами и жидкой бородкой…
В последний год-два за ним ухаживала соседка Люба. Приходила, прибирала, кормила. Он, наверное, делился большой морской пенсией, поил и кормил в лучшие времена. Когда получал пенсию, начиналась оргия. Я заставал его гулевание. Денег он не жалел. Приходили подозрительные личности. Однажды я выгонял каких-то типов. Все равно ему с кем было. Когда я при других читал его лучшие стихи, он всегда плакал, не выдерживал уже совсем. Из высохшего лица мышки катились к бороде отдельные слезинки. Я прижимал к себе его худенькие плечи, успокаивал.
На похоронах Толи Занина он был совсем худ. Еле передвигался, пришлось буквально запихивать его в автобус. Думали все, каюк Гарисону. Нет, пожил еще, даже было время – приободрился, оклемался. Успели отметить его юбилей, на котором он чувствовал себя совсем не дурно. После библиотеки пошли на квартиру К., было немало народу. Там тепло его чествовали. На утро он порывался с рани ранней заволодеть алкоголем, в достатке оставшимся со вчера. Короче, шустро так вел себя наш неутомимый моряк.
Вельские литераторы постыдно поступили после кончины Гарисона Ивановича: на кладбище приехали несколько человек. Спасибо еще редакции ?Вельск-инфо? – за хлопоты по организации похорон, за внимание. Спасибо. А ты, Гарисон, прости нас, неразумных. Я любил тебя, честное слово.
В притихшем, простуженном классе,
Где печь холоднее, чем пол,
И в окна ломилось ненастье,
Урок математики шёл.
Дымились коптилки на партах.
А возле доски на стене
Семилинейная лампа
Казалась мне светлой вполне.
Тетрадей тогда мы не знали.
Обои, газеты – в ход!
Чернила насквозь промерзали –
Перо натыкалось на лед.
Не самое страшное в жизни –
И холод, и голод стерпеть…
Урок математики в классе,
И нужно так много успеть…
Учитель в пальто и ушанке
Еще с довоенных пор:
Послушайте только, ребятки!
К вам нынче пришёл Пифагор.
Учитель умолк на минутку,
И вот уже в классе слышны
Слова теоремы-шутки –
?Пифагоровы штаны
Во все стороны равны?.
Улыбки на худеньких лицах –
Ребята глядят веселей.
И хочется дальше учиться,
И в классе как будто теплей.
Давно они кончили школу.
Их дети давно подросли.
Но мудрость того Пифагора
Забыть до сих пор не смогли.
Об этих простуженных классах
В суровые годы войны
Как будто о чем-то прекрасном
Всегда вспоминают они.
Его небольшие стихотворные и прозаические новеллы пробуждают в нас чувства сострадания, жалости, милосердия, любви. Он с фонарем, как Диоген, ищет ?человеческое в человеке?. И ему практически всегда это удается. Душу читателя согревают образы Солнышка, юродивых Тали и Михаила, дворняжки Апрельки, научившей любить всё живое героев одноименного рассказа, Санка Платунова…
Закрывая томики Гарисона Семовского, кто-то из читателей погладит по голове ребенка, приласкает кошку или пса, скажет доброе слово близким, задумчиво станет смотреть в окно и помолчит, отдыхая от злобы и суеты дня… А это добрый результат! И для чего же мы еще пишем?!
Метки:
