Человек из прошлого
...На моей памяти еще живы воспоминания о коммуналке, со своим убогим, допотопным бытом, правда уже без керосинок и примусов, резкого запаха мастики, которой натирали паркетные полы, но зато не утратившие остроты интриг, похожих скорее на игру в карты, где непременно были свои - король, дама, валет...
В нашей квартире было девять комнат - огромная кухня, вечно занятый в самый неподходящий момент, туалет, рядом ванная и длинный, кривой коридор, выходящий на черный ход, всегда заставленный разным барахлом. Старожилами нашей коммуналки была пожилая пара, он - Михаил Петрович - тощий, длинный, с белесыми бровями, вечно всем недовольный, частенько выпивший, отчего взгляд был диковатый, и она - Нина Павловна, под стать ему - сухопарая, с вопросительным выражением на лице, с претензией на интеллигентность, но иногда, ее сильно хромавшая воспитанность, могла выкинуть что-нибудь экстравагантное до неприличия. Они занимали две комнаты, он был когда-то чиновником, далеко не средней руки, их дети выросли и жили уже давно отдельно.
Михаил Петрович, позволял себе маленькие запои, этак дня на три, и домой тогда не появлялся, а пропадал неизвестно где. Нину Павловну, зная за мужем такую милую странность, еще с молодых лет, а также бесценный опыт семейной жизни, не приводили в состояние безумной тревоги, и уж тем более - истерики, она была спокойна как каменная статуя. Возвращение же блудного мужа, походило на изумительный водевиль: он, еще с порога, изрядно помятый, с глубокого похмелья, запахом животного, которого давно не выгуливали, громко, чтобы слышали все, победоносно кричал, - Хозяин вернулся домой!.. Да, мужчина выпил, и что? Имею право, и никто его у меня не посмеет отнять, - с этими словами, он благосклонно отдавал себя в руки Нины Павловны, которая с умилением глядя на дорогую пропажу, вела его в ванную, где долго отмывала душистым мылом.
В комнате по-соседству, ютилась семья: муж, жена и их дочь, восемнадцати лет - интересная, длинные ноги, милые светлые завитушки на висках, студентка медицинского - Оля. Напротив их, в большой, перегороженной высоким книжным стеллажом комнате, окнами во двор, жили мы - я, моя младшая сестра и мама, наш папа часто бывал в командировках на севере, так что мы почти привыкли жить одни. Мне, в ту пору, стукнуло четырнадцать лет, я только что перешел в восьмой класс, и признаюсь - Леля, так звали ее все, мне очень нравилась, при виде ее, меня охватывало непривычное волнение, только не смейтесь - я начинал уже чувствовать внутренний трепет перед женщиной, восхищение ею.
Перед дверью их комнаты, предательски скрипела одна паркетина, и я, обычно прислушиваясь, заметил, что когда выходили взрослые, то она издавала сиплый, недовольный визг, но совсем по-особому она звучала когда выходила Леля. Это был тонкий, изящный писк, который призывно отзывался во мне, и я летел на кухню с видом невыносимо - срочного дела. Поверьте, мне было довольно смотреть на Лелю затылком, а она, подозревая цель моих набегов, глядела на меня снисходительно, даже с пренебрежением, что отражалось на ее лице - я замечал это, видел даже спиной, но это была уже моя очень личная драма...
За нами, дальше по коридору, была комната Бориса Львовича - литератора, как называла его Нина Павловна, он давно жил один, жена ушла от него к какому-то критику, о чем я узнал однажды, сидя в туалете, из разговора женщин на кухне. Он был неказист, на вид лет шестидесяти пяти, может больше, жутко стеснявшийся своей внешности, и казалось, что в его птичьих глазах стояла грусть.
Я должен признаться вам - у меня был дикий, ужасный недостаток, даже - страсть - подслушивать разговоры взрослых. Моя мама, не зная отчего, пользовалась доверительным отношением у Бориса Львовича, и он, иногда заходя к нам, делился с ней о своем, наболевшем, а порой, и о сокровенном. Вероятно, ему было не с кем больше поговорить по душам, он производил впечатление одинокого человека.
Однажды, я подслушал разговор, когда он зашел к нам в очередной раз. Он с какой-то грусть говорил о том, что его совсем перестали печатать, из-за того, что он сказал где-то не то, что надо - про какие-то танки в Чехословакии. При чем здесь танки, я тогда не понял, как не понял и про статьи, где ругали его рассказы за мелкотемье, и еще, но это, было самым интересным для меня. Оказалось, что у него есть любимая женщина, лет на двадцать пять моложе его, и что она давно безумно его любит. В этот момент у меня перехватило дыхание, и я живо пересел за стол так, делая вид что готовлю уроки, чтобы через амбразуру в стеллаже, было лучше слышно и видно. - Ну, так что же вы, Борис Львович? - сочувственно, не без интереса, умоляюще, вырвалось у мамы.
- Наденька, (так звали мою маму) не смешите меня... Посмотрите, - и он повернулся в профиль, разводя руками. Потом немного погодя, задумчиво улыбаясь, добавил, - У нее очень большие, красивые глаза, она стесняется их и вообще, она так тонко чувствует меня... Верите, нет - мне плохо, и ей тоже, я радуюсь чему-нибудь, и она в восторге от этого... Понимаете, Надя? Согласитесь, это ведь редкость... А что я?.. Я могу только искренне пожалеть, посочувствовать, мне иногда неловко, стыдно перед ней, что я неудачник, что для меня, надо полагать, все уже почти закончилось... А она, так еще молода и интересна...да, и хороша собой. Что я могу ей дать?.. Я уже прибежал к финишу, а ей еще бежать и бежать, - и он посмотрел на маму так, что ей стало нестерпимо обидно за этого, доброго, порядочного человека, которого невзлюбила судьба. - Я ведь знаете, рос без родителей, - помолчав, Борис Львович стал говорить снова, - У чужих, в сущности, людей, потом война, ранение, госпиталь... Думалось, ну вот, кончится война, и тогда, все будет не так как было... Жизнь станет чище, светлее, свободней... а вышло... Да... нет, конечно, были, были и радости и, как говорят - глупое счастье, но со временем как-то стало неспокойно на душе, понимаете, словно она больна... И действительно, во всем его облике было что-то недужное, глубоко скрытое, вызывающее жалость.
Комнату в конце коридора занимала Варвара Семеновна - старая большевичка, ей тогда перевалило далеко уже за семьдесят. Она была совсем седая, грузная, тяжело передвигалась, и мне часто приходилось бегать для нее в магазин за продуктами, за что она платила мне конфетами, которыми я делился с сестренкой.
По вечерам кухня оживала, наполнялась всевозможными запахами - женское население хлопотало над ужином, и когда там была Леля, то я непременно находил причину забежать на кухню, чтобы хоть мельком взглянуть на нее. В такие моменты, Нина Павловна, обязательно смотрела то на меня, то на Лелю, как-то вызывающе - многозначительно, и при этом, загадочно ухмылялась.
Однажды, в один из таких вечеров, как только, Борис Львович заглянул на кухню, Нина Павловна с особым вниманием для всех, сообщила, что Борис Львович стал часто получать письма, явно написанные женской рукой, без обратного адреса, чего раньше никогда не было, и она тут же, взяла его в оборот. - Борис Львович, вы напрасно что-то скрываете от нас, хотя все уже давно отметили, как вы посвежели, у вас загорелись глаза, стала легче походка... Пора бы познакомить нас с вашей незнакомкой, - и Нина Павловна, победоносно окинула взглядом всех присутствующих на кухне.
- Это чистейшее заблуждение, - старался увильнуть Борис Львович, - И во многом, надо сказать, преувеличенное... Да, письма... но, они от читателя, от... читательницы, - нехотя поправился, не умеющий ловчить, Борис Львович.
- В них, наверно, не только о признании вашего таланта, - не унималась, Нина Павловна.
- Ну что же, если вы так настаиваете, то я постараюсь удовлетворить ваше любопытство, Нина Павловна, - сдался Борис Львович, затем достал из кармана свежее письмо и подал его мне.
- Сережа, я прошу тебя, прочти. Я стал разбирать написанное, но тут, мама взяла письмо у меня из рук и начала читать:
Уважаемый, Борис Львович! Пишу вам вновь, надеясь, что вы не осудите меня за назойливость. Я постоянно думаю, каким же надо обладать добрым, отзывчивым сердцем, чтобы писать такие рассказы, как ваши. Вы, вероятно, не совсем представляете как о многом они заставляют меня задуматься, а зачастую пересмотреть мое отношение к жизни. Я очень благодарна вам за то, что вы есть, что, не зная друг друга, мы живем одними мыслями, которые вызывают во мне благородные чувства, и я знаю, что теперь уже никогда не позволят мне быть равнодушной ко всему живому, ощущая беспредельное единство со всем, что окружает нас. Я очень рада за вас, ведь в сущности, если даже только одна я, благодаря вам, стала хоть чуточку добрее, то жизнь вами уже порожита не напрасно. Позвольте в мыслях обнять вас и пожелать... Вдруг, мама запнулась, увидев на пороге кухни Михаила Петровича. На его лице было написано, что он не в добром расположении духа, и ко всему прочему, был нетрезв.
- Это про кого ты читаешь? Кто это в нас чего-то пробуждает, а? - слегка заикаясь, процедил сквозь зубы Михаил Петрович, - Это кто, Львович что ли, герой нашего времени... Писака, которого не печатают. Тебя перестали печатать, а ты знаешь почему?.. Вот, вот...Жил бы как все, не лез бы вперед батьки... Вашему брату, все что-то надо, вас не просят, а вы все равно лезете... Под кожу норовите залезть. От вас одни неприятности, ничего хорошего... Смута только от таких, как ты... Что, я не прав?
Тут не выдержала моя мама, - Михаил Петрович, ну зачем вы так, прекратите, тем более, что вы немного того, - и она грубо показала знакомый всем жест.
- Да, я выпил, и что, разве я мешаю кому-то жить? Это нам мешают, из-за них все... хотят на дыбы поставить...Племя поганое... Что все замолчали, читаете тут, или притворяетесь и не знаете, что эти письма пишет ему Надежда? - и он в упор уставился на мою маму.
- Миша, перестань, прошу, не надо, иди в комнату, - взмолилась, чувствуя неладное, Нина Павловна. Мама выбежала из кухни, мы с Лелей стояли обалдевшие, а Варвара Семеновна только сокрушенно качала головой, воцарилась предгрозовая тишина.
Борис Львович был растерян, беззащитен, в каком-то отупении, не понимая что происходит, стоял совсем отрешенный, и вдруг, словно его ошпарили кипятком, завопил не своим голосом, - Ради Бога, прошу, оставьте, забудьте меня, не мучьте, умоляю! Дайте спокойно дожить! - и с этими словами, он метнулся было в комнату, но тут же опомнившись, выбежал из квартиры, с грохотом хлопнув за собой дверь.
Как, каким образом, Михаил Петрович узнал, что эти письма писала моя мама, я не знаю до сих пор, возможно, она опрометчиво выбросила на кухне в мусор начатое, но испорченное письмо, а может быть...нет, не знаю что и подумать.
Борис Львович не появлялся много дней, и вот как-то воскресным днем, мы возвращались, не помню откуда, с мамой домой, и почти столкнулись с ним во дворе дома. На нем не было лица, он был сам не свой, даже не заметил нас, и когда мама окликнула его, то обернувшись, он чужим голосом тихо произнес, - Она умерла от разрыва сердца, - и удаляясь от нас, я увидел как задергалась его голова и затряслись плечи. В этот день, он ни разу не вышел из своей комнаты, никто не видел его и на следующий, и тогда, на третий день, мама решилась постучать в его дверь, но в ответ отозвалась только тишина.
В нашей квартире было девять комнат - огромная кухня, вечно занятый в самый неподходящий момент, туалет, рядом ванная и длинный, кривой коридор, выходящий на черный ход, всегда заставленный разным барахлом. Старожилами нашей коммуналки была пожилая пара, он - Михаил Петрович - тощий, длинный, с белесыми бровями, вечно всем недовольный, частенько выпивший, отчего взгляд был диковатый, и она - Нина Павловна, под стать ему - сухопарая, с вопросительным выражением на лице, с претензией на интеллигентность, но иногда, ее сильно хромавшая воспитанность, могла выкинуть что-нибудь экстравагантное до неприличия. Они занимали две комнаты, он был когда-то чиновником, далеко не средней руки, их дети выросли и жили уже давно отдельно.
Михаил Петрович, позволял себе маленькие запои, этак дня на три, и домой тогда не появлялся, а пропадал неизвестно где. Нину Павловну, зная за мужем такую милую странность, еще с молодых лет, а также бесценный опыт семейной жизни, не приводили в состояние безумной тревоги, и уж тем более - истерики, она была спокойна как каменная статуя. Возвращение же блудного мужа, походило на изумительный водевиль: он, еще с порога, изрядно помятый, с глубокого похмелья, запахом животного, которого давно не выгуливали, громко, чтобы слышали все, победоносно кричал, - Хозяин вернулся домой!.. Да, мужчина выпил, и что? Имею право, и никто его у меня не посмеет отнять, - с этими словами, он благосклонно отдавал себя в руки Нины Павловны, которая с умилением глядя на дорогую пропажу, вела его в ванную, где долго отмывала душистым мылом.
В комнате по-соседству, ютилась семья: муж, жена и их дочь, восемнадцати лет - интересная, длинные ноги, милые светлые завитушки на висках, студентка медицинского - Оля. Напротив их, в большой, перегороженной высоким книжным стеллажом комнате, окнами во двор, жили мы - я, моя младшая сестра и мама, наш папа часто бывал в командировках на севере, так что мы почти привыкли жить одни. Мне, в ту пору, стукнуло четырнадцать лет, я только что перешел в восьмой класс, и признаюсь - Леля, так звали ее все, мне очень нравилась, при виде ее, меня охватывало непривычное волнение, только не смейтесь - я начинал уже чувствовать внутренний трепет перед женщиной, восхищение ею.
Перед дверью их комнаты, предательски скрипела одна паркетина, и я, обычно прислушиваясь, заметил, что когда выходили взрослые, то она издавала сиплый, недовольный визг, но совсем по-особому она звучала когда выходила Леля. Это был тонкий, изящный писк, который призывно отзывался во мне, и я летел на кухню с видом невыносимо - срочного дела. Поверьте, мне было довольно смотреть на Лелю затылком, а она, подозревая цель моих набегов, глядела на меня снисходительно, даже с пренебрежением, что отражалось на ее лице - я замечал это, видел даже спиной, но это была уже моя очень личная драма...
За нами, дальше по коридору, была комната Бориса Львовича - литератора, как называла его Нина Павловна, он давно жил один, жена ушла от него к какому-то критику, о чем я узнал однажды, сидя в туалете, из разговора женщин на кухне. Он был неказист, на вид лет шестидесяти пяти, может больше, жутко стеснявшийся своей внешности, и казалось, что в его птичьих глазах стояла грусть.
Я должен признаться вам - у меня был дикий, ужасный недостаток, даже - страсть - подслушивать разговоры взрослых. Моя мама, не зная отчего, пользовалась доверительным отношением у Бориса Львовича, и он, иногда заходя к нам, делился с ней о своем, наболевшем, а порой, и о сокровенном. Вероятно, ему было не с кем больше поговорить по душам, он производил впечатление одинокого человека.
Однажды, я подслушал разговор, когда он зашел к нам в очередной раз. Он с какой-то грусть говорил о том, что его совсем перестали печатать, из-за того, что он сказал где-то не то, что надо - про какие-то танки в Чехословакии. При чем здесь танки, я тогда не понял, как не понял и про статьи, где ругали его рассказы за мелкотемье, и еще, но это, было самым интересным для меня. Оказалось, что у него есть любимая женщина, лет на двадцать пять моложе его, и что она давно безумно его любит. В этот момент у меня перехватило дыхание, и я живо пересел за стол так, делая вид что готовлю уроки, чтобы через амбразуру в стеллаже, было лучше слышно и видно. - Ну, так что же вы, Борис Львович? - сочувственно, не без интереса, умоляюще, вырвалось у мамы.
- Наденька, (так звали мою маму) не смешите меня... Посмотрите, - и он повернулся в профиль, разводя руками. Потом немного погодя, задумчиво улыбаясь, добавил, - У нее очень большие, красивые глаза, она стесняется их и вообще, она так тонко чувствует меня... Верите, нет - мне плохо, и ей тоже, я радуюсь чему-нибудь, и она в восторге от этого... Понимаете, Надя? Согласитесь, это ведь редкость... А что я?.. Я могу только искренне пожалеть, посочувствовать, мне иногда неловко, стыдно перед ней, что я неудачник, что для меня, надо полагать, все уже почти закончилось... А она, так еще молода и интересна...да, и хороша собой. Что я могу ей дать?.. Я уже прибежал к финишу, а ей еще бежать и бежать, - и он посмотрел на маму так, что ей стало нестерпимо обидно за этого, доброго, порядочного человека, которого невзлюбила судьба. - Я ведь знаете, рос без родителей, - помолчав, Борис Львович стал говорить снова, - У чужих, в сущности, людей, потом война, ранение, госпиталь... Думалось, ну вот, кончится война, и тогда, все будет не так как было... Жизнь станет чище, светлее, свободней... а вышло... Да... нет, конечно, были, были и радости и, как говорят - глупое счастье, но со временем как-то стало неспокойно на душе, понимаете, словно она больна... И действительно, во всем его облике было что-то недужное, глубоко скрытое, вызывающее жалость.
Комнату в конце коридора занимала Варвара Семеновна - старая большевичка, ей тогда перевалило далеко уже за семьдесят. Она была совсем седая, грузная, тяжело передвигалась, и мне часто приходилось бегать для нее в магазин за продуктами, за что она платила мне конфетами, которыми я делился с сестренкой.
По вечерам кухня оживала, наполнялась всевозможными запахами - женское население хлопотало над ужином, и когда там была Леля, то я непременно находил причину забежать на кухню, чтобы хоть мельком взглянуть на нее. В такие моменты, Нина Павловна, обязательно смотрела то на меня, то на Лелю, как-то вызывающе - многозначительно, и при этом, загадочно ухмылялась.
Однажды, в один из таких вечеров, как только, Борис Львович заглянул на кухню, Нина Павловна с особым вниманием для всех, сообщила, что Борис Львович стал часто получать письма, явно написанные женской рукой, без обратного адреса, чего раньше никогда не было, и она тут же, взяла его в оборот. - Борис Львович, вы напрасно что-то скрываете от нас, хотя все уже давно отметили, как вы посвежели, у вас загорелись глаза, стала легче походка... Пора бы познакомить нас с вашей незнакомкой, - и Нина Павловна, победоносно окинула взглядом всех присутствующих на кухне.
- Это чистейшее заблуждение, - старался увильнуть Борис Львович, - И во многом, надо сказать, преувеличенное... Да, письма... но, они от читателя, от... читательницы, - нехотя поправился, не умеющий ловчить, Борис Львович.
- В них, наверно, не только о признании вашего таланта, - не унималась, Нина Павловна.
- Ну что же, если вы так настаиваете, то я постараюсь удовлетворить ваше любопытство, Нина Павловна, - сдался Борис Львович, затем достал из кармана свежее письмо и подал его мне.
- Сережа, я прошу тебя, прочти. Я стал разбирать написанное, но тут, мама взяла письмо у меня из рук и начала читать:
Уважаемый, Борис Львович! Пишу вам вновь, надеясь, что вы не осудите меня за назойливость. Я постоянно думаю, каким же надо обладать добрым, отзывчивым сердцем, чтобы писать такие рассказы, как ваши. Вы, вероятно, не совсем представляете как о многом они заставляют меня задуматься, а зачастую пересмотреть мое отношение к жизни. Я очень благодарна вам за то, что вы есть, что, не зная друг друга, мы живем одними мыслями, которые вызывают во мне благородные чувства, и я знаю, что теперь уже никогда не позволят мне быть равнодушной ко всему живому, ощущая беспредельное единство со всем, что окружает нас. Я очень рада за вас, ведь в сущности, если даже только одна я, благодаря вам, стала хоть чуточку добрее, то жизнь вами уже порожита не напрасно. Позвольте в мыслях обнять вас и пожелать... Вдруг, мама запнулась, увидев на пороге кухни Михаила Петровича. На его лице было написано, что он не в добром расположении духа, и ко всему прочему, был нетрезв.
- Это про кого ты читаешь? Кто это в нас чего-то пробуждает, а? - слегка заикаясь, процедил сквозь зубы Михаил Петрович, - Это кто, Львович что ли, герой нашего времени... Писака, которого не печатают. Тебя перестали печатать, а ты знаешь почему?.. Вот, вот...Жил бы как все, не лез бы вперед батьки... Вашему брату, все что-то надо, вас не просят, а вы все равно лезете... Под кожу норовите залезть. От вас одни неприятности, ничего хорошего... Смута только от таких, как ты... Что, я не прав?
Тут не выдержала моя мама, - Михаил Петрович, ну зачем вы так, прекратите, тем более, что вы немного того, - и она грубо показала знакомый всем жест.
- Да, я выпил, и что, разве я мешаю кому-то жить? Это нам мешают, из-за них все... хотят на дыбы поставить...Племя поганое... Что все замолчали, читаете тут, или притворяетесь и не знаете, что эти письма пишет ему Надежда? - и он в упор уставился на мою маму.
- Миша, перестань, прошу, не надо, иди в комнату, - взмолилась, чувствуя неладное, Нина Павловна. Мама выбежала из кухни, мы с Лелей стояли обалдевшие, а Варвара Семеновна только сокрушенно качала головой, воцарилась предгрозовая тишина.
Борис Львович был растерян, беззащитен, в каком-то отупении, не понимая что происходит, стоял совсем отрешенный, и вдруг, словно его ошпарили кипятком, завопил не своим голосом, - Ради Бога, прошу, оставьте, забудьте меня, не мучьте, умоляю! Дайте спокойно дожить! - и с этими словами, он метнулся было в комнату, но тут же опомнившись, выбежал из квартиры, с грохотом хлопнув за собой дверь.
Как, каким образом, Михаил Петрович узнал, что эти письма писала моя мама, я не знаю до сих пор, возможно, она опрометчиво выбросила на кухне в мусор начатое, но испорченное письмо, а может быть...нет, не знаю что и подумать.
Борис Львович не появлялся много дней, и вот как-то воскресным днем, мы возвращались, не помню откуда, с мамой домой, и почти столкнулись с ним во дворе дома. На нем не было лица, он был сам не свой, даже не заметил нас, и когда мама окликнула его, то обернувшись, он чужим голосом тихо произнес, - Она умерла от разрыва сердца, - и удаляясь от нас, я увидел как задергалась его голова и затряслись плечи. В этот день, он ни разу не вышел из своей комнаты, никто не видел его и на следующий, и тогда, на третий день, мама решилась постучать в его дверь, но в ответ отозвалась только тишина.
Метки:
