Непонятная жизнь

НА СЕДЬМОМ ЭТАЖЕ КАРАМЫШЕВСКОЙ НАБЕРЕЖНОЙ

Знакомая мелодия рояля
звучит, звучит.
И милая Меньшова Саша
грустит.

Или скучает она, или
не знаю что.
Потом немножечко подпили,
глядим в окно.

Послушай, Саша, разве можно
не быть, не быть?
России нашей невозможной
не полюбить.

Сейчас лишь твой балкон обзорный
играет роль –
не то, что данная в растворе
морская соль.

Побудь хоть капельку – да бог с ней
с Европой той.
Мы всё решим, обсудим после,
вернём прибой.

Здесь и сейчас нам надо вместе
смотреть закат.
Без всякой глупости, без лести,
без слёз, без драк.

***
Алексею Рудевичу

То светится дисплей, то тлеет сигарета,
упавшая в траву на набережной где-то,
то, словно ЭВМ послевоенной сборки,
высокие дома мигают на пригорке.

Мы приручаем страх посредством ярких пятен,
вытаскиваем боль, потом обратно прячем,
вращаемся в кругах, вращаемся по кругу,
плутаем по лесу, потом выходим к лугу.

Такие уж стихи: в них больше слов, чем смысла.
Привстань ни от чего, ни от чего присвистни,
дай диву просто так – для вида, для острастки,
окликни мертвеца, что выплыл из-под ряски.

Быть может, это он с того холма спускался?
Как след от утюга, в моей душе остался.
Окликни сизый дым – пусть не вернётся слово,
но что-то в глубине перевернётся снова.

И ряской потекут стихи по пищеводу,
и рифмы заведут шальные хороводы,
как ведьмы у костра на ежегодной сходке,
как будто мало дня, как будто мало водки.

Ещё увидим мы на вытертом экране
то старое кино, как ?мама мыла раму?.
О чём оно? – оно, наверное, о прошлом,
но всё о будущем, о лучшем, о хорошем.

***
Дагестанская дикая кошка,
в чём же дикость твоя - расскажи.
Словно ценные камни в серёжках,
для тебя непонятная жизнь.

Ты легко или просто умеешь
дотянуться до них напрямик.
Только плачет потом и жалеет
о тебе непонятная жизнь.

Это вовсе не дикость, конечно,
твой прямой и бесхитростный нрав.
В чём же хитрость твоя, моя решка?
Как тебя я, скажи, угадал?

Как повеяло якобы пудрой
послащённой - от этой щеки?
Как узнал на пространстве безлюдном
лёгкий вес твоей нежной руки?

Для чего ты казнишь строгий вечер,
чтобы было мне лучше с тобой?
Для чего облетает навстречу
белый пух тополиной зимой?

Ни о чём я молчу временами.
Ни о чём ты тревожишь меня.
Твоя дикость разобрана нами -
ты всего лишь проста, как слеза.

ПРИЧЁСКА

Тополиная вата густа
в переплётах волнистой травы.
Заплетает её волоса,
как на празднике чистой любви.

Соглашаясь играть в тишину,
проскользил мимо луч световой,
через листья упал на траву
и завёлся навзрыд белизной.

Он немое рыданье своё
без проблем выдавал за накал
расслабления. Дланью провёл,
словно чище он пуха искал.

И я тоже ладонь положил
на зелёную в белом – траву.
И немного себе одолжил
на восторга живую волну.

НА НАБЕРЕЖНОЙ

Слепым дождём мы сближены чуть-чуть.
Ты радугой была в тот краткий миг.
Ни чуть ты не поблёкла, и ни чуть
не помешал случайный дождевик.

Всё началось с трёх капель на плечах,
светившихся на солнце как алмаз,
что только и желаешь замечать,
что твой зрачок себя уже не спас.

Ты волосы примяв, как гребешком,
подняв солнцезащитные очки,
отсюдова туда прошлась пешком
и в дождь свои запрятала зрачки.

А он шумел по листьям и воде
и заполнял пространство над рекой:
всей толщею пространства вдалеке -
пунктирной неразборчивой строкой.

И солнце приглушило яркий свет,
и дерево нам стало как шатёр.
Там были блики, а теперь уж нет -
их летний дождь в одно мгновенье стёр.

Прижмись ко мне как будто невзначай,
плечом своим немного поведя.
И на меня ни капли не серчай,
но насладись повадками дождя.

ЛЕНОЧКЕ ИЗВАРИНОЙ

Столь мимолётное виденье
томит меня.
Но ты не юное волненье,
хоть ты дитя.

Ты в этом мне сама призналась -
поправь меня.
Призналась или обозналась?
Дитя, дитя...

Есть только снимок с телефона
в разгаре дня.
Есть только слово дальним фоном:
дитя.

ЗАРИСОВКИ С НАБЕРЕЖНОЙ

Плохая девочка гречанка,
про нас играется кино.
Гречанка или дагестанка -
когда всё так, не всё ль равно?

Оттрепетал спокойный вечер,
пока на набережной мы
с тобой шутили не о вечном,
пока легко смеялась ты.

Светились томные румяна
на небе, словно от руки.
Не утопал огонь багряный
на жидком зеркале реки.

Клонились ветки - воду пили
и превращались в силуэт:
резкоочерченные крылья
склонялись из темна да в свет.

Светилась гладь, светилось небо.
Всё остальное, потемнев,
смирялось временно с победой
ночи, заглядывавшей в хлев.

А в том хлеву кругом солома
(и хлев не хлев - пещеры кров)
и ощущенья незнакомы,
но это новой жизни кровь.

А здесь в спортивном одеяньи
сновали грузно бегуны,
пока в отторгнутом сознаньи
пытался я слагать стихи.

Точней сказать, под ними почвы
приготовление велось,
чтобы могли родиться строчки
из ничего, из кости в кость.

И летний вечер уменьшался,
как уменьшается печать:
повечерел, стемнел, смешался:
не высказать, не промолчать.

К ПЕРСЕФОНЕ

Когда б не капли крови Диониса,
когда бы не предательство Зевеса
(когда б не милость Зевса в том числе) -
нам было бы и горем не умыться
средь напряжённо голых линий леса,
чтоб будущей весною стать взрослей.

Ты женственная, гордая особа.
(Из тех, кого хочу - одну такую
манерами похожую я знаю.)
Так восхищай меня! - но не особо -
ведь я не о тебе одной токую,
как канарейка, вылетев из стаи.

Ты проросла насквозь зерном граната
и метастазы долга поневоле
принудили тебя примерить маску
бесчувствия к страданьям и разврату,
но даже в этой безотрадной роли
ты мне мила, как сладостная ласка.

Коснись моей груди твоей рукою,
чтоб сердце чуяло, как зверь в опале,
что на него открыт сезон охоты.
Здесь я прижат священною рекою
и можно уж воскликнуть: мы пропали! -
теням обезоруженной пехоты.

Моя весна - она твоя по праву.
Покинув царство мрачное Аида,
ты вознеслась к Олимпу, как и прежде.
И то, что для тебя - и мне по нраву.
Но в царстве у меня своя Аида,
такая же как ты: и боль, и нежность.

КУКЛА

Красивые застывшие черты,
но лжёт лицо.
Возьмём тебя к примеру: ты есть ты.
Она - ничто.

Капроновые волосы - обман.
И грудь - обман.
Хоть был бы в голове у ней туман -
и там обман.

Там ничего, там пусто, там провал.
Пластмассы дух.
Оставь её немедля иль расплавь -
одно из двух.

Ты можешь положить её в рюкзак,
забросить в шкаф -
и будет улыбаться через мрак,
уткнувшись в шарф.

ГОРОДСКИЕ КЛУМБЫ

Петуньи растут на берёзах,
железных берёзах Москвы.
И пятнышки мелких коррозий
не портят рисунка коры.

Живые прозрачные ткани -
то белый, то розовый цвет -
я видел в железном тюльпане,
как он охранял первоцвет.

Ещё на бордюрах вдоль лестниц
растут городские цветы -
на них я смотрю целый месяц,
а после туда, где есть ты.

КАРТА МИРА

На карте мира шесть материков.
Вода и суша, горные хребты,
моря и океаны, шапки льдов,
какими мы их видим с высоты.

Со спутника, повисшего у нас;
для нас и после нас - как весь прогресс.
Когда заметишь точку в поздний час,
не потеряй к ней странный интерес.

И карту мира смотрим мы порой
по снимкам с орбитальной высоты.
Попробуй рассказать, что видишь ты
на этих снимках, сделанных зимой.

Я вижу много белого: снега'.
А ты - океанический массив.
Я вижу голубые берега.
А ты уже глаза свои закрыл.

Так, значит, спи. Я досмотрю один -
гораздо более природой, чем войной -
изрытый, выщербленный шар земной,
который сочинил наш господин.

Июль 2009

ЛЕТНИЙ МОТЫЛЁК

Изменчивые тени
гуляют по окну
как вырезки растений -
заданье по труду.

И в полутёмной спальне,
от пробужденья пьян,
один балкон хрустальный
мне световой кальян.

Какое-то движенье,
таинственная вязь,
живое вдохновенье,
случайной встречи связь.

Любви чередованье
со страстью мотылька
покроет расстоянье
до края потолка.

И в этих светлых пятнах,
в чарующих тенях
как будто всё понятно
и ясно для меня.

Они рисуют правду
и дарят тайны дня,
как будто всё понятно
и ясно для меня.

Но тихнет заклинанье,
смолкает диалог,
пустует расстоянье,
и тает мотылёк.

СВЕТЛАЯ ГРУСТЬ ОКРАИН

Уже объяснимая мной ностальгия
меня посещает в лесу новостроек.
Как лес молодой, мы его посадили,
но он не вполне сам собой обустроен.

Широкий асфальт бесконечной дороги
вперёд убегает волною рельефа
и там в отдалении гребнем высоким
над точкой машины смыкает помехи.

Растут непреклонно грибы-великаны
под дождиком летним в какой-нибудь сказке.
А здесь мои чувства попали под сканер,
и я не уверен в счастливой развязке.

Такие же точно грибы вырастали
во время строительства с помощью кранов.
Но дождик струился другими листами
и падал на землю то поздно, то рано.

Застыли тревоги о будущем страхе,
о будущих днях в их житейских занозах.
И в каменной нынче окрестность рубахе,
и стали стальными все спицы обоза.

Теперь навсегда здесь печать новостройки,
хотя вот формально окраина просто.
Остались душою в том веке постройки,
а в этом - следы их бетонного роста.

ДВУСТИШИЕ

В тёплых волнах слепящего света –
изошло наше лето.

ПАМЯТИ ИВАНА СЕРАФИМОВИЧА КОЗЫРЕВА

Ты спал в малиннике с устатку после смены,
постлав пиджак под сенью лабиринта.
Ты от меня никак не ждал измены,
приняв часть литра.

А я приполз к тебе ещё и глуп, и мал
и на руке твоей уснул не сиротливо.
Потом проснулся, а потом сказал -
что бабе Шуре знать не нужно было.

Ты ведь устал, ты просто прикорнул.
Ты просто поукромней выбрал место.
А я плохой солдат и предал караул,
и фланги разомкнулись повсеместно.

И налетел как будто ураган -
тебя подставил я буквально, вне сомнений -
тяжёлая, тяжёлая рука
бранила твой покой под летней сенью.

Как было жаль тебя там мамочке моей.
А мне сейчас тебя с того осадка жалко.
Прошло уж сколько лет - я повзрослел,
но мне скорее холодно, чем жарко.

Ведь были те рыбалки на двоих,
как ты выдёргивал из речки рыбу,
а я сидел в коляске мотоцикла - тих
и радостен - как пристань у залива.

Но ты ушёл, из жизни ты ушёл.
И дружбы нашей потому не стало.
И дождь из слёз в моей семье прошёл.
Но и дождя, как видно, было мало.

Знать, ты любил меня и где-то там ещё
хранишь тепло в душе - душа по сути.
Дай мне склониться на твоё плечо
и пусть в малиннике - двух спящих - не найдут нас.

ОДНАЖДЫ ВДРУГ

Однажды вдруг смирились чувства
по воле мировой тоски.
Теперь в ответ за все грехи
одно печальное искусство.
Одна лишь грусть в душе, одни
далёкие глаза твои
и фразы в памяти на русском.

Однажды вдруг слеза скатилась
по нежной, девичьей щеке.
И если ты невдалеке,
то где-то здесь остановилась
и что-то спрятала в руке
(записку иль брелок), но мне
твои страдания не в милость.

Когда на грусть срываешь сердце
обидой, вольностью смешной,
открытостью, своей душой,
что хочет просто так согреться
и в перепалке небольшой,
и в солнце, и когда прибой
напоминает всем нам детство -

так вот тогда однажды вдруг
я испытал весь твой испуг.