Литинститут
Литинститут!
Глаза туманит влага,
Лишь только вспомню юные года.
Твоя на Добролюбова общага
Была для нас как родина тогда.
Общага-мать!
Готов к тебе я снова
Лететь, друзей-поэтов тормоша!
Ведь там живет соборная душа
Всех, проживавших в комнате Рубцова.
И я там жил, учась на ВЛК,
Стучал ночами на машинке старой!
И я московских кралей вовлекал
В пиры хмельные с плачущей гитарой.
Литинститут!
Нельзя тебя вернуть,
Как юности туманные виденья.
Мы преданы тебе до обалденья,
И это – та, связующая суть,
Которая пронзила наши души,
Как будто метка, – ярче или глуше, –
Но светится любовью через грудь.
Наверное, так будет навсегда –
И мы уйдем, и те уйдут, что следом…
Пусть кто-то не оставит ни следа,
А кто-то наследит назло соседям.
И кто-то пусть зажжется как звезда,
Над всем твоим пропащим
Белым светом…
Литинститут!
Ты нас запомнишь всех.
Ведь мы навек твоя родня по праву –
И те, кого помиловал успех,
И те, кто осужден на честь и славу.
Но дружно мы дадим отпор врагам!
Ведь мы одним помазаны здесь миром!
И все одним здесь
Молимся богам,
Одним здесь поклоняемся кумирам!
Мы, не щадя, лупили подлецов
И, не скупясь, талантов обнимали!
Нам Юрий Поликарпыч Кузнецов
Читал стихи!
И мы ему внимали!
Он на слова хвалебные плевал,
Он, не дослушав критики, вставал,
Он мимо шел, и даже не кивал,
Он никому руки не подавал, –
Но мы, как надо, это понимали!
О, эта гоп-команда ВЛК,
Орда говорунов и книгочеев!
Где всех казнил речами Казначеев,
Строка его была острей клинка!
Где, как челнок из ткацкого станка,
Читая с шиком лекции о вкусе,
Шагал туда-сюда профессор Гусев,
Как полководец впереди полка.
И сыпалась побелка с потолка.
Там, от волненья вечного рябинов,
Оплакивал столетия Джимбинов,
Не в силах мирозданью потакать.
И сыпались созвездья с потолка.
Взлетали мы – нас только подтолкни! –
И сыпались на крылья потолки.
Литинститут!
Ты выдержал наш выплеск!
А нам казалось – мы последний выпуск.
О, как же продержался ты, бедуя,
Ведь были здесь Готапов и Сындуев –
Шаманил Цыбик, шастал Есугей, –
Буряты чингизидовых кровей!
(О Есугее надо бы поэму
Или роман серьезный написать.
А здесь едва позвольте набросать
Штрихи к портрету шуточному – в тему!)
В жестокий праздник превратил он будни.
А он поэт, бесспорно, и – от Будды!
Мой друг, за эту критику прости, но –
И я тебе достаточно простил! –
Тверскую ты едва не обратил
В великую монгольскую пустыню, –
И душу Чингисхана воплотил.
Казалось, что не будет здесь такого
Уже вовек, в истории во всей!
Но помнит мир спасенный Витакова –
Привет, если читаешь, Алексей!
Ты принял на себя огонь Востока,
И ритуальной стали холодок.
Но праздник не закончился жестоко –
И Запад спать лег,
И заснул Восток…
Какой Восток!
Все это тень его лишь!
Твоя Валгалла впереди, Иольич!
И был же здесь в строю Олег Паскаль,
Которому бомонд рукоплескал!
Который все не мог дойти до дома,
Из женских рук, как приз, переходя,
Не ведая отказа и облома,
За подвиг благодарности не ждя…
Честь оказав российскому народу,
Он все-таки продлил свою породу
И не один, по-видимому, раз.
Но это все уже другой рассказ.
На стык веков нас выставило время,
Еще дома взрывали по стране,
Еще в прицел смотрел нам кто-то в темя
С московских крыш, как будто на войне.
Да уж, века столкнулись, так столкнулись!
Эпоха растащила их с трудом.
О честь и совесть разумы споткнулись,
Пропахли гарью, словно Белый дом.
Но, слава Богу, больше не стреляли,
Когда в какой-то творческой тоске
Мы с Аллочкою Бельченко гуляли
Перед зачетом по ночной Москве.
Хватало нам своих парнасских распрей!
Царил в столице свой литбеспредел.
Писатели сражались тоже насмерть
И каждый в свою дудочку дудел.
(И все же, если б дали мне возможность,
Вернуться в эти смутные года,
О, как легко, забыв про осторожность,
Я полетел бы, бросив все, туда!)
Из нашего воинственного клана
Тостующих за почвенную Русь,
Куда ушла Куралова Светлана –
Я и представить даже не берусь.
Где вдумчивая Котова Марина,
С которой ангел пил на брудершафт?
Все ждет ли, словно Эльза, Лоэнгрина,
Молитвы и проклятия смешав?
И где теперь закутанная мило
В пуховый плат Гаркавая Людмила,
С которой я за партою сидел?
Она меня конфетами кормила
За блеск моих экспромтов и идей,
За шаржи на прославленных людей.
И где Тимур – ашуг из Адыгеи,
Во фраке приходящий на пирушку
С принцессой шестилетнею своею,
Которую весь наш этаж любил,
Пока ей музыкальную игрушку
Какой-то враг народа не купил.
Мелодию, прокисшую, как брага,
Полгода, прячась, слушала общага,
От ненависти к детям сатанея.
Когда принцесса шла по коридору,
Смолкали музы все и разговоры,
Но кончилась однажды батарея!
Все высыпались звездами на небе,
Братаясь, как союзники на Эльбе!
Об этом мы еще напишем песни,
Понадобится – прозой закрепим.
А если будет мыслям в прозе тесно,
То снимет фильмы Михаил Крупин.
Он не вступал ни с кем в общаге в ссоры,
Поэтому и вышел в режиссеры.
Друзья мои,
Я всех вас нежно помню!
И ваших я имен не позабыл.
О каждом напишу я вскоре, кроме
Лишь той, что безответно я любил,
О ком и ныне сердце замирает…
Я думаю, она об этом знает,
Пусть о любви я ей не говорил.
А может быть, она давно забыла,
Того, кого так честно не любила.
Прости меня, влюбленного дебила,
За откровенья. Все прошло, что было,
Твой образ от истории я скрыл.
Давайте лучше вспомним, братцы, внове,
Что нам в тот исторический момент
Вещал с амвона Александр Зиновьев,
Великий и ужасный диссидент.
Давайте вспомним спрятанного в нишу
Туманной славы, сказок и легенд
Таинственного Шелехова Мишу,
Исчезнувшего в шелест кинолент.
Москва не приняла его под крышу
И он уехал в Киев, как агент.
Сутулый и седой интеллигент!
Как жаль, что я стихов его не слышу!
Как жаль, как жаль!
Как бесконечно жаль!
Уже давно ушел куда-то вдаль, –
Не к вечности прилег ли под бочок,
В газеты завернувшись, словно в плед,
Наш Николай Иваныч Горбачев,
Студент почти шестидесяти лет…
Ах, Коля, мы с тобою водку пили
С утра в буфете нижнем ЦДЛ,
Сбежав тайком без шума и без пыли,
Когда нам ритм учебы надоел.
Сидели там с Наташею Варлей,
О чем-нибудь печальном говорили…
И повторял нам раз по сто: ?Налей!?
Сам автор гимна, Михалков Сергей.
Он с нами, молодыми, пил на равных,
Закусывать не брал он ничего,
Мы еле уползали от него,
А он сидел легендою живой
В резьбе молвы, в лучах историй славных.
Где изгнанная прочь из института,
За то, что истончила время суток,
Печатница, любимица моя,
Красавица Полынская Галина,
В руках которой был я весь, как глина?
А, впрочем, не один лишь только я.
Эгейским морем вдруг запахло здесь!
Меняла Галя города и страны.
Теперь я верю – в Греции все есть,
Коль там она печатает романы.
И где ее наперсница Алиса,
Саму себя игравшая актриса,
Чья жизнь – как тушь на кончике пера?
В стране чудес ее не дождалися,
Где пьяницы, как кролики, с утра.
Но ей, уж верно, знать пришла пора
Как глубока ты, кроличья нора.
А где герой застолий, брат по крови,
Каких достиг он благ и крутизны,
Вождь менестрелей, бард Андрей Коровин,
По кличке ?Флаг? – за красные штаны?
Литинститут!
Так сладко нам, так горько
Любить тебя, не думая о Горьком,
Певце великих нищенских притонов.
А нам милей был дворник А. Платонов
И славный ректор института Есин,
Который был героем наших песен.
Он, автор иронических приказов,
Придет пора, героем станет сказов.
О, герценовский жуткий особняк!
В тебе и ныне мистики так много,
Что кажется – здесь позабыли Бога
И правит всем лирический сквозняк!
Что вот чуть-чуть – и от свечных огарков
Раскурит трубку Михаил Булгаков,
И снова свой достанет огнемет
Хлебнувший керосину Бегемот.
Здесь отмолить вовек нельзя гордыню,
Ее у всех раздуло, словно дыню.
Но выжили мы, каясь и греша,
Поскольку юность всюду хороша.
Тогда была пора великой смуты,
Но мы легко снимали все оковы
И проводили славные минуты
Во вражьем стане Риммы Казаковой.
Литфонд давал нам раз в году матпомощь,
В столовой институтской врач дежурил,
Но помнит наше племя не о том лишь…
Зато была компания в ажуре,
С которой выступали мы в Домжуре,
Зато гитара пела перебором,
Зато похмелье было сущим вздором,
Зато был душ общаговский с напором!
Мы, уходя, писали в обходные,
Что все предметы стали нам родные,
Что нет ни славы выше, ни таланта,
Чем обрести доверье коменданта.
Помянем тех, чьи лики на обложках,
Помянем тех, кто выпрыгнул в окошко,
И чокнемся опять заздравной чашей
За краткий миг прекрасной жизни нашей,
Что промелькнул среди стихов и книг,
Прекрасной жизни нашей краткий миг!
Зачем, зачем давали мы зароки,
Что память не уходит на покой?
Придет пора, настанет час такой,
Когда, прощаясь, встанем на пороге,
В начале неминуемой дороги, –
Все те, кого забыть не вышли сроки,
Все те, кого коснулся я строкой…
…И Валентин Васильевич Сорокин
Нам всем помашет вечною рукой.
Глаза туманит влага,
Лишь только вспомню юные года.
Твоя на Добролюбова общага
Была для нас как родина тогда.
Общага-мать!
Готов к тебе я снова
Лететь, друзей-поэтов тормоша!
Ведь там живет соборная душа
Всех, проживавших в комнате Рубцова.
И я там жил, учась на ВЛК,
Стучал ночами на машинке старой!
И я московских кралей вовлекал
В пиры хмельные с плачущей гитарой.
Литинститут!
Нельзя тебя вернуть,
Как юности туманные виденья.
Мы преданы тебе до обалденья,
И это – та, связующая суть,
Которая пронзила наши души,
Как будто метка, – ярче или глуше, –
Но светится любовью через грудь.
Наверное, так будет навсегда –
И мы уйдем, и те уйдут, что следом…
Пусть кто-то не оставит ни следа,
А кто-то наследит назло соседям.
И кто-то пусть зажжется как звезда,
Над всем твоим пропащим
Белым светом…
Литинститут!
Ты нас запомнишь всех.
Ведь мы навек твоя родня по праву –
И те, кого помиловал успех,
И те, кто осужден на честь и славу.
Но дружно мы дадим отпор врагам!
Ведь мы одним помазаны здесь миром!
И все одним здесь
Молимся богам,
Одним здесь поклоняемся кумирам!
Мы, не щадя, лупили подлецов
И, не скупясь, талантов обнимали!
Нам Юрий Поликарпыч Кузнецов
Читал стихи!
И мы ему внимали!
Он на слова хвалебные плевал,
Он, не дослушав критики, вставал,
Он мимо шел, и даже не кивал,
Он никому руки не подавал, –
Но мы, как надо, это понимали!
О, эта гоп-команда ВЛК,
Орда говорунов и книгочеев!
Где всех казнил речами Казначеев,
Строка его была острей клинка!
Где, как челнок из ткацкого станка,
Читая с шиком лекции о вкусе,
Шагал туда-сюда профессор Гусев,
Как полководец впереди полка.
И сыпалась побелка с потолка.
Там, от волненья вечного рябинов,
Оплакивал столетия Джимбинов,
Не в силах мирозданью потакать.
И сыпались созвездья с потолка.
Взлетали мы – нас только подтолкни! –
И сыпались на крылья потолки.
Литинститут!
Ты выдержал наш выплеск!
А нам казалось – мы последний выпуск.
О, как же продержался ты, бедуя,
Ведь были здесь Готапов и Сындуев –
Шаманил Цыбик, шастал Есугей, –
Буряты чингизидовых кровей!
(О Есугее надо бы поэму
Или роман серьезный написать.
А здесь едва позвольте набросать
Штрихи к портрету шуточному – в тему!)
В жестокий праздник превратил он будни.
А он поэт, бесспорно, и – от Будды!
Мой друг, за эту критику прости, но –
И я тебе достаточно простил! –
Тверскую ты едва не обратил
В великую монгольскую пустыню, –
И душу Чингисхана воплотил.
Казалось, что не будет здесь такого
Уже вовек, в истории во всей!
Но помнит мир спасенный Витакова –
Привет, если читаешь, Алексей!
Ты принял на себя огонь Востока,
И ритуальной стали холодок.
Но праздник не закончился жестоко –
И Запад спать лег,
И заснул Восток…
Какой Восток!
Все это тень его лишь!
Твоя Валгалла впереди, Иольич!
И был же здесь в строю Олег Паскаль,
Которому бомонд рукоплескал!
Который все не мог дойти до дома,
Из женских рук, как приз, переходя,
Не ведая отказа и облома,
За подвиг благодарности не ждя…
Честь оказав российскому народу,
Он все-таки продлил свою породу
И не один, по-видимому, раз.
Но это все уже другой рассказ.
На стык веков нас выставило время,
Еще дома взрывали по стране,
Еще в прицел смотрел нам кто-то в темя
С московских крыш, как будто на войне.
Да уж, века столкнулись, так столкнулись!
Эпоха растащила их с трудом.
О честь и совесть разумы споткнулись,
Пропахли гарью, словно Белый дом.
Но, слава Богу, больше не стреляли,
Когда в какой-то творческой тоске
Мы с Аллочкою Бельченко гуляли
Перед зачетом по ночной Москве.
Хватало нам своих парнасских распрей!
Царил в столице свой литбеспредел.
Писатели сражались тоже насмерть
И каждый в свою дудочку дудел.
(И все же, если б дали мне возможность,
Вернуться в эти смутные года,
О, как легко, забыв про осторожность,
Я полетел бы, бросив все, туда!)
Из нашего воинственного клана
Тостующих за почвенную Русь,
Куда ушла Куралова Светлана –
Я и представить даже не берусь.
Где вдумчивая Котова Марина,
С которой ангел пил на брудершафт?
Все ждет ли, словно Эльза, Лоэнгрина,
Молитвы и проклятия смешав?
И где теперь закутанная мило
В пуховый плат Гаркавая Людмила,
С которой я за партою сидел?
Она меня конфетами кормила
За блеск моих экспромтов и идей,
За шаржи на прославленных людей.
И где Тимур – ашуг из Адыгеи,
Во фраке приходящий на пирушку
С принцессой шестилетнею своею,
Которую весь наш этаж любил,
Пока ей музыкальную игрушку
Какой-то враг народа не купил.
Мелодию, прокисшую, как брага,
Полгода, прячась, слушала общага,
От ненависти к детям сатанея.
Когда принцесса шла по коридору,
Смолкали музы все и разговоры,
Но кончилась однажды батарея!
Все высыпались звездами на небе,
Братаясь, как союзники на Эльбе!
Об этом мы еще напишем песни,
Понадобится – прозой закрепим.
А если будет мыслям в прозе тесно,
То снимет фильмы Михаил Крупин.
Он не вступал ни с кем в общаге в ссоры,
Поэтому и вышел в режиссеры.
Друзья мои,
Я всех вас нежно помню!
И ваших я имен не позабыл.
О каждом напишу я вскоре, кроме
Лишь той, что безответно я любил,
О ком и ныне сердце замирает…
Я думаю, она об этом знает,
Пусть о любви я ей не говорил.
А может быть, она давно забыла,
Того, кого так честно не любила.
Прости меня, влюбленного дебила,
За откровенья. Все прошло, что было,
Твой образ от истории я скрыл.
Давайте лучше вспомним, братцы, внове,
Что нам в тот исторический момент
Вещал с амвона Александр Зиновьев,
Великий и ужасный диссидент.
Давайте вспомним спрятанного в нишу
Туманной славы, сказок и легенд
Таинственного Шелехова Мишу,
Исчезнувшего в шелест кинолент.
Москва не приняла его под крышу
И он уехал в Киев, как агент.
Сутулый и седой интеллигент!
Как жаль, что я стихов его не слышу!
Как жаль, как жаль!
Как бесконечно жаль!
Уже давно ушел куда-то вдаль, –
Не к вечности прилег ли под бочок,
В газеты завернувшись, словно в плед,
Наш Николай Иваныч Горбачев,
Студент почти шестидесяти лет…
Ах, Коля, мы с тобою водку пили
С утра в буфете нижнем ЦДЛ,
Сбежав тайком без шума и без пыли,
Когда нам ритм учебы надоел.
Сидели там с Наташею Варлей,
О чем-нибудь печальном говорили…
И повторял нам раз по сто: ?Налей!?
Сам автор гимна, Михалков Сергей.
Он с нами, молодыми, пил на равных,
Закусывать не брал он ничего,
Мы еле уползали от него,
А он сидел легендою живой
В резьбе молвы, в лучах историй славных.
Где изгнанная прочь из института,
За то, что истончила время суток,
Печатница, любимица моя,
Красавица Полынская Галина,
В руках которой был я весь, как глина?
А, впрочем, не один лишь только я.
Эгейским морем вдруг запахло здесь!
Меняла Галя города и страны.
Теперь я верю – в Греции все есть,
Коль там она печатает романы.
И где ее наперсница Алиса,
Саму себя игравшая актриса,
Чья жизнь – как тушь на кончике пера?
В стране чудес ее не дождалися,
Где пьяницы, как кролики, с утра.
Но ей, уж верно, знать пришла пора
Как глубока ты, кроличья нора.
А где герой застолий, брат по крови,
Каких достиг он благ и крутизны,
Вождь менестрелей, бард Андрей Коровин,
По кличке ?Флаг? – за красные штаны?
Литинститут!
Так сладко нам, так горько
Любить тебя, не думая о Горьком,
Певце великих нищенских притонов.
А нам милей был дворник А. Платонов
И славный ректор института Есин,
Который был героем наших песен.
Он, автор иронических приказов,
Придет пора, героем станет сказов.
О, герценовский жуткий особняк!
В тебе и ныне мистики так много,
Что кажется – здесь позабыли Бога
И правит всем лирический сквозняк!
Что вот чуть-чуть – и от свечных огарков
Раскурит трубку Михаил Булгаков,
И снова свой достанет огнемет
Хлебнувший керосину Бегемот.
Здесь отмолить вовек нельзя гордыню,
Ее у всех раздуло, словно дыню.
Но выжили мы, каясь и греша,
Поскольку юность всюду хороша.
Тогда была пора великой смуты,
Но мы легко снимали все оковы
И проводили славные минуты
Во вражьем стане Риммы Казаковой.
Литфонд давал нам раз в году матпомощь,
В столовой институтской врач дежурил,
Но помнит наше племя не о том лишь…
Зато была компания в ажуре,
С которой выступали мы в Домжуре,
Зато гитара пела перебором,
Зато похмелье было сущим вздором,
Зато был душ общаговский с напором!
Мы, уходя, писали в обходные,
Что все предметы стали нам родные,
Что нет ни славы выше, ни таланта,
Чем обрести доверье коменданта.
Помянем тех, чьи лики на обложках,
Помянем тех, кто выпрыгнул в окошко,
И чокнемся опять заздравной чашей
За краткий миг прекрасной жизни нашей,
Что промелькнул среди стихов и книг,
Прекрасной жизни нашей краткий миг!
Зачем, зачем давали мы зароки,
Что память не уходит на покой?
Придет пора, настанет час такой,
Когда, прощаясь, встанем на пороге,
В начале неминуемой дороги, –
Все те, кого забыть не вышли сроки,
Все те, кого коснулся я строкой…
…И Валентин Васильевич Сорокин
Нам всем помашет вечною рукой.
Метки:
