греция-70
Александр Кабанель Художники, Иллюстрации, Галерея
www.pinterest.ru
****************
ГРЕЦИЯ
Где эллин жмурил восхищенный глаз,\Лишь крошкой мраморной скрипят ступени;\Сад ионических колонн отцвел,\И хор умолк златых цикад и пчел. Уильям Батлер Йейтс. Перевод Григория Кружкова Из книги "БАШНЯ" (1928)ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ
Еще придется эллинам бороться\За честь страны,\Идущей по кривой\От своего святого первородства...\Так пусть и комитет наш остается, Как бы с поста не снятый часовой. Евгений Долматовский 1976 КОМИТЕТ СОЛИДАРНОСТИ
АЛЕКСАНДР ОДОЕВСКИЙ
Василько - Песнь вторая
51
?В свидетели приемлю Чернобога,
Давид! черты по черепу легли
Во знаменье желанного успеха;
Но вспомни: не пришлец из чуждых стран,
Но бог родной успех тебе дарует,
Но бог славян, его ж отвергла Русь,
Затем, чтоб нам, питомцам бранной славы,
Бессильный грек, наш данник, дал уставы;
52
Признай, люби отеческих богов:
Клянись! ? — Давид невольно поднял руку,
Но, как свинец, отяжелела длань
И на плечо боярина упала;
Туряк взглянул с усмешкой на него.
?Ужель тебя христьянский рай чарует- —
Воскликнул жрец. — Но там, средь чернецов,
Ты будешь сир и чужд своих отцов.
53
Закон христьян не доблесть, а смиренье.
Уже народ женоподобен стал,
И прежде всех сам древний князь Владимир,
Вот первый бич. Ещё иной грозит!
С зари восходят тучи! Обратитесь!
Уже кует оковы гневный бог
И превратит всю Русь с её князьями
В развалины, сцеплённые бичами?.
ИОАННА ЦАЦУ
ПОСТУПЬ СУДЬБЫ
Георгу Сеферису
Это не просто –
Спускаться с тобой
К Ахерону,
И возвращаться назад,
Поддерживая души твоей
Окровавленное крыло
Собой.
Смерть провожает меня
В мир вышний.
Она – в пальцах, на языке,
В пепельном Пенделионе,
В окропленной прахом траве.
Это не просто
Окунать разум во тьму
И снова всплывать.
Распутывать непостижимые
Тонкие, желтые пряди,
Что пытаются стать светом.
Мы слушаем поступь Судьбы.
Она сбилась с пути.
Она идет и проходит.
ИОАННА ЦАЦУ
РОДОС
Замороченная риторикой
Я сбежала к тебе,
Стыдливая Афродита Родосская,
Линяя чистая.
Знаю, что желают сказать мне
Запавшие твои глаза,
Руки тебе сточили
Вода и время,
Но будто сестра говоришь со мной
Когда в полночь очнусь от сна,
Слушаю снова и снова
Всплески нежные прибрежной волны,
И возвращаюсь к себе.
Ведь и я создание моря,
Вечная как и ты.
Тебя вижу –
Невредимая
Из вод возникающая
Красота.
И я склоняюсь пред тобой низко,
Служанка твоя.
КОНСТАНТИНОС КАВАФИС (1860-1933) ПЕРЕВОДЫ А. ВЕЛИЧАНСКОГО (из книги "Охота на эхо", М., Прогресс-Традиция, 2000)
В ЦЕРКВИ
Люблю я церковь и ее имперские знамена,
ее паникадила, огни ее, иконы,
серебряную утварь, вершину амвона.
Когда вхожу я в храма греческого врата,
в церковь, где ароматны ладана куренья,
где благозвучно литургическое пенье,
где столь величаво служителей явленье –
торжественный ритм в каждом жесте их есть неспроста –
и блеск облачений их очи слепит, тогда
я думаю с гордостью: сколь прославлена раса наша,
Византизма нашего древняя лепота.
КОНСТАНТИНОС КАВАФИС (1860-1933) ПЕРЕВОДЫ А. ВЕЛИЧАНСКОГО (из книги "Охота на эхо", М., Прогресс-Традиция, 2000)
ДАРИЙ
Нынче поэт Ферназис о важнейшей части
своей эпической поэмы мыслит,
о том, как царства персов мощный трон
достался Дарию, сыну Гестапса. (А от него
ведет свой род наш достославный государь,
наш Митридат Дионисий Эвпатор). Здесь нужно
мотивы обдумать серьезно, разобрать подробно
ощущения те, что Дарием владели:
то ли гордыня и опьянение, или нет, скорее
то был, возможно, род осознания тщеты величья.
И вот задумался всерьез над этим поэт.
Но прервал его мысли слуга, ворвавшийся внезапно
к нему и сообщивший наиважнейшее известье.
Нынче началась война с державой римлян.
Границу перешла почти вся наша армия.
Ошеломлен поэт. Случилась же беда!
Где теперь наш достославный государь,
наш Митридат Дионисий Эвпатор
время найдет читать греческие стихи.
Греческие стихи во время такой войны, представь себе.
Обеспокоен Ферназис. Неудача!
Он ведь был уверен, что своей поэмой "Дарий"
он отличится и кретинов этих,
этих завистников замолчать навек заставит.
Отсрочены вновь, отсрочены вновь все планы его.
Когда б одна лишь отсрочка эта – не беда.
Можем ли мы на безопасность рассчитывать
в Амизе здесь. Не так уж этот город надежно укреплен.
А средь врагов кто римлян сих ужаснее?
Достойны ль как противники для них
каппадокийцы? Кто его знает!
Сможем ли мы устоять против их легионов?
Боги великие, Азии защитники, спасите нас!
И все же этому переполоху вопреки
все та же творческая мысль в нем упорна – нет-нет да
явится –
да, вероятней всего, воистину – гордыня и опьянение,
гордыня и опьянение владели бы Дарием.
КОНСТАНТИНОС КАВАФИС (1860-1933) ПЕРЕВОДЫ А. ВЕЛИЧАНСКОГО (из книги "Охота на эхо", М., Прогресс-Традиция, 2000)
БЛАГОСКЛОННОСТЬ АЛЕКСАНДРА ВАЛЕСА
Из колеи не выбит я тем, что сломалась ось
у колесницы, и далась мне этих состязаний слава.
Среди тончайших вин, среди прекрасных роз
ночь проведу я. Антиохия досталась мне по праву.
Кто среди юношей со мной сравнится тут?
Валес меня обожает, я – слабость его – в этом суть.
Завтра, увидишь, заезд этот и вовсе не зачтут.
(Но будь невеждой я, тайком отдай приказ ничтожным лицам,
льстецы б отдали первый приз моей безногой колеснице).
^
ЛЕОНИД ФИЛАТОВ
Про Федота-стрельца, удалого молодца
Сказка для театра
Скоморох-потешник
Верьте аль не верьте, а жил на белом свете Федот-стрелец, удалой молодец. Был Федот ни красавец, ни урод, ни румян, ни бледен, ни богат, ни беден, ни в парше, ни в парче, а так, вообче. Служба у Федота — рыбалка да охота. Царю — дичь да рыба, Федоту — спасибо. Гостей во дворце — как семян в огурце. Один из Швеции, другой из Греции, третий с Гавай — и всем жрать подавай! Одному — омаров, другому — кальмаров, третьему — сардин, а добытчик один! Как-то раз дают ему приказ: чуть свет поутру явиться ко двору. Царь на вид сморчок, башка с кулачок, а злобности в ем — агромадный объем. Смотрит на Федьку, как язвенник на редьку. На Федьке от страха намокла рубаха, в висках застучало, в пузе заурчало, тут, как говорится, и сказке начало...
ЛЕОНИД ФИЛАТОВ
Про Федота-стрельца, удалого молодца
Сказка для театра
Все с волнением в крови
Ждут царевниной любви,
Конкуренция такая —
Прям хоть дустом их трави!
Даве сватались чуть свет
Разом турок, грек и швед, —
Дак с порогу получили
Отрицательный ответ!
А уж нищему стрельцу
Спесь и вовсе не к лицу.
Забирай, дурак, царевну
И тащи ее к венцу!..
Федот
Я не турок и не грек,
Я — семейный человек
И с женой моей Марусей
Не расстануся вовек!
Царевна
Стало быть, тебе невмочь
Горю девичью помочь -
Но ведь я ишо покамест
Как-никак царева дочь!
Коли я не получу
От тебя чаво хочу —
Ты отправишься отседа
Прямо в лапы к палачу!
МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН
Протопоп Аввакум
Памяти В. И. Сурикова
Не челобитьем тебе реку,
Не похвалой глаголю,
А истину несу:
Некому тебе ведь извещать,
Как строится твоя держава.
Вем, яко скорбно от докуки нашей,
Тебе, о Государь!
Да нам не сладко,
Когда ломают ребра, кнутьем мучат,
Да жгут огнем, да голодом томят.
Ведаю я разум твой:
Умеешь говорить ты языками многими.
Да что в том прибыли -
Ведь ты, Михайлович, русак — не грек.
Вздохни-ка ты по-старому — по-русски:
?Господи, помилуй мя грешного! ?
А ?Кирие-элейсон? ты оставь.
Возьми-ка ты никониан, латынников, жидов
Да пережги их — псов паршивых,
А нас природных — своих-то, распусти —
И будет хорошо.
Царь христианской, миленькой ты наш! ?
19 мая 1918
Коктебель
АЛЕКСАНДР ГРИБОЕДОВ
Горе от ума
Чацкий
Где нас нет.
Ну что ваш батюшка- все Английского клоба
Старинный, верный член до гроба -
Ваш дядюшка отпрыгал ли свой век -
А этот, как его, он турок или грек -
Тот черномазенький, на ножках журавлиных,
Не знаю, как его зовут,
Куда ни сунься: тут как тут,
В столовых и в гостиных.
А трое из бульварных лиц, *
Которые с полвека молодятся -
Родных мильон у них, и с помощью сестриц
Со всей Европой породнятся.
А наше солнышко- наш клад -
На лбу написано: Театр и Маскерад; *
Дом зеленью раскрашен в виде рощи,
Сам толст, его артисты тощи.
На бале, помните, открыли мы вдвоем
За ширмами, в одной из комнат посекретней,
Был спрятан человек и щелкал соловьем,
Певец зимой погоды летней.
А тот чахоточный, родня вам, книгам враг,
В ученый комитет * который поселился
И с криком требовал присяг,
Чтоб грамоте никто не знал и не учился -
Опять увидеть их мне суждено судьбой!
Жить с ними надоест, и в ком не сыщешь пятен -
Когда ж постранствуешь, воротишься домой,
И дым Отечества нам сладок и приятен!
КИРИЛЛ КОВАЛЬДЖИ
Калипсо
Целовал ее Байрон,
Утверждала молва,
И за это любил ее Пушкин
(было ему двадцать два,
А ей едва восемнадцать).
Ах, какой получился славный коктейль
Из балканского Кишинева,
Где не принимали за иностранцев
Ни горячую гречанку,
Ни русского африканца.
Ах, какая была весна,
Как легко писал молодой поэт
Для этой носатой, смуглой, гибкой
Калипсо!
Где это всё -
В монастыре Пятра Нямц
Черепа монахов на стеллажах,
Совершенно друг другу подобные,
Кроме более современных,
Чьи портреты написаны маслом по темени —
Преподобные лица
Над челом с пустыми глазницами.
Отдельно в стеклянной витрине
Бурый череп с венком из букв:
ГРЕЧАНКА ДЕВА КАЛИПСО
Рядом записка предсмертная:
ГОСПОДИ, ВЕРЮ, ТВОЕ МИЛОСЕРДИЕ
БЕЗГРАНИЧНЕЙ МОИХ ПРЕГРЕШЕНИЙ!
Никто не знает
Почему однажды ночью осенней
Она под видом послушника
Постучалась в мужской монастырь…
А Пушкин —
Он в кишиневском парке,
Взрослый, серьезный,
Голова на колонне —
Бронза
На камне…
1948
МИХАИЛ ЛЕРМОНТОВ
Две невольницы
Beware, my Lord, of jealousy
Othello. W. Shakespear. [1]
I
?Люблю тебя, моя Заира!
Гречанка нежная моя! –
У ног твоих богатства мира
И правоверная земля.
Когда глазами голубыми
Ты водишь медленно кругом,
Я молча следую за ними,
Как раб с мечтами неземными
За неземным своим вождем.
Пусть пляшет бойкая Гюльнара,
Пускай под белою рукой
Звенит испанская гитара:
О не завидуй, ангел мой!
Все песни пламенной Гюльнары,
Все звуки трепетной гитары,
Всех роз восточных аромат,
Топазы, жемчуг и рубины
Султан Ахмет оставить рад
За поцелуя звук единый,
И за один твой страстный взгляд! ?
– ?Султан! Я в дикой, бедной доле,
Но с гордым духом рождена;
И в униженье, и в неволе
Я презирать тебя вольна!
Старик, забудь свои желанья:
Другой уж пил мои лобзанья –
И первой страсти я верна!
Конечно, грозному султану
Сопротивляться я не стану;
Но знай: ни пыткой, ни мольбой
Любви из сердца ледяного
Ты не исторгнешь: я готова!
Скажи, палач готов ли твой-?
II
Тиха, душиста и светла
Настала ночь. Она была
Роскошнее, чем ночь Эдема. [2]
Заснул обширный Цареград,
Лишь волны дальные шумят
У стен крутых. Окно гарема
Отворено, и свет луны,
Скользя, мелькает вдоль стены;
И блещут стекла расписные
Холодным, радужным огнем;
И блещут стены парчевые,
И блещут кисти золотые,
Диваны мягкие кругом.
Дыша прохладою ночною,
Сложивши ноги под собою,
Облокотившись на окно,
Сидела смуглая Гюльнара.
В молчанье всё погружено,
Из белых рук ее гитара
Упала тихо на диван;
И взор чрез шумный океан
Летит: туда ль, где в кущах мира
Она ловила жизни сон -
Где зреет персик и лимон
На берегу Гвадалкивира -
Нет! Он боязненно склонен
К подножью стен, где пена дремлет!
Едва дыша, испанка внемлет,
И светит ей в лицо луна:
Не оттого ль она бледна -
Чу! Томный крик… волной плеснуло…
И на кристалле той волны
Заколебалась тень стены…
И что-то белое мелькнуло –
И скрылось! – Снова тишина.
Гюльнары нет уж у окна;
С улыбкой гордости ревнивой
Она гитару вновь берет
И песнь Испании счастливой
С какой-то дикостью поет;
И часто, часто слово мщенье
Звучит за томною струной,
И злобной радости волненье
Во взорах девы молодой!
[1] Избави, боже, от ревности.
Отелло. В. Шекспир.
(Англ. ).
[2] Эдем – мифическая страна, в которой, согласно библейскому рассказу, находился рай.
Е.БАРНЕТ
Паша
Паша был светел; в сладкой лени
На бархатном диване он лежал,
Из янтаря душистый дым впивал,
А голову склонил к Дильбере на колени.
Гречанка то была — цветущая весна,
Зефир, ручей живой, блестящая денница,
Видение раскошнейшего сна,
Обет восторга — красоты царица.
И вдруг отбросил он чубук,
С улыбкой доброю, смеяся и жалея,
Шепнул, атлас сжимая белых рук:
?Ты в грека влюблена, морейская лилея! ?
В негодовании, с слезами на глазах,
Дрожащая, искала долго слова.
?Что говоришь, душа, властитель благ!
Не повторяй наветов духа злого!
Кого любить-. Бог видит грудь мою, —
Ты в ней один. Клянусь отца могилой,
Всем сердцем, мыслями, всем бытием люблю
Единственно тебя, мой обладатель милый! ?
Беспечно поднял он веселое чело,
Не оскорбясь вопроса неудачей;
Взглянул очей в прозрачное стекло,
Поцеловал уста, коралл горячий.
?О гурия! Ты платишь не добром
За доброту мою! Не отвергай участья:
Готов я помогать кинжалом, серебром
Для вашего союза, мира, счастья.
В тайник души, друг, отвори мне дверь,
Откройся в истине, не плача, не робея,
Как матери родной, мне отвечай теперь:
Ты в грека влюблена, морейская лилея-?
?Ах, смею ли, могу ль, должна ли я любить!..
Хоть ангел бы предстал, но не сломить заклятья.
Когда мне суждено твоей навеки быть,
Когда, как цепью, ты сковал меня объятьем!
До гробовой доски послушная раба!
И, если б чувство в грудь невольницы запало, —
Преступна менее и более слаба,
Сто раз бы умерла, а тайны не сказала?.
И обнял деву он. Ласкаяся, шутя,
Играл развитыми, блестящими кудрями.
?Ты правду говоришь, прекрасное дитя!
Но женщина властна ли над страстями -
Я не тиран, не зверь, не нильский крокодил,
Чтоб голубя разрознивать с голубкой.
Не будет извергом, кто так тебя любил:
За ласки не воздаст насилья вечной мукой.
Готов поддерживать кинжалом власть мою
И золотом; лишь ты признайся, не краснея, -
Я в ту ж минуту вас навек соединю, —
Ты греку отдалась, морейская лилея-?
И, вне себя, она — у ног паши!
Трепещет, не найдет речей в рыданьи горьком.
?О, ты прозрел всю внутренность души
Благим, пронзительным и милосердым оком!
Так! Я нарушила, забыла вечный долг.
Он мой! Люблю его! Не помогло боренье!
Он морем ум топил, он солнцем сердце жег.
Навеки он скрепил сердец соединенье!
Ты не разлучишь их!.. Ты добр… Тебе гарем
Невольницу увядшую заменит.
Чтоб осчастливить нас — не правда ли- — затем
Меня ты спрашивал-. Ах, он твой дар оценит,
Он будет раб твоим желаньям и страстям,
Над драгоценными он станет бдеть годами!
О, сделайся отцом несчастным сиротам,
Будь господом оставленной судьбами!
Всё высказала я, что только ты желал,
Стыдом, надеждою и страстью пламенея... ?
Как тигр вскочил паша, ей в грудь вонзил кинжал.
?И я сдержу обет, морейская лилея! ?
В ладони хлопает — толпа предстала слуг.
?Возьмите прочь ее!.. И труп окровавленный
Несите в комнату, где ждет ее супруг,
Грек обезглавленный, в ночь прошлую казненный.
Я слово дал. Я слову господин!
Найду приличное сердцам влюбленным место!
Заприте их обоих в гроб один —
Да не разлучится жених с своей невестой! ?
1837
ДАВИД САМОЙЛОВ
Пярнуские элегии
_Г. М.
I
Когда-нибудь и мы расскажем,
Как мы живем иным пейзажем,
Где море озаряет нас,
Где пишет на песке, как гений,
Волна следы своих волнений
И вдруг стирает, осердясь.
II
Красота пустынной рощи
И ноябрьский слабый свет —
Ничего на свете проще
И мучительнее нет.
Так недвижны, углублённы
Среди этой немоты
Сосен грубые колонны,
Вязов нежные персты.
Но под ветром встрепенется
Нетекучая вода…
Скоро время распадется
На сейчас и ?никогда?.
III
Круг любви распался вдруг.
День какой-то полупьяный.
У рябины окаянной
Покраснели кисти рук.
Не маши мне, не маши,
Окаянная рябина,
Мне на свете все едино,
Коль распался круг души.
IV
И жалко всех и вся. И жалко
Закушенного полушалка,
Когда одна, вдоль дюн, бегом —
Душа — несчастная гречанка…
А перед ней взлетает чайка.
И больше никого кругом.
V
Здесь великие сны не снятся,
А в ночном сознанье теснятся
Лица полузабытых людей —
Прежних ненавистей и любвей.
Но томителен сон про обманы,
Он болит, как старые раны,
От него проснуться нельзя.
А проснешься — еще больнее,
Словно слышал зов Лорелеи
И навек распалась стезя.
VI
Деревья прянули от моря,
Как я хочу бежать от горя —
Хочу бежать, но не могу,
Ведь корни держат на бегу.
VII
Когда замрут на зиму
Растения в садах,
То невообразимо,
Что превратишься в прах.
Ведь можно жить при снеге,
При холоде зимы.
Как голые побеги,
Лишь замираем мы.
И очень долго снится —
Не годы, а века —
Морозная ресница
И юная щека.
VIII
Как эти дали хороши!
Залива снежная излука.
Какая холодность души
К тому, что не любовь и мука!
О, как я мог так низко пасть,
Чтобы забыть о милосердье!..
Какое равнодушье к смерти
И утомительная страсть!
IX
Любить не умею.
Любить не желаю.
Я глохну, немею
И зренье теряю.
И жизнью своею
Уже не играю.
Любить не умею —
И я умираю.
Х
Пройти вдоль нашего квартала,
Где из тяжелого металла
Излиты снежные кусты,
Как при рождественском гаданье,
Зачем печаль- Зачем страданье,
Когда так много красоты -
Но внешний мир — он так же хрупок,
Как мир души. И стоит лишь
Невольный совершить проступок:
Задел — и ветку оголишь.
XI
В Пярну легкие снега.
Так свободно и счастливо!
Ни одна еще нога
Не ступала вдоль залива.
Быстрый лыжник пробежит
Синей вспышкою мгновенной.
А у моря снег лежит
Свежим берегом вселенной.
XII
Когда тайком колдует плоть,
Поэзия — служанка праха.
Не может стих перебороть
Тщеславья, зависти и страха.
Но чистой высоты ума
Достичь нам тоже невозможно.
И все тревожит. Все тревожно.
Дождь. Ветер. Запах моря. Тьма.
XIII
Утраченное мне дороже,
Чем обретенное. Оно
Так безмятежно, так погоже,
Но прожитому не равно.
Хотел мне дать забвенье Боже,
И дал мне чувство рубежа
Преодоленного. Но все же
Томится и болит душа.
XIV
Вдруг март на берегу залива.
Стал постепенно таять снег.
И то, что было несчастливо,
Приобрело иной разбег.
О, этот месяц непогожий!
О, эти сумрачные дни!
Я в ожидании… О Боже,
Спаси меня и сохрани…
XV
Расположенье на листе
Печальной строчки стихотворной.
И слезы на твоем лице,
Как на иконе чудотворной.
И не умею передать
То, что со мною происходит:
Вдруг горний свет в меня нисходит,
Вдруг покидает благодать.
XVI
Чет или нечет -
Вьюга ночная.
Музыка лечит.
Шуберт. Восьмая.
Правда ль, нелепый
Маленький Шуберт,
Музыка — лекарь -
Музыка губит.
Снежная скатерть.
Мука без края.
Музыка насмерть.
Вьюга ночная.
ОГЮСТ БАРБЬЕ
Мельпомена
1
О муза милая, подруга Еврипида!
Как белая твоя осквернена хламида.
О жрица алтарей, как износила ты
Узорчатый наряд священной красоты!
Где медный блеск волос и важные котурны,
Где рокот струн твоих, торжественный и бурный,
Где складки плавные хитона твоего,
Где поступь важная, где блеск и торжество -
Где пламенный поток твоих рыданий, дева,
Божественная скорбь в гармонии напева -
Гречанка юная, мир обожал тебя.
Но, чистоту одежд невинных загубя,
Ты в непотребные закуталась лохмотья.
И рынок завладел твоей безгрешной плотью.
И дивные уста, что некогда могли
На музыку небес откликнуться с земли, —
Они открылись вновь в дыму ночных собраний
Для хохота блудниц и для кабацкой брани.
2
Погибла, кончилась античная краса!
Бесчестие, скосив угрюмые глаза,
Открыло балаган для ярмарочной черни.
Театром в наши дни зовут притон вечерний,
Где безнаказанно орудует порок,
Любому зрителю распутник даст урок.
И вот по вечерам на городских подмостках
Разврат кривляется в своих дешевых блестках.
Изображается безнравственный роман,
Гнилое общество без грима и румян.
Здесь уваженья нет ни к старикам, ни к женам.
Вы, сердцем чистые, вы в городе прожженном
Краснейте от стыда, не брезгуйте взглянуть
На бездну города сквозь дождевую муть,
Когда туман висит в свеченье тусклом газа.
Полюбопытствуйте, как действует зараза!
Вот потная толпа вливает свой поток
В битком набитый зал, где лампы — как желток,
И, не дыша, дрожа, под взрывы гоготанья
Сидит и слушает и одобряет втайне
Остроты палача и напряженно ждет,
Чтобы под занавес воздвигли эшафот.
Полюбопытствуйте, как под отцовским оком
Дочь нерасцветшая знакомится с пороком,
Как дама на софе показывает прыть,
Поднявши кринолин, чтоб ножку приоткрыть,
Как действует рука насильника, как просто
Сдается женщина на ложь и лесть прохвоста.
А жены, доглядев конец грязнейших дрязг,
Вздыхают и дрожат от жажды новых ласк
И покидают зал походкою тягучей,
Чтоб изменить мужьям, лишь подвернется случай.
Вот для чего чуму и все, что смрадно в ней,
Таит в нагих ветвях искусство наших дней.
Вот чем по вечерам его изнанка дышит,
Каким зловонием Париж полночный пышет.
Сухое дерево поднимет в синеву
Свою поблекшую и желтую листву.
И если тощий плод сорвется с гулких веток,
Как те, что падали в Гаморре напоследок,
Опадыш никому не сладок и не мил,
Он только прах сухой, он до рожденья сгнил.
3
Наверно, рифмачам бульварным невдомек,
Что пошлый балаган разрушить нравы смог.
Наверно, невдомек, что их чернила разом
Марают сердце нам и отравляют разум.
О, равнодушные, — у них и мысли нет,
Что мерзок гражданам безнравственный поэт.
Им слез не проливать, не ощутить презренья
К творенью своему, — бесчестному творенью.
Им не жалеть детей, которым до конца
Придется лишь краснеть при имени отца!
Нет! Их влечет барыш, их деньги будоражат,
И ослепляют взгляд, и губы грязью мажут.
Нет! Деньги, деньги — вот божок всевластный тот,
Который их привел на свалку нечистот,
Толкнул их в эту грязь и, похотью волнуя,
Велел им растоптать отца и мать родную.
Презренные! Пускай закон о них молчит,
Но честный человек их словом обличит.
Презренные! Они стараются искусно
Мечту бессмертную скрыть клеветою гнусной, —
Божественную речь и все, в чем есть душа,
Искусство мощное тираня и глуша,
Пустили по земле чудовище-калеку,
Четырехлапый бред, обломок человека, —
Он тянет жалкие культяпки напоказ,
Все язвы обнажив для любопытных глаз.
www.pinterest.ru
****************
ГРЕЦИЯ
Где эллин жмурил восхищенный глаз,\Лишь крошкой мраморной скрипят ступени;\Сад ионических колонн отцвел,\И хор умолк златых цикад и пчел. Уильям Батлер Йейтс. Перевод Григория Кружкова Из книги "БАШНЯ" (1928)ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ
Еще придется эллинам бороться\За честь страны,\Идущей по кривой\От своего святого первородства...\Так пусть и комитет наш остается, Как бы с поста не снятый часовой. Евгений Долматовский 1976 КОМИТЕТ СОЛИДАРНОСТИ
АЛЕКСАНДР ОДОЕВСКИЙ
Василько - Песнь вторая
51
?В свидетели приемлю Чернобога,
Давид! черты по черепу легли
Во знаменье желанного успеха;
Но вспомни: не пришлец из чуждых стран,
Но бог родной успех тебе дарует,
Но бог славян, его ж отвергла Русь,
Затем, чтоб нам, питомцам бранной славы,
Бессильный грек, наш данник, дал уставы;
52
Признай, люби отеческих богов:
Клянись! ? — Давид невольно поднял руку,
Но, как свинец, отяжелела длань
И на плечо боярина упала;
Туряк взглянул с усмешкой на него.
?Ужель тебя христьянский рай чарует- —
Воскликнул жрец. — Но там, средь чернецов,
Ты будешь сир и чужд своих отцов.
53
Закон христьян не доблесть, а смиренье.
Уже народ женоподобен стал,
И прежде всех сам древний князь Владимир,
Вот первый бич. Ещё иной грозит!
С зари восходят тучи! Обратитесь!
Уже кует оковы гневный бог
И превратит всю Русь с её князьями
В развалины, сцеплённые бичами?.
ИОАННА ЦАЦУ
ПОСТУПЬ СУДЬБЫ
Георгу Сеферису
Это не просто –
Спускаться с тобой
К Ахерону,
И возвращаться назад,
Поддерживая души твоей
Окровавленное крыло
Собой.
Смерть провожает меня
В мир вышний.
Она – в пальцах, на языке,
В пепельном Пенделионе,
В окропленной прахом траве.
Это не просто
Окунать разум во тьму
И снова всплывать.
Распутывать непостижимые
Тонкие, желтые пряди,
Что пытаются стать светом.
Мы слушаем поступь Судьбы.
Она сбилась с пути.
Она идет и проходит.
ИОАННА ЦАЦУ
РОДОС
Замороченная риторикой
Я сбежала к тебе,
Стыдливая Афродита Родосская,
Линяя чистая.
Знаю, что желают сказать мне
Запавшие твои глаза,
Руки тебе сточили
Вода и время,
Но будто сестра говоришь со мной
Когда в полночь очнусь от сна,
Слушаю снова и снова
Всплески нежные прибрежной волны,
И возвращаюсь к себе.
Ведь и я создание моря,
Вечная как и ты.
Тебя вижу –
Невредимая
Из вод возникающая
Красота.
И я склоняюсь пред тобой низко,
Служанка твоя.
КОНСТАНТИНОС КАВАФИС (1860-1933) ПЕРЕВОДЫ А. ВЕЛИЧАНСКОГО (из книги "Охота на эхо", М., Прогресс-Традиция, 2000)
В ЦЕРКВИ
Люблю я церковь и ее имперские знамена,
ее паникадила, огни ее, иконы,
серебряную утварь, вершину амвона.
Когда вхожу я в храма греческого врата,
в церковь, где ароматны ладана куренья,
где благозвучно литургическое пенье,
где столь величаво служителей явленье –
торжественный ритм в каждом жесте их есть неспроста –
и блеск облачений их очи слепит, тогда
я думаю с гордостью: сколь прославлена раса наша,
Византизма нашего древняя лепота.
КОНСТАНТИНОС КАВАФИС (1860-1933) ПЕРЕВОДЫ А. ВЕЛИЧАНСКОГО (из книги "Охота на эхо", М., Прогресс-Традиция, 2000)
ДАРИЙ
Нынче поэт Ферназис о важнейшей части
своей эпической поэмы мыслит,
о том, как царства персов мощный трон
достался Дарию, сыну Гестапса. (А от него
ведет свой род наш достославный государь,
наш Митридат Дионисий Эвпатор). Здесь нужно
мотивы обдумать серьезно, разобрать подробно
ощущения те, что Дарием владели:
то ли гордыня и опьянение, или нет, скорее
то был, возможно, род осознания тщеты величья.
И вот задумался всерьез над этим поэт.
Но прервал его мысли слуга, ворвавшийся внезапно
к нему и сообщивший наиважнейшее известье.
Нынче началась война с державой римлян.
Границу перешла почти вся наша армия.
Ошеломлен поэт. Случилась же беда!
Где теперь наш достославный государь,
наш Митридат Дионисий Эвпатор
время найдет читать греческие стихи.
Греческие стихи во время такой войны, представь себе.
Обеспокоен Ферназис. Неудача!
Он ведь был уверен, что своей поэмой "Дарий"
он отличится и кретинов этих,
этих завистников замолчать навек заставит.
Отсрочены вновь, отсрочены вновь все планы его.
Когда б одна лишь отсрочка эта – не беда.
Можем ли мы на безопасность рассчитывать
в Амизе здесь. Не так уж этот город надежно укреплен.
А средь врагов кто римлян сих ужаснее?
Достойны ль как противники для них
каппадокийцы? Кто его знает!
Сможем ли мы устоять против их легионов?
Боги великие, Азии защитники, спасите нас!
И все же этому переполоху вопреки
все та же творческая мысль в нем упорна – нет-нет да
явится –
да, вероятней всего, воистину – гордыня и опьянение,
гордыня и опьянение владели бы Дарием.
КОНСТАНТИНОС КАВАФИС (1860-1933) ПЕРЕВОДЫ А. ВЕЛИЧАНСКОГО (из книги "Охота на эхо", М., Прогресс-Традиция, 2000)
БЛАГОСКЛОННОСТЬ АЛЕКСАНДРА ВАЛЕСА
Из колеи не выбит я тем, что сломалась ось
у колесницы, и далась мне этих состязаний слава.
Среди тончайших вин, среди прекрасных роз
ночь проведу я. Антиохия досталась мне по праву.
Кто среди юношей со мной сравнится тут?
Валес меня обожает, я – слабость его – в этом суть.
Завтра, увидишь, заезд этот и вовсе не зачтут.
(Но будь невеждой я, тайком отдай приказ ничтожным лицам,
льстецы б отдали первый приз моей безногой колеснице).
^
ЛЕОНИД ФИЛАТОВ
Про Федота-стрельца, удалого молодца
Сказка для театра
Скоморох-потешник
Верьте аль не верьте, а жил на белом свете Федот-стрелец, удалой молодец. Был Федот ни красавец, ни урод, ни румян, ни бледен, ни богат, ни беден, ни в парше, ни в парче, а так, вообче. Служба у Федота — рыбалка да охота. Царю — дичь да рыба, Федоту — спасибо. Гостей во дворце — как семян в огурце. Один из Швеции, другой из Греции, третий с Гавай — и всем жрать подавай! Одному — омаров, другому — кальмаров, третьему — сардин, а добытчик один! Как-то раз дают ему приказ: чуть свет поутру явиться ко двору. Царь на вид сморчок, башка с кулачок, а злобности в ем — агромадный объем. Смотрит на Федьку, как язвенник на редьку. На Федьке от страха намокла рубаха, в висках застучало, в пузе заурчало, тут, как говорится, и сказке начало...
ЛЕОНИД ФИЛАТОВ
Про Федота-стрельца, удалого молодца
Сказка для театра
Все с волнением в крови
Ждут царевниной любви,
Конкуренция такая —
Прям хоть дустом их трави!
Даве сватались чуть свет
Разом турок, грек и швед, —
Дак с порогу получили
Отрицательный ответ!
А уж нищему стрельцу
Спесь и вовсе не к лицу.
Забирай, дурак, царевну
И тащи ее к венцу!..
Федот
Я не турок и не грек,
Я — семейный человек
И с женой моей Марусей
Не расстануся вовек!
Царевна
Стало быть, тебе невмочь
Горю девичью помочь -
Но ведь я ишо покамест
Как-никак царева дочь!
Коли я не получу
От тебя чаво хочу —
Ты отправишься отседа
Прямо в лапы к палачу!
МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН
Протопоп Аввакум
Памяти В. И. Сурикова
Не челобитьем тебе реку,
Не похвалой глаголю,
А истину несу:
Некому тебе ведь извещать,
Как строится твоя держава.
Вем, яко скорбно от докуки нашей,
Тебе, о Государь!
Да нам не сладко,
Когда ломают ребра, кнутьем мучат,
Да жгут огнем, да голодом томят.
Ведаю я разум твой:
Умеешь говорить ты языками многими.
Да что в том прибыли -
Ведь ты, Михайлович, русак — не грек.
Вздохни-ка ты по-старому — по-русски:
?Господи, помилуй мя грешного! ?
А ?Кирие-элейсон? ты оставь.
Возьми-ка ты никониан, латынников, жидов
Да пережги их — псов паршивых,
А нас природных — своих-то, распусти —
И будет хорошо.
Царь христианской, миленькой ты наш! ?
19 мая 1918
Коктебель
АЛЕКСАНДР ГРИБОЕДОВ
Горе от ума
Чацкий
Где нас нет.
Ну что ваш батюшка- все Английского клоба
Старинный, верный член до гроба -
Ваш дядюшка отпрыгал ли свой век -
А этот, как его, он турок или грек -
Тот черномазенький, на ножках журавлиных,
Не знаю, как его зовут,
Куда ни сунься: тут как тут,
В столовых и в гостиных.
А трое из бульварных лиц, *
Которые с полвека молодятся -
Родных мильон у них, и с помощью сестриц
Со всей Европой породнятся.
А наше солнышко- наш клад -
На лбу написано: Театр и Маскерад; *
Дом зеленью раскрашен в виде рощи,
Сам толст, его артисты тощи.
На бале, помните, открыли мы вдвоем
За ширмами, в одной из комнат посекретней,
Был спрятан человек и щелкал соловьем,
Певец зимой погоды летней.
А тот чахоточный, родня вам, книгам враг,
В ученый комитет * который поселился
И с криком требовал присяг,
Чтоб грамоте никто не знал и не учился -
Опять увидеть их мне суждено судьбой!
Жить с ними надоест, и в ком не сыщешь пятен -
Когда ж постранствуешь, воротишься домой,
И дым Отечества нам сладок и приятен!
КИРИЛЛ КОВАЛЬДЖИ
Калипсо
Целовал ее Байрон,
Утверждала молва,
И за это любил ее Пушкин
(было ему двадцать два,
А ей едва восемнадцать).
Ах, какой получился славный коктейль
Из балканского Кишинева,
Где не принимали за иностранцев
Ни горячую гречанку,
Ни русского африканца.
Ах, какая была весна,
Как легко писал молодой поэт
Для этой носатой, смуглой, гибкой
Калипсо!
Где это всё -
В монастыре Пятра Нямц
Черепа монахов на стеллажах,
Совершенно друг другу подобные,
Кроме более современных,
Чьи портреты написаны маслом по темени —
Преподобные лица
Над челом с пустыми глазницами.
Отдельно в стеклянной витрине
Бурый череп с венком из букв:
ГРЕЧАНКА ДЕВА КАЛИПСО
Рядом записка предсмертная:
ГОСПОДИ, ВЕРЮ, ТВОЕ МИЛОСЕРДИЕ
БЕЗГРАНИЧНЕЙ МОИХ ПРЕГРЕШЕНИЙ!
Никто не знает
Почему однажды ночью осенней
Она под видом послушника
Постучалась в мужской монастырь…
А Пушкин —
Он в кишиневском парке,
Взрослый, серьезный,
Голова на колонне —
Бронза
На камне…
1948
МИХАИЛ ЛЕРМОНТОВ
Две невольницы
Beware, my Lord, of jealousy
Othello. W. Shakespear. [1]
I
?Люблю тебя, моя Заира!
Гречанка нежная моя! –
У ног твоих богатства мира
И правоверная земля.
Когда глазами голубыми
Ты водишь медленно кругом,
Я молча следую за ними,
Как раб с мечтами неземными
За неземным своим вождем.
Пусть пляшет бойкая Гюльнара,
Пускай под белою рукой
Звенит испанская гитара:
О не завидуй, ангел мой!
Все песни пламенной Гюльнары,
Все звуки трепетной гитары,
Всех роз восточных аромат,
Топазы, жемчуг и рубины
Султан Ахмет оставить рад
За поцелуя звук единый,
И за один твой страстный взгляд! ?
– ?Султан! Я в дикой, бедной доле,
Но с гордым духом рождена;
И в униженье, и в неволе
Я презирать тебя вольна!
Старик, забудь свои желанья:
Другой уж пил мои лобзанья –
И первой страсти я верна!
Конечно, грозному султану
Сопротивляться я не стану;
Но знай: ни пыткой, ни мольбой
Любви из сердца ледяного
Ты не исторгнешь: я готова!
Скажи, палач готов ли твой-?
II
Тиха, душиста и светла
Настала ночь. Она была
Роскошнее, чем ночь Эдема. [2]
Заснул обширный Цареград,
Лишь волны дальные шумят
У стен крутых. Окно гарема
Отворено, и свет луны,
Скользя, мелькает вдоль стены;
И блещут стекла расписные
Холодным, радужным огнем;
И блещут стены парчевые,
И блещут кисти золотые,
Диваны мягкие кругом.
Дыша прохладою ночною,
Сложивши ноги под собою,
Облокотившись на окно,
Сидела смуглая Гюльнара.
В молчанье всё погружено,
Из белых рук ее гитара
Упала тихо на диван;
И взор чрез шумный океан
Летит: туда ль, где в кущах мира
Она ловила жизни сон -
Где зреет персик и лимон
На берегу Гвадалкивира -
Нет! Он боязненно склонен
К подножью стен, где пена дремлет!
Едва дыша, испанка внемлет,
И светит ей в лицо луна:
Не оттого ль она бледна -
Чу! Томный крик… волной плеснуло…
И на кристалле той волны
Заколебалась тень стены…
И что-то белое мелькнуло –
И скрылось! – Снова тишина.
Гюльнары нет уж у окна;
С улыбкой гордости ревнивой
Она гитару вновь берет
И песнь Испании счастливой
С какой-то дикостью поет;
И часто, часто слово мщенье
Звучит за томною струной,
И злобной радости волненье
Во взорах девы молодой!
[1] Избави, боже, от ревности.
Отелло. В. Шекспир.
(Англ. ).
[2] Эдем – мифическая страна, в которой, согласно библейскому рассказу, находился рай.
Е.БАРНЕТ
Паша
Паша был светел; в сладкой лени
На бархатном диване он лежал,
Из янтаря душистый дым впивал,
А голову склонил к Дильбере на колени.
Гречанка то была — цветущая весна,
Зефир, ручей живой, блестящая денница,
Видение раскошнейшего сна,
Обет восторга — красоты царица.
И вдруг отбросил он чубук,
С улыбкой доброю, смеяся и жалея,
Шепнул, атлас сжимая белых рук:
?Ты в грека влюблена, морейская лилея! ?
В негодовании, с слезами на глазах,
Дрожащая, искала долго слова.
?Что говоришь, душа, властитель благ!
Не повторяй наветов духа злого!
Кого любить-. Бог видит грудь мою, —
Ты в ней один. Клянусь отца могилой,
Всем сердцем, мыслями, всем бытием люблю
Единственно тебя, мой обладатель милый! ?
Беспечно поднял он веселое чело,
Не оскорбясь вопроса неудачей;
Взглянул очей в прозрачное стекло,
Поцеловал уста, коралл горячий.
?О гурия! Ты платишь не добром
За доброту мою! Не отвергай участья:
Готов я помогать кинжалом, серебром
Для вашего союза, мира, счастья.
В тайник души, друг, отвори мне дверь,
Откройся в истине, не плача, не робея,
Как матери родной, мне отвечай теперь:
Ты в грека влюблена, морейская лилея-?
?Ах, смею ли, могу ль, должна ли я любить!..
Хоть ангел бы предстал, но не сломить заклятья.
Когда мне суждено твоей навеки быть,
Когда, как цепью, ты сковал меня объятьем!
До гробовой доски послушная раба!
И, если б чувство в грудь невольницы запало, —
Преступна менее и более слаба,
Сто раз бы умерла, а тайны не сказала?.
И обнял деву он. Ласкаяся, шутя,
Играл развитыми, блестящими кудрями.
?Ты правду говоришь, прекрасное дитя!
Но женщина властна ли над страстями -
Я не тиран, не зверь, не нильский крокодил,
Чтоб голубя разрознивать с голубкой.
Не будет извергом, кто так тебя любил:
За ласки не воздаст насилья вечной мукой.
Готов поддерживать кинжалом власть мою
И золотом; лишь ты признайся, не краснея, -
Я в ту ж минуту вас навек соединю, —
Ты греку отдалась, морейская лилея-?
И, вне себя, она — у ног паши!
Трепещет, не найдет речей в рыданьи горьком.
?О, ты прозрел всю внутренность души
Благим, пронзительным и милосердым оком!
Так! Я нарушила, забыла вечный долг.
Он мой! Люблю его! Не помогло боренье!
Он морем ум топил, он солнцем сердце жег.
Навеки он скрепил сердец соединенье!
Ты не разлучишь их!.. Ты добр… Тебе гарем
Невольницу увядшую заменит.
Чтоб осчастливить нас — не правда ли- — затем
Меня ты спрашивал-. Ах, он твой дар оценит,
Он будет раб твоим желаньям и страстям,
Над драгоценными он станет бдеть годами!
О, сделайся отцом несчастным сиротам,
Будь господом оставленной судьбами!
Всё высказала я, что только ты желал,
Стыдом, надеждою и страстью пламенея... ?
Как тигр вскочил паша, ей в грудь вонзил кинжал.
?И я сдержу обет, морейская лилея! ?
В ладони хлопает — толпа предстала слуг.
?Возьмите прочь ее!.. И труп окровавленный
Несите в комнату, где ждет ее супруг,
Грек обезглавленный, в ночь прошлую казненный.
Я слово дал. Я слову господин!
Найду приличное сердцам влюбленным место!
Заприте их обоих в гроб один —
Да не разлучится жених с своей невестой! ?
1837
ДАВИД САМОЙЛОВ
Пярнуские элегии
_Г. М.
I
Когда-нибудь и мы расскажем,
Как мы живем иным пейзажем,
Где море озаряет нас,
Где пишет на песке, как гений,
Волна следы своих волнений
И вдруг стирает, осердясь.
II
Красота пустынной рощи
И ноябрьский слабый свет —
Ничего на свете проще
И мучительнее нет.
Так недвижны, углублённы
Среди этой немоты
Сосен грубые колонны,
Вязов нежные персты.
Но под ветром встрепенется
Нетекучая вода…
Скоро время распадется
На сейчас и ?никогда?.
III
Круг любви распался вдруг.
День какой-то полупьяный.
У рябины окаянной
Покраснели кисти рук.
Не маши мне, не маши,
Окаянная рябина,
Мне на свете все едино,
Коль распался круг души.
IV
И жалко всех и вся. И жалко
Закушенного полушалка,
Когда одна, вдоль дюн, бегом —
Душа — несчастная гречанка…
А перед ней взлетает чайка.
И больше никого кругом.
V
Здесь великие сны не снятся,
А в ночном сознанье теснятся
Лица полузабытых людей —
Прежних ненавистей и любвей.
Но томителен сон про обманы,
Он болит, как старые раны,
От него проснуться нельзя.
А проснешься — еще больнее,
Словно слышал зов Лорелеи
И навек распалась стезя.
VI
Деревья прянули от моря,
Как я хочу бежать от горя —
Хочу бежать, но не могу,
Ведь корни держат на бегу.
VII
Когда замрут на зиму
Растения в садах,
То невообразимо,
Что превратишься в прах.
Ведь можно жить при снеге,
При холоде зимы.
Как голые побеги,
Лишь замираем мы.
И очень долго снится —
Не годы, а века —
Морозная ресница
И юная щека.
VIII
Как эти дали хороши!
Залива снежная излука.
Какая холодность души
К тому, что не любовь и мука!
О, как я мог так низко пасть,
Чтобы забыть о милосердье!..
Какое равнодушье к смерти
И утомительная страсть!
IX
Любить не умею.
Любить не желаю.
Я глохну, немею
И зренье теряю.
И жизнью своею
Уже не играю.
Любить не умею —
И я умираю.
Х
Пройти вдоль нашего квартала,
Где из тяжелого металла
Излиты снежные кусты,
Как при рождественском гаданье,
Зачем печаль- Зачем страданье,
Когда так много красоты -
Но внешний мир — он так же хрупок,
Как мир души. И стоит лишь
Невольный совершить проступок:
Задел — и ветку оголишь.
XI
В Пярну легкие снега.
Так свободно и счастливо!
Ни одна еще нога
Не ступала вдоль залива.
Быстрый лыжник пробежит
Синей вспышкою мгновенной.
А у моря снег лежит
Свежим берегом вселенной.
XII
Когда тайком колдует плоть,
Поэзия — служанка праха.
Не может стих перебороть
Тщеславья, зависти и страха.
Но чистой высоты ума
Достичь нам тоже невозможно.
И все тревожит. Все тревожно.
Дождь. Ветер. Запах моря. Тьма.
XIII
Утраченное мне дороже,
Чем обретенное. Оно
Так безмятежно, так погоже,
Но прожитому не равно.
Хотел мне дать забвенье Боже,
И дал мне чувство рубежа
Преодоленного. Но все же
Томится и болит душа.
XIV
Вдруг март на берегу залива.
Стал постепенно таять снег.
И то, что было несчастливо,
Приобрело иной разбег.
О, этот месяц непогожий!
О, эти сумрачные дни!
Я в ожидании… О Боже,
Спаси меня и сохрани…
XV
Расположенье на листе
Печальной строчки стихотворной.
И слезы на твоем лице,
Как на иконе чудотворной.
И не умею передать
То, что со мною происходит:
Вдруг горний свет в меня нисходит,
Вдруг покидает благодать.
XVI
Чет или нечет -
Вьюга ночная.
Музыка лечит.
Шуберт. Восьмая.
Правда ль, нелепый
Маленький Шуберт,
Музыка — лекарь -
Музыка губит.
Снежная скатерть.
Мука без края.
Музыка насмерть.
Вьюга ночная.
ОГЮСТ БАРБЬЕ
Мельпомена
1
О муза милая, подруга Еврипида!
Как белая твоя осквернена хламида.
О жрица алтарей, как износила ты
Узорчатый наряд священной красоты!
Где медный блеск волос и важные котурны,
Где рокот струн твоих, торжественный и бурный,
Где складки плавные хитона твоего,
Где поступь важная, где блеск и торжество -
Где пламенный поток твоих рыданий, дева,
Божественная скорбь в гармонии напева -
Гречанка юная, мир обожал тебя.
Но, чистоту одежд невинных загубя,
Ты в непотребные закуталась лохмотья.
И рынок завладел твоей безгрешной плотью.
И дивные уста, что некогда могли
На музыку небес откликнуться с земли, —
Они открылись вновь в дыму ночных собраний
Для хохота блудниц и для кабацкой брани.
2
Погибла, кончилась античная краса!
Бесчестие, скосив угрюмые глаза,
Открыло балаган для ярмарочной черни.
Театром в наши дни зовут притон вечерний,
Где безнаказанно орудует порок,
Любому зрителю распутник даст урок.
И вот по вечерам на городских подмостках
Разврат кривляется в своих дешевых блестках.
Изображается безнравственный роман,
Гнилое общество без грима и румян.
Здесь уваженья нет ни к старикам, ни к женам.
Вы, сердцем чистые, вы в городе прожженном
Краснейте от стыда, не брезгуйте взглянуть
На бездну города сквозь дождевую муть,
Когда туман висит в свеченье тусклом газа.
Полюбопытствуйте, как действует зараза!
Вот потная толпа вливает свой поток
В битком набитый зал, где лампы — как желток,
И, не дыша, дрожа, под взрывы гоготанья
Сидит и слушает и одобряет втайне
Остроты палача и напряженно ждет,
Чтобы под занавес воздвигли эшафот.
Полюбопытствуйте, как под отцовским оком
Дочь нерасцветшая знакомится с пороком,
Как дама на софе показывает прыть,
Поднявши кринолин, чтоб ножку приоткрыть,
Как действует рука насильника, как просто
Сдается женщина на ложь и лесть прохвоста.
А жены, доглядев конец грязнейших дрязг,
Вздыхают и дрожат от жажды новых ласк
И покидают зал походкою тягучей,
Чтоб изменить мужьям, лишь подвернется случай.
Вот для чего чуму и все, что смрадно в ней,
Таит в нагих ветвях искусство наших дней.
Вот чем по вечерам его изнанка дышит,
Каким зловонием Париж полночный пышет.
Сухое дерево поднимет в синеву
Свою поблекшую и желтую листву.
И если тощий плод сорвется с гулких веток,
Как те, что падали в Гаморре напоследок,
Опадыш никому не сладок и не мил,
Он только прах сухой, он до рожденья сгнил.
3
Наверно, рифмачам бульварным невдомек,
Что пошлый балаган разрушить нравы смог.
Наверно, невдомек, что их чернила разом
Марают сердце нам и отравляют разум.
О, равнодушные, — у них и мысли нет,
Что мерзок гражданам безнравственный поэт.
Им слез не проливать, не ощутить презренья
К творенью своему, — бесчестному творенью.
Им не жалеть детей, которым до конца
Придется лишь краснеть при имени отца!
Нет! Их влечет барыш, их деньги будоражат,
И ослепляют взгляд, и губы грязью мажут.
Нет! Деньги, деньги — вот божок всевластный тот,
Который их привел на свалку нечистот,
Толкнул их в эту грязь и, похотью волнуя,
Велел им растоптать отца и мать родную.
Презренные! Пускай закон о них молчит,
Но честный человек их словом обличит.
Презренные! Они стараются искусно
Мечту бессмертную скрыть клеветою гнусной, —
Божественную речь и все, в чем есть душа,
Искусство мощное тираня и глуша,
Пустили по земле чудовище-калеку,
Четырехлапый бред, обломок человека, —
Он тянет жалкие культяпки напоказ,
Все язвы обнажив для любопытных глаз.
Метки:
