Тепла уже не отыскать...

Тепла уже не отыскать
под сенью неба -
Новый Год
вот-вот
войдёт
в свои права,
но крыша есть над головой,
достаток хлеба
и слова,
что воскрешают всё тепло,
весь свет, что в жизни моей был -
теней нетленных хоровод,
как дом, обжил
мою тетрадь...

Я не забыл,
и не забыт...

Так память моя горяча,
что дышащего
воды Леты
объявшие,
как Ганг, нагреты,
как реки Африки - родной
по Пушкину,
по Гумилёву...

Стынь жизни
и той жажды зной,
что шестикрыло входит в слово
моей родной Алма-Атой
порой страстнОй -
апрельской, майской -
в строке, сливаясь, обнимают
мир, свято сохранённый мной
в покрытых инеем
(когда-то
обжитых мною) казематах...

Стал небом мне Глагол святой,
в котором хладу - не бывать,
в котором тать - не украдёт,
в котором смерть - не убивает,
и лёд, как Анненский, поёт
о искрах
чистого огня
бесед
межзвёздных аметистов
над внемлющей Христу
пустыней...

Светло,
тепло
и голосисто
поют во мне
мои святыни
от Пасхи и до Рождества,
арканя строчкой
дух унынья...

Сквозь скалы
всех былых оскалов
растёт бессмертия трава...

Её, японским виршам вторя,
я называю именами
понятий,
сердцу вечно милых...

И море горя из Шекспира
венками радости цветёт,
в них вплетены слова
"Люблю!",
"Надеюсь!"
"Верю!",
из печали
и скорби
вырастают дали
тепла сердечного,
чья сила
в Микуловой
дремала торбе,
пока её не ухватила
сквозь муку
музыки рука...

Гори, сияй, моё светило -
стих, растопивший "вышака"
обещанного
смертный хлад...

Пусть стынут
Ирод
и Пилат,
а я богат
теплом навечным -
речью,
в коей братство человечье
на уровне духовном обретает брат,
той самой жаждою томимый каждый,
неважно в каком веке и стране,
в какое время года...

Лето
Господнее,
любое,
в стороне
любой -
завет
привета
и тепла, и света
в любом, согретом
искренней любовью
к тому,
что быть должно
когда-то
где-то -
здесь и сейчас,
в сердцах
обретши алтари...

Поговори со мною, друг,
средь вьюг,
поговори!