Художник и тысяча
Почему я пишу про Львов? И, правда-почему? Почему не с жалом в сердце, но с медом я думаю про горбатые его улицы и одряхлевшие шпили костелов? Сидя в темноте и всматриваясь в допотопный экран памяти, на который серебряным лучом, идущим откуда-то из-за спины, из неведомого, из ставшего космосом далека слабеющим потоком пляшущих точек проливается черно-белые, теряющие четкость картинки…Город, по каменным плитам которого, отмытым дождем и согретым солнцем я бродил босиком , думая, что жизнь бесконечна…Я никому не отдам этот город. Националисты, бандеровцы –налет ржавчины. Во Львове живут и жили прекрасные, добрые, сердечные люди…Есть много городов на Земле, есть Нью-Йорк и Лонг Айленд, есть Тель-Авив и Яффо, но есть –как не быть! –Львов, Левандовка и Брюховичи…
………………………………………………………………………………………
Князь Даниил хмуро наблюдал, как малиновое коромысло, все больше выгибаясь горбом к небу, вздымалось из-за дальних холмов. Одинокий дуб, расколотый молнией, бросил на мгновение к ногам князя, словно стрелу, выпавшую из колчана половца, серую тень. Тень, испугавашись пыльного сапога, тут же медленно поползла обратно, к подножию изуродованного дерева. Яркий луч, больно задев глаз, разбился о наконечник шлема воеводы, спешащего с вестью. С благой ли? Возликует ли душа или острое жало убитой надежды пронзит княжеский доспех, терзая сердце?
Сын, Князь! Княгиня разрешилась сыном! Лекарь вынес кровавые тряпки, в которые завернул дитя, показал мальчишку дружине. Роды шли трудно, лекарь едва стоит на ногах, Сама отошла в сон. Иди туда Князь, тебя ждет сын.
Над холмами повис малиновый диск, тень от дуба спряталась в его корни.
Сын. Князь выдвинул из ножен клинок на четверть. Голубоватая, дымчатая, драгоценная сталь, которую прикованные к скамьям рабы с залитыми потом и кровью черными спинами, привезли на барке из Дамаска в Царьград, столкнулась с малиновым лучом, швырнув его обратно в небо, как голову печенега в истоптанный боем вереск.
Меч упал в ножны. –Живи, воевода. Благая весть!
-Вот здесь-Князь Даниил Галицкий, исконно русский князь, ударил ножнами в траву под ногами – быть здесь городу во имя сыны моего –Льва! Христос пришел на Землю ровно за 1225 лет до этого дня!
Что скажете? Не великие ли люди сплели судьбу свою с городом Львов? –Это еще что!
Сам Петр, - Петр! -Коротал здесь ночь перед битвой в Полтаве. С одной стороны-Петр, сидя на сундуке в низенькой комнате с окошком, заправленным по диагонали в решетку из толстых железных прутьев и глядя на двух каменных львов, положивших усталые лапы на щиты у входа в Ратушу и Шлиппенбах, или кто там еще- в болоте под городом, искусанный галичанским свирепым комаром.
Опять же, Мазепа. Не он ли дрожал здесь от азарта, поджидая переодетого в гуцула шведа, как лист проклятой осины под палестинским ветром, когда к ней, кряхтя, подбирался Иуда со своей веревкой?
Богдан Хмельницкий здесь вообще свой. Нет костела, где бы честный хохол не восславил Господа за единение братьев, сынов одного народа!
Стоп! А "Апостол"!? Забыли? -Я не про Петра там, Иллию или Матфеея-их, как раз, никаким боком ко Львову... Нет! -Бородатого русского мужика, сына Федора, что, не в пример хилому немцу-Гутенбергу, сам могучей своей ручищей крутил деревянный винт, прижимая буковицы к тонюсеньким клочкам телячьей кожи и после, перехватив волосы тесемкой, чтобы чуб не застил, сшивал страницы, порождая шедевр. Первопечатник! Или "першедрукар" по-местному, уж простите за такой язык для святого дела!
Вы говорите! Можно продолжать этот список, в котором, что не имя, то вечная ему память! Далее: Коля Зальцман. Художник и парикмахер. И этот рассказ о нем.
……………………………………………………………………………………………………..
Тихая, согретая июньским теплом, улица..Фиолетовые, в незапамятные времена вырубленные из цельного камня, пузатые кубики мостовой сцепились друг с другом, как римская когорта щитами перед боем, и застыли в неподвижности, впитывая в себя нежаркие лучики вечернего солнца…Впрочем, зачем так много о камнях? И правда – зачем? Речь пойдет о заурядной Львовской парикмахерской…
Как часто мы произносим слово- художник!, наполняя его пафосным смыслом! И рисуются воображением мрачные, потемневшие полотна, плененные сетями крокелюров, или там, силуэты каменных мужиков с жалким подобием анатомических подробностей, или задрапированная в шелк леди с кувшином у родника…Всякие там турецкие шали…
Нет, друзья, нет- вас неправильно научили, не то показывали. Дурили! Есть в львовской картинной галерее розовые люди, взявшиеся за руки в круг на зеленой поляне. Плясуны! Сзади шепот - Сезанн! Моне! Ренуар!
- И сколько ждать того пацана, что, дожевав уворованное у ротозеи-торговки яблоко, проорет: а дядька-то, дядька- голый!
Не спешите себя корить за невежество.
А Коля? Разве не Коля Зальцман делает лицо города Львова?
Что Вы видите, отъехав пару остановок на трамвае от вокзала? - Силу пальцев его и кисти его! Кто, как не утонченные львовские пани герцогинями плывут по улицам славного города Львова - по Плац Пруса и Перше-травнэвой , в конце-то концов?!
Озабоченно плывут по своим таинственным, интригующим бабьим делам, спрыгнув с подножки визжащего колесом трамвая и опасаются при этом дрогнуть, чтобы не порушить шедевр, порожденный нервными пальцами Кольки Зальцмана?
А волос? Простой человеческий волос, бессмысленно и дико растущий повсюду на вас, но который также вырастает и из головы, именно он, налитый сочным янтарем, застывает, леденеет…и глуповатое, настороженное лицо львовской хохлухи излучает под сенью его, аристократизм и надменноть.
Коля Зальцман-художник. Расческа в его руках, ножницы- это кисть и палитра. Сто поколений до него-сто, не меньше, сощурившись смотрели на заросшие головы дикарей, смотрели и решали: что обкорнать, что отмахнуть к чертовой матери, чтобы лицо стало лицом…
Выскребая щетину с дубленных гуцульских щек, Коля думал о прекрасном. Он думал о Белле. Он думал о свадьбе… Пусть для начала будет парень…Всего-то! Найдем пару ножниц, машинка есть! Как я научу его стричь!
-В белом халате до пят -я отдам ему свой -сорванец будет намыливать кадыки и подбородки, в белоснежной пене соберется проросшая на щеках щетина и, как ударом шпаги о полотенце, будет очищаться сверкающий, полированный клинок Золингена -( я дам пацану лучшую свою бритву!) Лезвие тонкое и нежное, как женский каприз, лезвие меж двух пожелтевших пластин из слоновой кости, на котором как символ сятости, уже полустертый от столетнего соприкосновений с кожаным ремнем, вычурным вензелем выгравировано слово ?Solingen?.
Старый Исаак-кустарь и самоучка, давно уже спит на Лычаковском кладбище, в болоте, которое поляки отвели для евреев. Ему все равно!-сухо там или сыро! Коля, сын его, затмил его славу. Что мог Исаак со своей ручной машинкой? Подстричь под ноль? Да! Мог. И голодные вши переселялись с немытых, стриженных голов на волосатые…
Исаак был один! Правда, были еще цирюльни и были еще мастера…Но…-машинка, зажатая между пальцев, это, как женские ноготки в медвежьем объятии насильника…
Подвал, в котором Иссак стриг десятилетиями: пару кресел, диванчик, вешалка.
Уголок подвала отделялся фанерной перегородкой, выкрашенной светло-зеленой масляной краской, в фанере вырезано окошко с закругленным верхом - касса. Зачем? С клиента можно было получить прямо здесь, у кресла, и отсчитать сдачу, сунув руку в брючный карман, откинув полу утратившего свежесть, белого халата…Но Коля величественно говорил: -пройдите! И исчезал за ?кулисы?, чтобы с постным лицом возникнуть в окошке ?кассы?.
Новость принесла толстая Мария, мама двух хулиганов: Юры и Димы. Ей можно верить: снайпер - фронтовик. Дама железной воли и твердого слова. Рыжий парик называла ?шиньон? и надевала на голову, как кепку…Из года в год приходила она к Коле с двумя сопляками, висящими на ее подоле и со своей доской-положить поперек подлокотников на кресло-стригите обоих налысо! К школе отрастет! По шесть копеек за голову…Так мы с братом и шли-по шести копеек за душу.
-Мама, может, хоть челку?!
Нет!-отрезАла, как досылала патрон затвором СВТ*, мама…
Новость была такая:
-Мария стоит в гастрономе на Сталина: ?выкинули? филе замороженной трески, сзади, как напасть, подкралась молочница Ханна.
Ну, могла бы промолчать! Так нет!
- Слышали новость? Сватов засылали! Сам Сорока с рушником ходил! –Вот этот, с тощей задницей посватался к Бэле! К Белле!!! –он кто?, а у них –пианино! -вот, этими собственными ушами слышала!
А что мне пианино? –есть люди, так у них своя ?Победа?!
-Нее…у этих Победы нет…Но,Вы, ведь, Мейера знаете -толще его разве, что Ратуша- так он вышел на балкон в подштанниках и орал на весь двор: вот ЭТО! Хочет стать мужем? Этот клоун со щипцами пеной! –Пусть он себе ?этот самый? завьет, прежде, чем я свою кровинушку отдам ему паскудить! Или пусть принесет тыщу! Прямо на стол – тыщу!
Тысячу, загрустил Коля. Откуда? -?бокс? -тридцать копеек, полу-бокс шестнадцать, под ?ноль?, вообще,- гривенник…Белла... Ах, как хорошо бы было! Белла. И почти русская фамилия-Ривкин! Это вам не Коля Зальцман! Ее бы взял. Как здорово-Николай Ривкин! Можно еще ?г? спереди приставлять, тогда совсем хорошо!
Рассудить, так и евреем быть неплохо - а что плохого? Не ори на всех перекрестках: люди! Я, мол, …этот! Так и кто узнает? Живи себе спокойненько…с образом по подобию.
Ох, уж мне этот образ! Заходишь, скажем, в купе плацкартное, в Черновцы или Броды, скажем. Битком. Сел на краешек лавки, поезд тронулся, огоньки поплыли. Тепло, уютно. Люди сальцо жуют. И ты перекусить можешь. Коржичек, яичко на газетку, опять же, помолиться, уткнувшись носом в уголок …
Попутчики повеселели, глядят, перемигиваются..Нет-нет, что Вы, ничего-у самих евреи в приятелях…
Да при чем тут ваши евреи в приятелях! Да, хоть мордва там у вас, хоть узбеки! Что, на человека я не похож? Или хлеб у меня другой? Боже, как в морду, иной раз, заехать хочется…Ладно, проехали…
Так, что там, тетя Маша -не отдаст Мейер дочку за парикмахера? Нет? Принц ему нужен? Вот, пусть и ищет еврейских принцев.
Бог послал. Ветер рванул тощую герань в горшке на витрине -входит средних лет тетка, напудрена, размалевана, пацаненок на пальце: -
-Парикмахера мне!
Я буду…
Тетка приникла к уху: -интимную стрижку делаете?
-Любую делаем, занимайте очередь!
-То-есть, как? - Не поняла? Что, в этом кресле?
-ДосОчку подложим, если что!
-Какую досОчку, куда!!!??? -Вы не поняли. Мне интимную. Там…
Тут, надо сказать пару слов в оправдание бедных моих земляков,
Деликатный, утонченный термин ?интимный?, да еще на русском, не то, что бы был в особом ходу промеж львовских безгрешных, бесхитростных евреев. Они и вспоминали-то о подобных бытовых мелочах, случавшихся между делом, когда, вдруг, вспухал живот у жены…
-ПлачУ тысячу, добавила дама.
Что там тетя Маша болтала про Мейера? Тысячу ему? –Так, вот она, тысяча!
В драповом пальто, в дорогих румынских сапожках, с шестимесячной укладкой ?перманент?, с Красной Москвой из-под мышек!
Нет! Не быть Белле мадам Зальцман, не бывать Коле русским парнем Николаем Ривкиным!
Не опоганит он отцовский Золинген о Б-г знает что!
………………………………………………………………………………………………
Мейер перестал жить через семь месяцев. Николай, не отпуская худенький Беллин локоток, первым бросил горсть влажной земли в скорбную яму и вдохновенно, как на выбеленный холст, посмотрел на взъерошенные кладбищенским ветром локоны будущей жены.
-Тоже скажете! -тысячу!
………………………………………………………………………………………
Князь Даниил хмуро наблюдал, как малиновое коромысло, все больше выгибаясь горбом к небу, вздымалось из-за дальних холмов. Одинокий дуб, расколотый молнией, бросил на мгновение к ногам князя, словно стрелу, выпавшую из колчана половца, серую тень. Тень, испугавашись пыльного сапога, тут же медленно поползла обратно, к подножию изуродованного дерева. Яркий луч, больно задев глаз, разбился о наконечник шлема воеводы, спешащего с вестью. С благой ли? Возликует ли душа или острое жало убитой надежды пронзит княжеский доспех, терзая сердце?
Сын, Князь! Княгиня разрешилась сыном! Лекарь вынес кровавые тряпки, в которые завернул дитя, показал мальчишку дружине. Роды шли трудно, лекарь едва стоит на ногах, Сама отошла в сон. Иди туда Князь, тебя ждет сын.
Над холмами повис малиновый диск, тень от дуба спряталась в его корни.
Сын. Князь выдвинул из ножен клинок на четверть. Голубоватая, дымчатая, драгоценная сталь, которую прикованные к скамьям рабы с залитыми потом и кровью черными спинами, привезли на барке из Дамаска в Царьград, столкнулась с малиновым лучом, швырнув его обратно в небо, как голову печенега в истоптанный боем вереск.
Меч упал в ножны. –Живи, воевода. Благая весть!
-Вот здесь-Князь Даниил Галицкий, исконно русский князь, ударил ножнами в траву под ногами – быть здесь городу во имя сыны моего –Льва! Христос пришел на Землю ровно за 1225 лет до этого дня!
Что скажете? Не великие ли люди сплели судьбу свою с городом Львов? –Это еще что!
Сам Петр, - Петр! -Коротал здесь ночь перед битвой в Полтаве. С одной стороны-Петр, сидя на сундуке в низенькой комнате с окошком, заправленным по диагонали в решетку из толстых железных прутьев и глядя на двух каменных львов, положивших усталые лапы на щиты у входа в Ратушу и Шлиппенбах, или кто там еще- в болоте под городом, искусанный галичанским свирепым комаром.
Опять же, Мазепа. Не он ли дрожал здесь от азарта, поджидая переодетого в гуцула шведа, как лист проклятой осины под палестинским ветром, когда к ней, кряхтя, подбирался Иуда со своей веревкой?
Богдан Хмельницкий здесь вообще свой. Нет костела, где бы честный хохол не восславил Господа за единение братьев, сынов одного народа!
Стоп! А "Апостол"!? Забыли? -Я не про Петра там, Иллию или Матфеея-их, как раз, никаким боком ко Львову... Нет! -Бородатого русского мужика, сына Федора, что, не в пример хилому немцу-Гутенбергу, сам могучей своей ручищей крутил деревянный винт, прижимая буковицы к тонюсеньким клочкам телячьей кожи и после, перехватив волосы тесемкой, чтобы чуб не застил, сшивал страницы, порождая шедевр. Первопечатник! Или "першедрукар" по-местному, уж простите за такой язык для святого дела!
Вы говорите! Можно продолжать этот список, в котором, что не имя, то вечная ему память! Далее: Коля Зальцман. Художник и парикмахер. И этот рассказ о нем.
……………………………………………………………………………………………………..
Тихая, согретая июньским теплом, улица..Фиолетовые, в незапамятные времена вырубленные из цельного камня, пузатые кубики мостовой сцепились друг с другом, как римская когорта щитами перед боем, и застыли в неподвижности, впитывая в себя нежаркие лучики вечернего солнца…Впрочем, зачем так много о камнях? И правда – зачем? Речь пойдет о заурядной Львовской парикмахерской…
Как часто мы произносим слово- художник!, наполняя его пафосным смыслом! И рисуются воображением мрачные, потемневшие полотна, плененные сетями крокелюров, или там, силуэты каменных мужиков с жалким подобием анатомических подробностей, или задрапированная в шелк леди с кувшином у родника…Всякие там турецкие шали…
Нет, друзья, нет- вас неправильно научили, не то показывали. Дурили! Есть в львовской картинной галерее розовые люди, взявшиеся за руки в круг на зеленой поляне. Плясуны! Сзади шепот - Сезанн! Моне! Ренуар!
- И сколько ждать того пацана, что, дожевав уворованное у ротозеи-торговки яблоко, проорет: а дядька-то, дядька- голый!
Не спешите себя корить за невежество.
А Коля? Разве не Коля Зальцман делает лицо города Львова?
Что Вы видите, отъехав пару остановок на трамвае от вокзала? - Силу пальцев его и кисти его! Кто, как не утонченные львовские пани герцогинями плывут по улицам славного города Львова - по Плац Пруса и Перше-травнэвой , в конце-то концов?!
Озабоченно плывут по своим таинственным, интригующим бабьим делам, спрыгнув с подножки визжащего колесом трамвая и опасаются при этом дрогнуть, чтобы не порушить шедевр, порожденный нервными пальцами Кольки Зальцмана?
А волос? Простой человеческий волос, бессмысленно и дико растущий повсюду на вас, но который также вырастает и из головы, именно он, налитый сочным янтарем, застывает, леденеет…и глуповатое, настороженное лицо львовской хохлухи излучает под сенью его, аристократизм и надменноть.
Коля Зальцман-художник. Расческа в его руках, ножницы- это кисть и палитра. Сто поколений до него-сто, не меньше, сощурившись смотрели на заросшие головы дикарей, смотрели и решали: что обкорнать, что отмахнуть к чертовой матери, чтобы лицо стало лицом…
Выскребая щетину с дубленных гуцульских щек, Коля думал о прекрасном. Он думал о Белле. Он думал о свадьбе… Пусть для начала будет парень…Всего-то! Найдем пару ножниц, машинка есть! Как я научу его стричь!
-В белом халате до пят -я отдам ему свой -сорванец будет намыливать кадыки и подбородки, в белоснежной пене соберется проросшая на щеках щетина и, как ударом шпаги о полотенце, будет очищаться сверкающий, полированный клинок Золингена -( я дам пацану лучшую свою бритву!) Лезвие тонкое и нежное, как женский каприз, лезвие меж двух пожелтевших пластин из слоновой кости, на котором как символ сятости, уже полустертый от столетнего соприкосновений с кожаным ремнем, вычурным вензелем выгравировано слово ?Solingen?.
Старый Исаак-кустарь и самоучка, давно уже спит на Лычаковском кладбище, в болоте, которое поляки отвели для евреев. Ему все равно!-сухо там или сыро! Коля, сын его, затмил его славу. Что мог Исаак со своей ручной машинкой? Подстричь под ноль? Да! Мог. И голодные вши переселялись с немытых, стриженных голов на волосатые…
Исаак был один! Правда, были еще цирюльни и были еще мастера…Но…-машинка, зажатая между пальцев, это, как женские ноготки в медвежьем объятии насильника…
Подвал, в котором Иссак стриг десятилетиями: пару кресел, диванчик, вешалка.
Уголок подвала отделялся фанерной перегородкой, выкрашенной светло-зеленой масляной краской, в фанере вырезано окошко с закругленным верхом - касса. Зачем? С клиента можно было получить прямо здесь, у кресла, и отсчитать сдачу, сунув руку в брючный карман, откинув полу утратившего свежесть, белого халата…Но Коля величественно говорил: -пройдите! И исчезал за ?кулисы?, чтобы с постным лицом возникнуть в окошке ?кассы?.
Новость принесла толстая Мария, мама двух хулиганов: Юры и Димы. Ей можно верить: снайпер - фронтовик. Дама железной воли и твердого слова. Рыжий парик называла ?шиньон? и надевала на голову, как кепку…Из года в год приходила она к Коле с двумя сопляками, висящими на ее подоле и со своей доской-положить поперек подлокотников на кресло-стригите обоих налысо! К школе отрастет! По шесть копеек за голову…Так мы с братом и шли-по шести копеек за душу.
-Мама, может, хоть челку?!
Нет!-отрезАла, как досылала патрон затвором СВТ*, мама…
Новость была такая:
-Мария стоит в гастрономе на Сталина: ?выкинули? филе замороженной трески, сзади, как напасть, подкралась молочница Ханна.
Ну, могла бы промолчать! Так нет!
- Слышали новость? Сватов засылали! Сам Сорока с рушником ходил! –Вот этот, с тощей задницей посватался к Бэле! К Белле!!! –он кто?, а у них –пианино! -вот, этими собственными ушами слышала!
А что мне пианино? –есть люди, так у них своя ?Победа?!
-Нее…у этих Победы нет…Но,Вы, ведь, Мейера знаете -толще его разве, что Ратуша- так он вышел на балкон в подштанниках и орал на весь двор: вот ЭТО! Хочет стать мужем? Этот клоун со щипцами пеной! –Пусть он себе ?этот самый? завьет, прежде, чем я свою кровинушку отдам ему паскудить! Или пусть принесет тыщу! Прямо на стол – тыщу!
Тысячу, загрустил Коля. Откуда? -?бокс? -тридцать копеек, полу-бокс шестнадцать, под ?ноль?, вообще,- гривенник…Белла... Ах, как хорошо бы было! Белла. И почти русская фамилия-Ривкин! Это вам не Коля Зальцман! Ее бы взял. Как здорово-Николай Ривкин! Можно еще ?г? спереди приставлять, тогда совсем хорошо!
Рассудить, так и евреем быть неплохо - а что плохого? Не ори на всех перекрестках: люди! Я, мол, …этот! Так и кто узнает? Живи себе спокойненько…с образом по подобию.
Ох, уж мне этот образ! Заходишь, скажем, в купе плацкартное, в Черновцы или Броды, скажем. Битком. Сел на краешек лавки, поезд тронулся, огоньки поплыли. Тепло, уютно. Люди сальцо жуют. И ты перекусить можешь. Коржичек, яичко на газетку, опять же, помолиться, уткнувшись носом в уголок …
Попутчики повеселели, глядят, перемигиваются..Нет-нет, что Вы, ничего-у самих евреи в приятелях…
Да при чем тут ваши евреи в приятелях! Да, хоть мордва там у вас, хоть узбеки! Что, на человека я не похож? Или хлеб у меня другой? Боже, как в морду, иной раз, заехать хочется…Ладно, проехали…
Так, что там, тетя Маша -не отдаст Мейер дочку за парикмахера? Нет? Принц ему нужен? Вот, пусть и ищет еврейских принцев.
Бог послал. Ветер рванул тощую герань в горшке на витрине -входит средних лет тетка, напудрена, размалевана, пацаненок на пальце: -
-Парикмахера мне!
Я буду…
Тетка приникла к уху: -интимную стрижку делаете?
-Любую делаем, занимайте очередь!
-То-есть, как? - Не поняла? Что, в этом кресле?
-ДосОчку подложим, если что!
-Какую досОчку, куда!!!??? -Вы не поняли. Мне интимную. Там…
Тут, надо сказать пару слов в оправдание бедных моих земляков,
Деликатный, утонченный термин ?интимный?, да еще на русском, не то, что бы был в особом ходу промеж львовских безгрешных, бесхитростных евреев. Они и вспоминали-то о подобных бытовых мелочах, случавшихся между делом, когда, вдруг, вспухал живот у жены…
-ПлачУ тысячу, добавила дама.
Что там тетя Маша болтала про Мейера? Тысячу ему? –Так, вот она, тысяча!
В драповом пальто, в дорогих румынских сапожках, с шестимесячной укладкой ?перманент?, с Красной Москвой из-под мышек!
Нет! Не быть Белле мадам Зальцман, не бывать Коле русским парнем Николаем Ривкиным!
Не опоганит он отцовский Золинген о Б-г знает что!
………………………………………………………………………………………………
Мейер перестал жить через семь месяцев. Николай, не отпуская худенький Беллин локоток, первым бросил горсть влажной земли в скорбную яму и вдохновенно, как на выбеленный холст, посмотрел на взъерошенные кладбищенским ветром локоны будущей жены.
-Тоже скажете! -тысячу!
Метки:
