Неаполитанская история. Поэма. 1996
Сергей Стрельцов.
Неаполитанская история.
Поэма.
L'artista e l'impiegato del partito del Progresso, mi guardavano perplessi: "Ma lei va a cena?", chiedevano. "No, no", replicavo imbarazzata.
La forza degli italiani.
Maria Antonietta Macciocchi.
Зачем Неаполь выбрал я-
Моя история рассудит.
Там, где Италия, друзья,
Там нас наверно не убудет.
Где рыщет новый славянин,
Где ищет он свою забаву,
Иль римлян презирая славу
Он стал безродный исполин.
Не то, однако, Третьим Римом
Москву назвал ее Святой-
И сей привычкою простой,
Как долгом уж необходимом
Я жив, и мыслю, и пишу
И пени с гениев взимаю,
И будто ладаном дышу,
И будто Библию читаю.
II
Сутра звонок раздался мне,
И голос чистый итальянца,
С потугой вежливого глянца
Воспоминал как в сладком сне
Статью из моего журнала,
Где мемуарною строкой,
Любовь, хотя и запоздало,
Но объяснилась пред собой.
Приятеля знакомый книжник,
Теперь властительный варвар,
Занес ее на самовар
Ко мне среди французских книжек.
Средь прочих казусов и фраз,
И Сталинских высоких формул,
Там был пленительный рассказ,
Что это сердце тоже тронул.
Его чертою соблазнил
Воспоминанье итальянец,
И в матушке своей румянец
Он на мгновенье пробудил.
Там между строк упоминалось
Послание, что было ей,
Оно тогда не передалось
По воле вышней и страстей-
Английский стих на девять строчек.
И вот собою не горда
Послала матушка сюда
Сынка ко мне на вечерочек.
III
Он прибыл вскоре. С телефоном
Ему я автора искал,
Что эту новость встретил стоном,
И в гости нас к себе зазвал.
Мы прибыли тотчас. Меж нами
Беседа оживилась вдруг.
И благодушный тесный круг
Ожил и водкой и речами.
IV
Сей автор древний был безбожник,
Что верил случаю и дню.
Недальней древности наложник,
Слуга поверенный рублю.
Он жил карьерой дипломата,
И кровь дворян и бунтарей
Он обесценил средь разврата
Далекой младости своей.
В нем все блаженством упивалось
Младых красавиц и времен.
И то, что от него осталось,
Играло вежливым огнем.
Мятежный дух его спокоен,
Все новости предвзяты им
И вдохновением своим,
Он как медалью удостоен.
История его проста,
В начале своего служенья,
Курьером посещал места
Он с тайной целью на мгновенье.
Европа плыла перед ним,
Картиною в окне вагона.
И тень разгромленного трона
Пугала ужасом своим.
Везде, где ни был он на свете-
Он видел идолов чужих.
И часто жреческие дети
Вдали родителей своих
Его расспрашивали снова,
Зачем Отечество его
По мановению Святого
Уж не имеет ни чего.
Зачем насмешкой и забавой
Быть вчуже ей определил,
Тот, Кто ее гордился славой
И ею сердце веселил.
Он все молчал, и книжность века,
Как тень Вергилия прошла
По линиям его чела,
В челе оставив человека.
Он имя вспоминал свое-
Он звался Игорь- звук варяжский.
И как-то в край любезный фряжский
Он залетел, кляня житье.
V
Едва повесив Муссолини,
И от Америки остыв,
Из Африканския пустыни
Свои когорты возвратив,
Италия спала спокойно.
Пятидесятые года.
Все было в ней благопристойно,
И полно жизни, как всегда.
Мы помним многие картины,
Маслина, поле, тихий лес,
И именитые руины,
И храмы полные чудес.
Рябят зерцало Тибра волны,
Стоит высокий Колизей.
И девы первой негой полны
Среди томящихся друзей.
Того уже не повторится,
Крылами чистыми взмахнув,
Италия тех лет, как птица
Ушла, на нас не возглянув.
В те годы, Игорь дипломатом
По ней постранствовал. И пыль
Ложилась как древнейший атом
На голубой автомобиль.
Неаполь- родина героев,
Блаженство чести и ума,
Добропорядочность сама,
И раб Устава и устоев.
К ее равнинам и холмам,
Он прикатил тогда из Рима,
Дела вели необходимо
Его по этим городам.
Он снял ночлег в пустынном доме,
Где все вела одна вдова,
И в ней как в честном метрономе
Все были цифры да слова.
С ней дочь была, ей лет пятнадцать.
Румянец, влажный взгляд и стыд,
Что лишь невинность говорит,
С которой надо расставаться.
Он жил меж ними две недели,
Бумаги, деньги и дела
Вокруг него тогда летели,
От них кружилась голова.
И как для всех его страданий,
И дум, и чаяний итог-
Как древний италийский бог-
Был лик блаженных очертаний.
Ей имя есть- Елизавета.
Она читала взор его-
И торопливого предмета
Не понимала ничего.
В их дом был вхож один вельможа,
Теперь забытый уж поэт.
Его оливковая кожа-
На солнце свой меняла свет.
Его история ужасна-
Banditi- иль Fascisti* их
Прозвала молодость прекрасно
За неразлучность уз своих.
Но то за первой мировою,
Там были мирные друзья,
Их полупьяною толпою
Вела высокая стезя
Тропой искусства- вслед за ними
Им подражая как могли,
Иные встали и пошли,
И мир исполнился иными.
Их помним словом этим мы.
Fascisti- дико нашим нравам.
Во след младенческим забавам
Несут проклятия умы.
Он был из этих искушений.
Сей conte думал за двоих-
И тайны вещих дум своих
Унес с собой как рок, как гений.
Тогда же в середине века
И общего и своего
Он был подобьем человека,
Что честь и честь, и ничего.
Его уста имели меру
И шутке и слепой вражде,
Он аскетическую веру
Имел в искусстве и труде.
Нужда не спутствует за ними-
Он из толпы людей иных.
И словесами, что пустыми
Теперь морочить память их.
VI
Был вечер. И полночный холод
Уже ложился по стенам.
И в колокол железный молот
Уже вещал дорогу снам.
Одна, еще легко одета,
Внизу, на стуле пред окном,
Сидела дева Лизавета,
Журнал читая перед сном.
Вдруг Игорь в дом вошел. Усталой
Улыбкой чествуя красы,
Он одолжил минутой малой
Ее вечерние часы.
"Как трудно жить" она сказала-
"Я чувствую, что я умру,
Пока душа не испытала
Блаженства чистого в миру.
Мне для него не надо денег,
Не надо почестей и слез.
Ребенок, стол и муж бездельник,
Вот мой предел и чувств и грез.
Рабою быть его разврата,
Согласна я, лишь счастье знать,
Чтоб иногда улыбкой брата
Он мог мне солнце затмевать."
'Все чушь' отвествовал ей Игорь.
'Нам гроб-цена, ему рабы
Мы рвем добычу словно тигр,
Восставший алчно на дыбы.
Вам скоро замуж, мне в Россию,
Там Сталин, может быть- расстрел,
Но я нагну покорно выю,
То жизнь моя, я так хотел.
Власть недоверчива, каноны
Не писаны для тех, кто знал
Кремлевские ковры, законы,
И этим жил, и ел, и спал.
Я так же дворянин, и Ленин
С Дзержинским голубых кровей.
Но памяти своей изменим
Минута памяти ценней.
У Вас наследство, дом. Пусть мало,
Пусть тяжело, но можно жить.
А я от самого начала
Должен смеяться и служить.'
Она всплакнула. "Что за вами?
Какие страшные грехи?
Зачем не брезговать делами
Сих красных, дьявольских стихий?"
'Служить себе, служить России
Из уважения к себе.
Вот все причины потайные
И благодарные судьбе.'
Она рыдала, всхлип за всхлипом
Катилась девичья слеза.
Дрожали грозные глаза,
Каким-то полудиким криком.
Вдруг за окном явилась тень.
Как коршун в час своей добычи.
Явился conte. Запах дичи
Или здоровие и лень
Его свели под эти окна.
Он видел слезы и глаза.
И тут же буря и гроза
Смешались в нем, без дна и толка.
?Стреляться с Вами мы должны.?
Он Игорю сказал в пол тона.
?Не времена Наполеона.
Но им бесчестием ровны.?
О Игорь рад бы был дуэли,
Она прекрасней, чем расстрел
От рук Прокопа иль Емели
И после- смрадной кучи тел.
Он чувствовал себя не в праве,
Входить с горячей головой,
Как в романтической забаве
В роман прекрасный и чужой.
И мысль его текла сурово,
Одна, сменяяся другой,
И все казалась бестолкова.
Но рассудил он пред собой.
?Уж лучше буду я унижен
Во мнении чужих людей.
Чем глупой кровию своей
Их обагрю на свет обижен,
Иль в жертву страстности его,
Или изменчивой морали
Я принесу хоть одного
Из безрассудства и печали.?
"Когда желаете убить
Убейте с'час- то ваше дело.
Но мне стрелять?- и в Ваше тело?...
Уж лучше в балагане жить."
И conte вышел. Все смеркалось.
Теперь прощения просить
Уж было поздно. И смешить
Себя вопросом оставалось.
VII
Но Игорь в ночь уснуть не мог.
Он все мечтал, и рисовалась
Ему могила и венок,
И мама, что в дали осталась.
Так Бог над нами говорит,
Чтоб совесть пробудить к ответу.
Душа в нечаяньи молчит.
Мгновение- ау и нету.
Не смерть пугает разум наш,
Не смерти, право, мы боимся,
Стремясь средь суетный шабаш,
Которым жаждем и божимся.
Он взял перо- перо златое
Взлетело в трепетной руке
И вдохновение святое
Блеснуло в злате и строке---
"Едва ли Вы меня поймете
Ласкаясь за своей судьбой
Или под сенью гробовой.
За чем же любите и ждете?
Ах- как хотелось бы молчать,
Взирая тихо Ваши слезы.
Еще не время мне сказать
Томленье, слабость и угрозы,
А счастью место указать."
То перевод, стих был Английский.
Его я плохо перевел.
И, впрочем, не один глагол,
Здесь не совпал, здесь стих Российский.
Мы по-английски говорим
Не для забавы- это нужно,
Мы это делаем недужно,
Как будто казнь приходит с ним.
И, Игорь взяв свой стих забавный,
Как человек уже не главный,
Поутру тихо укатил,
Собравшись вдруг по мере сил.
VIII
Рассказ дослушал Итальянец.
"И что же дальше было с ней?"
Спросил его через румянец
Мой книжник с книжкою своей.
'Через полгода мать отдала
Ее за папу моего.
Жизнь прозаичнее не стала.
Поверьте было от чего.
Военный он при Ватикане,
Всегда парад и куш в кармане.'
"А чем же жизнь вознаградила-
Седого conte- жив ли он?"
'На Мальте есть его могила-
Там ангел, мрамор и бетон.
Девиз там: ?Честь превыше смерти.?
Хотите верьте, иль не верьте.'
Неаполитанская история.
Поэма.
L'artista e l'impiegato del partito del Progresso, mi guardavano perplessi: "Ma lei va a cena?", chiedevano. "No, no", replicavo imbarazzata.
La forza degli italiani.
Maria Antonietta Macciocchi.
Зачем Неаполь выбрал я-
Моя история рассудит.
Там, где Италия, друзья,
Там нас наверно не убудет.
Где рыщет новый славянин,
Где ищет он свою забаву,
Иль римлян презирая славу
Он стал безродный исполин.
Не то, однако, Третьим Римом
Москву назвал ее Святой-
И сей привычкою простой,
Как долгом уж необходимом
Я жив, и мыслю, и пишу
И пени с гениев взимаю,
И будто ладаном дышу,
И будто Библию читаю.
II
Сутра звонок раздался мне,
И голос чистый итальянца,
С потугой вежливого глянца
Воспоминал как в сладком сне
Статью из моего журнала,
Где мемуарною строкой,
Любовь, хотя и запоздало,
Но объяснилась пред собой.
Приятеля знакомый книжник,
Теперь властительный варвар,
Занес ее на самовар
Ко мне среди французских книжек.
Средь прочих казусов и фраз,
И Сталинских высоких формул,
Там был пленительный рассказ,
Что это сердце тоже тронул.
Его чертою соблазнил
Воспоминанье итальянец,
И в матушке своей румянец
Он на мгновенье пробудил.
Там между строк упоминалось
Послание, что было ей,
Оно тогда не передалось
По воле вышней и страстей-
Английский стих на девять строчек.
И вот собою не горда
Послала матушка сюда
Сынка ко мне на вечерочек.
III
Он прибыл вскоре. С телефоном
Ему я автора искал,
Что эту новость встретил стоном,
И в гости нас к себе зазвал.
Мы прибыли тотчас. Меж нами
Беседа оживилась вдруг.
И благодушный тесный круг
Ожил и водкой и речами.
IV
Сей автор древний был безбожник,
Что верил случаю и дню.
Недальней древности наложник,
Слуга поверенный рублю.
Он жил карьерой дипломата,
И кровь дворян и бунтарей
Он обесценил средь разврата
Далекой младости своей.
В нем все блаженством упивалось
Младых красавиц и времен.
И то, что от него осталось,
Играло вежливым огнем.
Мятежный дух его спокоен,
Все новости предвзяты им
И вдохновением своим,
Он как медалью удостоен.
История его проста,
В начале своего служенья,
Курьером посещал места
Он с тайной целью на мгновенье.
Европа плыла перед ним,
Картиною в окне вагона.
И тень разгромленного трона
Пугала ужасом своим.
Везде, где ни был он на свете-
Он видел идолов чужих.
И часто жреческие дети
Вдали родителей своих
Его расспрашивали снова,
Зачем Отечество его
По мановению Святого
Уж не имеет ни чего.
Зачем насмешкой и забавой
Быть вчуже ей определил,
Тот, Кто ее гордился славой
И ею сердце веселил.
Он все молчал, и книжность века,
Как тень Вергилия прошла
По линиям его чела,
В челе оставив человека.
Он имя вспоминал свое-
Он звался Игорь- звук варяжский.
И как-то в край любезный фряжский
Он залетел, кляня житье.
V
Едва повесив Муссолини,
И от Америки остыв,
Из Африканския пустыни
Свои когорты возвратив,
Италия спала спокойно.
Пятидесятые года.
Все было в ней благопристойно,
И полно жизни, как всегда.
Мы помним многие картины,
Маслина, поле, тихий лес,
И именитые руины,
И храмы полные чудес.
Рябят зерцало Тибра волны,
Стоит высокий Колизей.
И девы первой негой полны
Среди томящихся друзей.
Того уже не повторится,
Крылами чистыми взмахнув,
Италия тех лет, как птица
Ушла, на нас не возглянув.
В те годы, Игорь дипломатом
По ней постранствовал. И пыль
Ложилась как древнейший атом
На голубой автомобиль.
Неаполь- родина героев,
Блаженство чести и ума,
Добропорядочность сама,
И раб Устава и устоев.
К ее равнинам и холмам,
Он прикатил тогда из Рима,
Дела вели необходимо
Его по этим городам.
Он снял ночлег в пустынном доме,
Где все вела одна вдова,
И в ней как в честном метрономе
Все были цифры да слова.
С ней дочь была, ей лет пятнадцать.
Румянец, влажный взгляд и стыд,
Что лишь невинность говорит,
С которой надо расставаться.
Он жил меж ними две недели,
Бумаги, деньги и дела
Вокруг него тогда летели,
От них кружилась голова.
И как для всех его страданий,
И дум, и чаяний итог-
Как древний италийский бог-
Был лик блаженных очертаний.
Ей имя есть- Елизавета.
Она читала взор его-
И торопливого предмета
Не понимала ничего.
В их дом был вхож один вельможа,
Теперь забытый уж поэт.
Его оливковая кожа-
На солнце свой меняла свет.
Его история ужасна-
Banditi- иль Fascisti* их
Прозвала молодость прекрасно
За неразлучность уз своих.
Но то за первой мировою,
Там были мирные друзья,
Их полупьяною толпою
Вела высокая стезя
Тропой искусства- вслед за ними
Им подражая как могли,
Иные встали и пошли,
И мир исполнился иными.
Их помним словом этим мы.
Fascisti- дико нашим нравам.
Во след младенческим забавам
Несут проклятия умы.
Он был из этих искушений.
Сей conte думал за двоих-
И тайны вещих дум своих
Унес с собой как рок, как гений.
Тогда же в середине века
И общего и своего
Он был подобьем человека,
Что честь и честь, и ничего.
Его уста имели меру
И шутке и слепой вражде,
Он аскетическую веру
Имел в искусстве и труде.
Нужда не спутствует за ними-
Он из толпы людей иных.
И словесами, что пустыми
Теперь морочить память их.
VI
Был вечер. И полночный холод
Уже ложился по стенам.
И в колокол железный молот
Уже вещал дорогу снам.
Одна, еще легко одета,
Внизу, на стуле пред окном,
Сидела дева Лизавета,
Журнал читая перед сном.
Вдруг Игорь в дом вошел. Усталой
Улыбкой чествуя красы,
Он одолжил минутой малой
Ее вечерние часы.
"Как трудно жить" она сказала-
"Я чувствую, что я умру,
Пока душа не испытала
Блаженства чистого в миру.
Мне для него не надо денег,
Не надо почестей и слез.
Ребенок, стол и муж бездельник,
Вот мой предел и чувств и грез.
Рабою быть его разврата,
Согласна я, лишь счастье знать,
Чтоб иногда улыбкой брата
Он мог мне солнце затмевать."
'Все чушь' отвествовал ей Игорь.
'Нам гроб-цена, ему рабы
Мы рвем добычу словно тигр,
Восставший алчно на дыбы.
Вам скоро замуж, мне в Россию,
Там Сталин, может быть- расстрел,
Но я нагну покорно выю,
То жизнь моя, я так хотел.
Власть недоверчива, каноны
Не писаны для тех, кто знал
Кремлевские ковры, законы,
И этим жил, и ел, и спал.
Я так же дворянин, и Ленин
С Дзержинским голубых кровей.
Но памяти своей изменим
Минута памяти ценней.
У Вас наследство, дом. Пусть мало,
Пусть тяжело, но можно жить.
А я от самого начала
Должен смеяться и служить.'
Она всплакнула. "Что за вами?
Какие страшные грехи?
Зачем не брезговать делами
Сих красных, дьявольских стихий?"
'Служить себе, служить России
Из уважения к себе.
Вот все причины потайные
И благодарные судьбе.'
Она рыдала, всхлип за всхлипом
Катилась девичья слеза.
Дрожали грозные глаза,
Каким-то полудиким криком.
Вдруг за окном явилась тень.
Как коршун в час своей добычи.
Явился conte. Запах дичи
Или здоровие и лень
Его свели под эти окна.
Он видел слезы и глаза.
И тут же буря и гроза
Смешались в нем, без дна и толка.
?Стреляться с Вами мы должны.?
Он Игорю сказал в пол тона.
?Не времена Наполеона.
Но им бесчестием ровны.?
О Игорь рад бы был дуэли,
Она прекрасней, чем расстрел
От рук Прокопа иль Емели
И после- смрадной кучи тел.
Он чувствовал себя не в праве,
Входить с горячей головой,
Как в романтической забаве
В роман прекрасный и чужой.
И мысль его текла сурово,
Одна, сменяяся другой,
И все казалась бестолкова.
Но рассудил он пред собой.
?Уж лучше буду я унижен
Во мнении чужих людей.
Чем глупой кровию своей
Их обагрю на свет обижен,
Иль в жертву страстности его,
Или изменчивой морали
Я принесу хоть одного
Из безрассудства и печали.?
"Когда желаете убить
Убейте с'час- то ваше дело.
Но мне стрелять?- и в Ваше тело?...
Уж лучше в балагане жить."
И conte вышел. Все смеркалось.
Теперь прощения просить
Уж было поздно. И смешить
Себя вопросом оставалось.
VII
Но Игорь в ночь уснуть не мог.
Он все мечтал, и рисовалась
Ему могила и венок,
И мама, что в дали осталась.
Так Бог над нами говорит,
Чтоб совесть пробудить к ответу.
Душа в нечаяньи молчит.
Мгновение- ау и нету.
Не смерть пугает разум наш,
Не смерти, право, мы боимся,
Стремясь средь суетный шабаш,
Которым жаждем и божимся.
Он взял перо- перо златое
Взлетело в трепетной руке
И вдохновение святое
Блеснуло в злате и строке---
"Едва ли Вы меня поймете
Ласкаясь за своей судьбой
Или под сенью гробовой.
За чем же любите и ждете?
Ах- как хотелось бы молчать,
Взирая тихо Ваши слезы.
Еще не время мне сказать
Томленье, слабость и угрозы,
А счастью место указать."
То перевод, стих был Английский.
Его я плохо перевел.
И, впрочем, не один глагол,
Здесь не совпал, здесь стих Российский.
Мы по-английски говорим
Не для забавы- это нужно,
Мы это делаем недужно,
Как будто казнь приходит с ним.
И, Игорь взяв свой стих забавный,
Как человек уже не главный,
Поутру тихо укатил,
Собравшись вдруг по мере сил.
VIII
Рассказ дослушал Итальянец.
"И что же дальше было с ней?"
Спросил его через румянец
Мой книжник с книжкою своей.
'Через полгода мать отдала
Ее за папу моего.
Жизнь прозаичнее не стала.
Поверьте было от чего.
Военный он при Ватикане,
Всегда парад и куш в кармане.'
"А чем же жизнь вознаградила-
Седого conte- жив ли он?"
'На Мальте есть его могила-
Там ангел, мрамор и бетон.
Девиз там: ?Честь превыше смерти.?
Хотите верьте, иль не верьте.'
Метки:
