2021 Десятая глава - в новой редакции
Не всё, конечно же, понятно
на этом Свете для меня.
Но сознавать себя приятно,
что можешь оседлать коня,
промчаться строками беспутства
с обилием под ними чувства
и встретить радостный рассвет,
когда печали вовсе нет
и хочется не в оправданье
сказать: “Мне жалко, Гений, вас,
что обескрылил ваш Пегас”.
А вы, вернувшись из изгнанья
в страну… короче говоря,
начали вновь хвалить царя,
главу десятую забросив,
ушли беспечно в светский свет,
оставив на потом вопросик.
Но на него ответа нет
в романе подлинно нейтральном,
сугубо где-то театральном.
Вы, Пушкин, струсили ва-банк
идти… но с властью кое-как
нашли взаимопониманье,
хотя хотелось выше стать,
чтоб на политику влиять.
Вы стали забывать изгнанье,
покоя не дает Москва,
как мне “десятая глава”.
Попробую продолжить мысли
незавершенные в главе.
Гармонию во всём исчислив,
бродил с Онегиным в Москве,
он посоветовал намедни
почти к заутренней обедне
я принял в беспокойстве роль,
читатель редкостный, изволь
мой опыт оценить достойно,
рубить не надо сгоряча.
Горит пока моя свеча,
мне почему-то неспокойно,
я приступаю к миражу,
в котором много куражу.
“Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда” –
во времени не столь далёком,
и смысл, как видишь, с подоплёкой.
Что изменилось с тех времен?
Промчалось множество ворон.
Царей сменили вертопрахи –
вожди – везде большевики
и засверкали вновь клинки,
и над страной повисли страхи,
Поэтов начали стрелять…
Вернёмся всё-таки мы вспять.
“Его мы очень смелым знали,
Когда не наши повара
Орла двуглавого щипали
У Бонопартова шатра”.
А Ленин не чета иному
царю, подобно злому гному,
Россию предал за пятак,
то был бессмысленности знак.
Залив Отчизну нашей кровью,
засел безнравственный в Кремле –
пошли кругами по Земле,
открыв на безупречных ловлю.
Настала эра лагерей,
там снова гибли за царей.
“Гроза двенадцатого года
Настала – кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский Бог”.
И Гитлер был разбит полками
с Гражданской красными клинками
под самой подлою Москвой,
рассталось много с головой –
сложили их за честь Отчизны,
урезанной тем октябрем,
расправились когда с царём,
покрыв военным коммунизмом
простор российский до Курил.
Генсек нас снова обдурил.
“Не Бог помог – стал ропот ниже,
И скоро силою вещей
Мы очутилися в Париже,
А русский царь главой царей”
предстал в Европе окаянной,
призвавшей Гитлера на странный
бескомпромиссный с Русью бой,
об этом скажет вам любой
российский гражданин, советский,
читавший горестный роман,
в котором ложь лилась в обман,
а далее, мой друг, по тексту
без обвинений в пустоте
по нашей русской доброте.
“И чем жирнее, тем тяжеле.
О русский глупый наш народ,
Скажи зачем ты в самом деле”
пошел за Сталиным в поход
по лабиринтам испытаний,
а сколько было расставаний,
безвестностью страдали все
и в городе, и на селе,
досталось всем и, безусловно,
виновен нравственный народ,
расстрелянный как антипод
безнравственности поголовной
среди чекистов жутких лет,
позволим дать один совет:
“Авось, о Шиболет народный,
Тебе я оду посвятил,
Не стихоплет великородный
Меня уже предупредил” –
подсуден каждый, по закону
“Моря достались Альбиону”,
а суша Родине моей,
где пас с Онегиным свиней
покорный ваш слуга – Сорока
незнающий в любви границ,
и ненавидящий столиц
с беспутством, горестью, пороком
надеяться на случай грёз.
Какой на потребленье спрос?
“Авось, аренды забывая,
Ханжа запрется в монастырь,
Авось по манью Николая
Семействам возвратят Сибирь”,
где нас секут, как прежде травят.
“Авось дороги нам поправят”,
да только, видимо, навряд,
когда безнравственный парад
проводит новая элита
похлеще подлинных царей.
Идёт страданье из церквей
безумством странностей наитий
на поприще святых бумаг,
где царствовал во всем ГУЛАГ.
“Сей муж судьбы, сей странник бранный,
Пред кем унизились цари,
Сей всадник, на кого венчанный,
Исчезнувший, как тень зари”
в тумане чистом над рекою,
“Измучен казнию покоя”,
он полз отлогим бережком
невероятно чем влеком
на гору испытаний сроком
по безответной тишине,
оставшимся на той войне,
и неусвоенным уроком
мелькал вершинами Кавказ,
и Альп – суворовских проказ.
“Тряслися грозно Пиренеи,
Волкан Неаполя пылал,
Безрукий князь друзьям Мореи
Из Кишинева уж мигал”,
грозился с Горного Алтая
“Кинжал Лавруши, тень Барклая”
спускалась на осенний дол,
где по весне багульник цвёл,
пылали огоньки веселья,
цветами пахли тополя,
своим безвольем веселя
и, заполняя рощи трелью,
там пел нам песни соловей,
царь ролью хвастался своей:
“Я всех уйму с моим народом, –
Наш царь в конгрессе говорил”,
в ООН Хрущев предстал уродом
и без руля, и без ветрил.
“А про тебя и в ус не дует”,
но вспоминает часто всуе:
“Ты Александровский холоп”,
как результат ошибок проб
помчался строить тупиковый
ненужный человеку путь
с величием, не как-нибудь.
Коммунистически подкован
кремлёвский воин или вождь,
стоявший на трибуне в дождь
“Потешный полк Петра Титана,
Дружина старых усачей,
Предавших некогда тирана
Свирепой шайке палачей”.
Они расправились свирепо,
приказы исполняют слепо,
стреляли подлые в детей,
в глазах горел огонь идей.
Исполнили расправу рьяно
и в яму царские тела
попрятали, на них легла
печаль народа. В полупьяном
экстазе тешились они
вожди безнравственной возни.
“Россия присмирела снова,
И пуще царь пошел кутить,
Но искра пламени иного
Уже издавно может быть”,
им указала путь-дорогу
и побеждала рать от Бога,
а Ельцин Боря тут как тут
для вас он свой придумал кнут –
реформа – шокотерапия,
мы снова – люди низший сорт,
но процветает жизни порт
и в криминале вся Россия
погрязла, взятками полна,
под ними корчится она.
“У них свои бывали сходки,
Они за чашею вина,
Они за рюмкой русской водки”
продали Родину, она
не ойкнула, смирилась, вскоре
и засверкала грусть во взоре,
и снова грянула война,
паскудства, подлости полна,
и закидали мы телами
все ДОТы, ДЗОТы, и Берлин
стоял, как будто арлекин,
дома с рейхстагами пылали,
всем выносили приговор…
…лет много минуло с тех пор.
“Витийством редким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи” –
отца предателя России.
Колесовали, колесили,
месили всем народом грязь,
в верхах сидела всюду мразь.
Истории не знает Путин,
не помнит, чем закончил вождь,
всему причиной только ложь.
Они предатели, по сути –
царь, президент, секретари.
И что ты там ни говори,
“Друг Марса, Вакха и Венеры,
Ты Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал”
Гайдар, ломая строй России,
он думал, видно, что всесилен,
как кандидат, не просто звук, –
экономических наук.
Но лопнул шарик вскоре мыльный,
ушёл за поворот Егор,
закончив не начатый спор,
дорогою своей непыльной.
Пришёл, надолго ли, Фрадков?
Из уймы всех середняков
Медведев всплыл на горизонте,
мерзавец видимо большой,
кричит, мол, пыл свой урезоньте,
гроша любви нет за душой
к России пушкинской эпохи.
У нас дела, видать, так плохи,
что хочется во всю кричать.
Но вновь поставлена печать
на слово сказанное громко
во всеуслышанье в стране.
На чьей не знаю стороне,
но я иду по самой кромке
над пропастью седых времён,
как много в пропасти имён…
Меня вы извините, Пушкин,
за дерзость ваш закончить труд.
На льду я спал на раскладушке.
В руках держал стальной я РУД,
садился по весне на льдину.
Родившись в трудную годину,
ходил по снегу босиком
учением, как ты, влеком.
И пусть меня опять ругают
за смелость истинной строки,
а мне приятно, и с руки
с Онегиным шагать Алтаем
писать “Десятую главу”.
На этом всё же оборву…
А, может быть, ещё продолжу?
Да видно смысла больше нет.
Но всё же, всё же подытожу
и выпущу главу я в свет.
Пускай, что будет, то и будет,
меня поймут простые люди,
как понимали до сих пор.
В другой поэме разговор
мы поведём, читатель, с вами
о наших, извините, днях,
пасущихся коней в степях
с околками и со цветами
бегущими куда-то вдаль,
где светится опять печаль.
Моя печаль, как день осенний,
звенит опавшим в ночь листом,
сплетает строки из мгновений,
и в переполнено-пустом
пространстве новых размышлений
невероятных появлений
однообразности скупой
идущей памятной тропой
по склону Ветхого Завета
в долину странной суеты.
Горят калиною кусты
в Душе забывшего Поэта,
живущего одной строкой.
На Свете есть ли, нет, покой?
Ответ звучит, увы, синицей,
поведал Александр нам Блок:
“Покой нам только снится”.
Поэт, конечно же игрок!
И я иду с весёлой масти
и вопреки советской власти,
занявшей вновь родной Алтай
и всю Россию почитай,
нас душит снова обещаньем –
построить общество любви
на берегах моей Оби.
Видать, опять мы обнищаем,
коль вновь на истину запрет
наложен, вот и весь ответ.
на этом Свете для меня.
Но сознавать себя приятно,
что можешь оседлать коня,
промчаться строками беспутства
с обилием под ними чувства
и встретить радостный рассвет,
когда печали вовсе нет
и хочется не в оправданье
сказать: “Мне жалко, Гений, вас,
что обескрылил ваш Пегас”.
А вы, вернувшись из изгнанья
в страну… короче говоря,
начали вновь хвалить царя,
главу десятую забросив,
ушли беспечно в светский свет,
оставив на потом вопросик.
Но на него ответа нет
в романе подлинно нейтральном,
сугубо где-то театральном.
Вы, Пушкин, струсили ва-банк
идти… но с властью кое-как
нашли взаимопониманье,
хотя хотелось выше стать,
чтоб на политику влиять.
Вы стали забывать изгнанье,
покоя не дает Москва,
как мне “десятая глава”.
Попробую продолжить мысли
незавершенные в главе.
Гармонию во всём исчислив,
бродил с Онегиным в Москве,
он посоветовал намедни
почти к заутренней обедне
я принял в беспокойстве роль,
читатель редкостный, изволь
мой опыт оценить достойно,
рубить не надо сгоряча.
Горит пока моя свеча,
мне почему-то неспокойно,
я приступаю к миражу,
в котором много куражу.
“Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда” –
во времени не столь далёком,
и смысл, как видишь, с подоплёкой.
Что изменилось с тех времен?
Промчалось множество ворон.
Царей сменили вертопрахи –
вожди – везде большевики
и засверкали вновь клинки,
и над страной повисли страхи,
Поэтов начали стрелять…
Вернёмся всё-таки мы вспять.
“Его мы очень смелым знали,
Когда не наши повара
Орла двуглавого щипали
У Бонопартова шатра”.
А Ленин не чета иному
царю, подобно злому гному,
Россию предал за пятак,
то был бессмысленности знак.
Залив Отчизну нашей кровью,
засел безнравственный в Кремле –
пошли кругами по Земле,
открыв на безупречных ловлю.
Настала эра лагерей,
там снова гибли за царей.
“Гроза двенадцатого года
Настала – кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский Бог”.
И Гитлер был разбит полками
с Гражданской красными клинками
под самой подлою Москвой,
рассталось много с головой –
сложили их за честь Отчизны,
урезанной тем октябрем,
расправились когда с царём,
покрыв военным коммунизмом
простор российский до Курил.
Генсек нас снова обдурил.
“Не Бог помог – стал ропот ниже,
И скоро силою вещей
Мы очутилися в Париже,
А русский царь главой царей”
предстал в Европе окаянной,
призвавшей Гитлера на странный
бескомпромиссный с Русью бой,
об этом скажет вам любой
российский гражданин, советский,
читавший горестный роман,
в котором ложь лилась в обман,
а далее, мой друг, по тексту
без обвинений в пустоте
по нашей русской доброте.
“И чем жирнее, тем тяжеле.
О русский глупый наш народ,
Скажи зачем ты в самом деле”
пошел за Сталиным в поход
по лабиринтам испытаний,
а сколько было расставаний,
безвестностью страдали все
и в городе, и на селе,
досталось всем и, безусловно,
виновен нравственный народ,
расстрелянный как антипод
безнравственности поголовной
среди чекистов жутких лет,
позволим дать один совет:
“Авось, о Шиболет народный,
Тебе я оду посвятил,
Не стихоплет великородный
Меня уже предупредил” –
подсуден каждый, по закону
“Моря достались Альбиону”,
а суша Родине моей,
где пас с Онегиным свиней
покорный ваш слуга – Сорока
незнающий в любви границ,
и ненавидящий столиц
с беспутством, горестью, пороком
надеяться на случай грёз.
Какой на потребленье спрос?
“Авось, аренды забывая,
Ханжа запрется в монастырь,
Авось по манью Николая
Семействам возвратят Сибирь”,
где нас секут, как прежде травят.
“Авось дороги нам поправят”,
да только, видимо, навряд,
когда безнравственный парад
проводит новая элита
похлеще подлинных царей.
Идёт страданье из церквей
безумством странностей наитий
на поприще святых бумаг,
где царствовал во всем ГУЛАГ.
“Сей муж судьбы, сей странник бранный,
Пред кем унизились цари,
Сей всадник, на кого венчанный,
Исчезнувший, как тень зари”
в тумане чистом над рекою,
“Измучен казнию покоя”,
он полз отлогим бережком
невероятно чем влеком
на гору испытаний сроком
по безответной тишине,
оставшимся на той войне,
и неусвоенным уроком
мелькал вершинами Кавказ,
и Альп – суворовских проказ.
“Тряслися грозно Пиренеи,
Волкан Неаполя пылал,
Безрукий князь друзьям Мореи
Из Кишинева уж мигал”,
грозился с Горного Алтая
“Кинжал Лавруши, тень Барклая”
спускалась на осенний дол,
где по весне багульник цвёл,
пылали огоньки веселья,
цветами пахли тополя,
своим безвольем веселя
и, заполняя рощи трелью,
там пел нам песни соловей,
царь ролью хвастался своей:
“Я всех уйму с моим народом, –
Наш царь в конгрессе говорил”,
в ООН Хрущев предстал уродом
и без руля, и без ветрил.
“А про тебя и в ус не дует”,
но вспоминает часто всуе:
“Ты Александровский холоп”,
как результат ошибок проб
помчался строить тупиковый
ненужный человеку путь
с величием, не как-нибудь.
Коммунистически подкован
кремлёвский воин или вождь,
стоявший на трибуне в дождь
“Потешный полк Петра Титана,
Дружина старых усачей,
Предавших некогда тирана
Свирепой шайке палачей”.
Они расправились свирепо,
приказы исполняют слепо,
стреляли подлые в детей,
в глазах горел огонь идей.
Исполнили расправу рьяно
и в яму царские тела
попрятали, на них легла
печаль народа. В полупьяном
экстазе тешились они
вожди безнравственной возни.
“Россия присмирела снова,
И пуще царь пошел кутить,
Но искра пламени иного
Уже издавно может быть”,
им указала путь-дорогу
и побеждала рать от Бога,
а Ельцин Боря тут как тут
для вас он свой придумал кнут –
реформа – шокотерапия,
мы снова – люди низший сорт,
но процветает жизни порт
и в криминале вся Россия
погрязла, взятками полна,
под ними корчится она.
“У них свои бывали сходки,
Они за чашею вина,
Они за рюмкой русской водки”
продали Родину, она
не ойкнула, смирилась, вскоре
и засверкала грусть во взоре,
и снова грянула война,
паскудства, подлости полна,
и закидали мы телами
все ДОТы, ДЗОТы, и Берлин
стоял, как будто арлекин,
дома с рейхстагами пылали,
всем выносили приговор…
…лет много минуло с тех пор.
“Витийством редким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи” –
отца предателя России.
Колесовали, колесили,
месили всем народом грязь,
в верхах сидела всюду мразь.
Истории не знает Путин,
не помнит, чем закончил вождь,
всему причиной только ложь.
Они предатели, по сути –
царь, президент, секретари.
И что ты там ни говори,
“Друг Марса, Вакха и Венеры,
Ты Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал”
Гайдар, ломая строй России,
он думал, видно, что всесилен,
как кандидат, не просто звук, –
экономических наук.
Но лопнул шарик вскоре мыльный,
ушёл за поворот Егор,
закончив не начатый спор,
дорогою своей непыльной.
Пришёл, надолго ли, Фрадков?
Из уймы всех середняков
Медведев всплыл на горизонте,
мерзавец видимо большой,
кричит, мол, пыл свой урезоньте,
гроша любви нет за душой
к России пушкинской эпохи.
У нас дела, видать, так плохи,
что хочется во всю кричать.
Но вновь поставлена печать
на слово сказанное громко
во всеуслышанье в стране.
На чьей не знаю стороне,
но я иду по самой кромке
над пропастью седых времён,
как много в пропасти имён…
Меня вы извините, Пушкин,
за дерзость ваш закончить труд.
На льду я спал на раскладушке.
В руках держал стальной я РУД,
садился по весне на льдину.
Родившись в трудную годину,
ходил по снегу босиком
учением, как ты, влеком.
И пусть меня опять ругают
за смелость истинной строки,
а мне приятно, и с руки
с Онегиным шагать Алтаем
писать “Десятую главу”.
На этом всё же оборву…
А, может быть, ещё продолжу?
Да видно смысла больше нет.
Но всё же, всё же подытожу
и выпущу главу я в свет.
Пускай, что будет, то и будет,
меня поймут простые люди,
как понимали до сих пор.
В другой поэме разговор
мы поведём, читатель, с вами
о наших, извините, днях,
пасущихся коней в степях
с околками и со цветами
бегущими куда-то вдаль,
где светится опять печаль.
Моя печаль, как день осенний,
звенит опавшим в ночь листом,
сплетает строки из мгновений,
и в переполнено-пустом
пространстве новых размышлений
невероятных появлений
однообразности скупой
идущей памятной тропой
по склону Ветхого Завета
в долину странной суеты.
Горят калиною кусты
в Душе забывшего Поэта,
живущего одной строкой.
На Свете есть ли, нет, покой?
Ответ звучит, увы, синицей,
поведал Александр нам Блок:
“Покой нам только снится”.
Поэт, конечно же игрок!
И я иду с весёлой масти
и вопреки советской власти,
занявшей вновь родной Алтай
и всю Россию почитай,
нас душит снова обещаньем –
построить общество любви
на берегах моей Оби.
Видать, опять мы обнищаем,
коль вновь на истину запрет
наложен, вот и весь ответ.
Метки:
