станДАРт

"…У тех ворот -- кривая тень Багдада,
а та звезда над Пулковом висит…"

Пугаешься о вечном.
О ремонте,
о тайне первородного грибка.
Что двери за тебя, а угол против,
болезненно, темно,
исподтишка.
Любой, одноэтажный,
ближе к югу,
где тающий песчаник невесом
и комнаты беременны друг другом
до глиняного сбоя
хромосом.
Безвыходная зреет анфилада,
глухая перспектива перемен.
Упористой походкой ретрограда
бегу-бегу в двухмерный гобелен,
в клиническую шелковую завязь
танцоров, пастухов и циркачей:
за той спиной потрескивает фланец,
а то плечо закрыло Колизей.

Так дотяну до нового прихода,
до выигрышной цифры спортлото,
на дне чего-нибудь,
не зная брода,
и ничего не зная ни про что.
Нет света.
Под светильник с керосином
по черному волнующему льду
проехать на полозьях из торгсина
с шикарной сигаретою во рту
в каком-нибудь кашне американском
без музыки,
играющей кино --
в такую водянистую окраску
бесстрашие, как мост, разведено.

***
"...О, поклянись, что веришь в небылицу, что будешь только вымыслу верна..."

Расти, расти, моя пустыня,
сомкни пески вокруг меня.
Заполни звуками сухими
трескучий воздух трудодня.
Ползи под кожу, и отныне
мы заодно.
И что за блажь
смотреть в лицо и помнить имя
как будто лица не мираж.

Мы два верблюда, две колючки,
два ветра, рухнувших в бархан.
Утешься тем, что частный случай
не обобщают в караван.
Но это ль важно, под руками
скрипит податливый песок.
Расти, покуда силы станет,
над человекополосой.

В кармане пусто, а не худо ль,
в себя пускаясь как в загул,
нашарить денег для Иуды,
чтоб, если сможет, помянул,
когда и заповеди мнимы,
и смерть вода, и жизнь трава.
Когда над вымыслом пустыни
приподымаются слова.


***
"...Наш час настал. Собаки и калеки
одни не спят. Ночь летняя легка..."

Все спокойно -- в Багдаде, допустим,
и лес как лес.
Елки-палки, топор вместо шубы,
дрова, зола.
Выпьешь крови под утро и полно искать чудес,
жизнь брала под крыло
и была о шести крылах.
Высоко под ребром вода с косяками рыб.
Без труда хорошо.
Не ловится рак в пруду.
Если день просвистеть
и год протрубить как выпь,
и тростник запоет
под тёрнову трын-дуду.
Рыба меч, головой за веру, хвостом на дно,
обратилась железным носом ко всем чертям.
Век мой, глаз мой без век,
зеница на проходной.
Цап за руку и в реку,
а раки свистят, свистят.
Рыба зависть плывет как птица,
поет как нож.
К серебристым гортанным звукам привык Багдад.
Не моргнув камышом,
когда-нибудь подпоешь
на червя, на блесну, на что-нибудь наугад.
Рыба ревность доела сердце,
ушла в загул,
борзописцем гуляет за морем на цепи.
Берегись авторучки и прочих ее акул
или стань предо мной бумагой
и все стерпи.
Рвись где тонко, на полуслове,
а лес как лес.
Сколько волка кормить, подумаешь и уйдешь.
Легкий горб прорастет
под мой невесомый крест
между зрячих воловьих шкур и еловых кож.


***
"...Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина,
полумерцанье в имени твоем..."

Ты мальчик на асфальте, не по росту
штанишки обнажают синеву.
Равняя свой нарыв с твоей коростой,
боюсь, скорей играю, чем живу.
Ты девочка на шаре, белокурый
восходит от ладоней фимиам.
Какой Пикассо не набедокурит,
вышагивая мимо по кубам.
В окно, гляди, павлиноглазка бьется.
Покуда лампа матово горит,
решится ль на такое сумасбродство:
три комнаты мои не полторы.

Лети же. Больно. След на крестовине
не оставляй в ночной недобрый час.
Еще и окон не было в помине,
когда пыльцою сыпало из глаз.
Когда звенела подаяньем скудным
чужая речь на паперти страниц
и закорючки считывались чудом.
Но я хочу ощупать дно глазниц.

Но я хочу и пыль втянуть губами,
чтоб семь веков скрипели на зубах,
расклинивая десны, прорастая
и беспокоя кромку языка.
Что за нужда ползти крыльцом, до края,
у сосунка, привставшего с горшка,
и лепетать -- слова не различая,
посасывая время из рожка, издалека,
где зреет каплей млечной
нагорный снег и ухает вода --
на чем-то насекомом, безупречном,
без шороха сомнений и стыда.