Нежной, ласковой самой
Галина Орлова
Маме моей, Марии Викторовне Орловой, посвящается
?Я знаю, мать, твой каждый час - утрата.
Как ты во мне, так я в тебе распят.
И нет любви твоей награды и возврата,
Затем, что в ней самой - награда и возврат!?
Максимилиан Волошин
Добрый ангел нашего детства
За окном чуть рассвело. В утренней тишине слышно, как потрескивают от мороза бревна снаружи дома, а из горницы доносится по радио знакомая воскресная мелодия: ?С добрым утром, с добрым утром…? Какое счастье – выходной. Можно, не торопясь в школу, еще подремать в теплой постели.
Сквозь легкую занавесь в дверном проеме видны блики живого огня, пульсирующего по стенам кухни: мама затопила печь. Она ходит тихо, старается не греметь посудой, чтобы не разбудить нас, детей. И я, блаженно вздыхая, опять закрываю глаза. И все же сквозь полусон-полуявь слышу, как мягко постукивает о стенки кастрюли мутовка, как потрескивают в печи дрова.
А окончательно просыпаюсь от дразнящего запаха блинов и негромкого разговора родителей. Они говорят о морозе, стельной Субботке и всяких других хозяйственных делах. И отец уходит управляться. А мама остается у печи, в которой мерцают и вспыхивают угли. И стопка блинов на столе прибывает. Тонкие, мягкие, с коричневым хрустящим ободком по краям – разве что-нибудь сравнится с теми блинами из русской печи?
Мама раскраснелась, сковородник мелькает у нее в руках.
- Мам, можно я сама?
- Сами – с усами, - шутливо отвечает мама, но место уступает. Длинный сковородник в моих руках задевает за все выступы небольшой кухни, сковородка норовит свалиться, а жар от печи ощутимо пощипывает лицо и руки. Мама ласково гладит меня по голове и отправляет за стол. Поднялись и старшие – Володя и Нина, и младшие – Петро и Саня, мы впятером облепляем стол и быстро расправляемся с блинами. А мама смотрит на нас ласково и чуть печально.
Взгляд этот я поняла через много лет, сама став матерью и испытывая всю гамму родительских чувств к своим ?кровинкам?: не передаваемую словами нежность, умиление, любовь и гордость, страх и беспокойство за их будущее. А еще всегда ношу в душе то ощущение тепла, доброты и любви, что исходило от мамы и защищало нас от всех детских бед и обид. Я не помню, чтобы она когда-нибудь на нас накричала, а тем более – ударила, хотя мы были, конечно, отнюдь не ангелами. Скорее, добрым ангелом нашего детства всегда была она.
…Мы с сестрой спорим, чья очередь сегодня мыть посуду. Спорим долго, до ссоры. Мама молча, не говоря нам ни единого слова, начинает мыть сама. Нет, не демонстративно, не осуждающе. Просто, как все свои нескончаемые дела. И нам становится ужасно стыдно.
…Я несу домой только что купленные тетрадки, ручку, карандаш и пересчитываю сдачу. Ура! Сдача на 15 копеек больше, чем надо было. Продавщица просчиталась! Дома я с гордостью и расчетом на похвалу рассказываю это маме. Но она отчего-то не радуется, а, наоборот, непривычно сурово отправляет меня обратно в магазин отдать эти ?лишние? 15 копеек. Урок запомнился на всю жизнь.
… А вот мы всей семьей на сенокосе. Обычно покосы дают на ближних заливных лугах у Меретки и Кукуя или за Обью. Но в этот год толи трава там плохая, то ли еще что, но пришлось выкосить и это болото среди леса. Оно все в высоких кочках, о которые постоянно спотыкаешься, особенно когда тащишь на жердях копешку, и кроме сена впереди ничего не видно. День жаркий, от земли поднимается душный пар и маревом стоит над болотом, пот заливает глаза, сенная труха колется под кофтой, но хуже всего – беспощадные пауты. Упал бы передохнуть под боярышником, да не дадут покоя.
Но во время короткого обеда мама достает для нас нечастое лакомство – конфеты, и мир вокруг, кажется, уже улыбнулся.
Когда стожок завершен, даже отец, обычно суровый и скупой на похвалу, говорит нам, как взрослым:
- Спасибо, ребятишки. Без вас мы бы не справились.
Самое приятное из всего покосного дня – возвращение домой. Блаженно лежать в кузове отцовской ?полуторки? на куче свежескошенной травы, и покачиваясь, глядеть в летинее вечереющее небо.
Первый мосток, второй…
- А дом, где я родилась, вон там стоял, у самой речки, - показывает мама. И странно думать, что далекие мои предки, которых я и не видела, ходили по этой же самой улице, купались в этом же Кукуе, косили траву на этих же лугах…
Теперь я понимаю: в выборе места жительства они не ошиблись – места у нас красивейшие: сосновый бор, речки, заливные луга. Село с татарским, скорее всего, названием Мереть – одна из южных точек на карте области. Только Обь отделяет его от Алтая. И до меня поколения три моих предков, это уж точно, считали эту землю своей.
Предки
Мама вспоминает о родительском доме, который строил еще мой прадед. Рассказчица она замечательная, и я отчетливо представляю крепкий добротный дом из круглых бревен в два этажа, окнами к реке и в переулок, по которому ходили за водой. Надо же, вода в Кукуе была такая чистая, что ее пили без всякой очистки. Попробуй-ка сейчас, если все берега – в кучах навоза и мусора…
Вокруг дома – огромная, соток в 15 ограда. А большая потому, что дед держал ямщину, надо было где-то размещать и коней, и гостей.
В конце ограды, у самого берега, стояла баня, топившаяся по-черному, с другой стороны – завозня, где летом по стенам была развешана конская упряжь, а летом хранились сани. Большой двор для скотины.
Огромный амбар из круглого леса, с толстенными плахами пола был сработан на века. Посередине - проход, а по бокам – отсеки с пшеницей, рожью, просом, горохом, мукой. В глубине зимой подвешены к потолку мясные туши.
Прадед собрал под одной крышей большую семью: семь сыновей, каждый из которых со временем обзавелся женой и детьми. Дед Виктор Федорович был младшим из сыновей. Когда он привел под отчий кров молодую жену - мою бабушку Павлу Кондратьевну, она в большой семье стала семнадцатой.
Им, молодым, и достался потом отцовский дом.
Мама с любовью вспоминает своего отца – ?тятю?. К ней, младшенькой, Виктор Федорович питал особую нежность, родилась она в двадцать пятом, уже после его возвращения из австрийского плена, дочка после трех кряду сыновей.
- Не помню, чтобы он когда-нибудь ругался нехорошими словами, - рассказывала мама. – Единственным его ?ругательством? было ?ну, пятнайте!?, или уж ?ах, ети его?. Всегда с шуточками. А как коней любил! И время от времени любил быстро промчаться. А лошади ямщицкие были, обученные. Как крикнет ?Грабят!?, они и рванут во весь дух. Однажды так с возком груздей мимо дома проскочил. А когда коней всех забрали, это уже на моей памяти было, он сильно сдал…
А я слушала мамин рассказ и делала свои выводы: вот, значит, в кого у мамы характер – в деда. Так же слова плохого не скажет, сведет конфликт на шутку. Хотя, наверное, и в бабушку тоже. Грамотна и умна была Павла Кондратьевна, окончила церковно-приходскую школу, даже учительницей в соседнее село приглашали. И при этом очень набожна. Терпелива, уж сколько всего пережить довелось: и на расстрел белые ставили за брата Левку, и плен мужа, и раскулачивание, и нищета. И хотя всякую власть она потом боялась, как огня, достоинства своего не теряла.
…Маленькие картинки маминых воспоминаний из ее детства.
Тятя, крепкий, коренастый, с рыжеватой бородкой, выходит из предбанника, выливает на себя ведро воды, прежде вычерпав из него ладонью льдинки, идет босиком через всю ограду по подтаявшему весеннему снежку, прикрывшись белыми холстяными кальсонами.
… Солнце заливает светом комнату, играет на боках медного начищенного самовара, за которым собралась вся семья. От громкого стука в дверь все вздрогнули. Уполномоченные – двое мужчин в ремнях – проходят к столу, не опнувшись у порога и оставляя мокрые следы на домотканых половиках. Разговор короток:
- Ну, что, в колхоз так и не пойдете? Налог когда заплатите?
Тятя бесполезно объясняет, что платить не с чего – всю скотину кроме единственной лошади уже увели со двора в колхоз, а землю оставили только ту, что в ограде.
- Ах, нечем платить?!
Шныряющий взгляд прошелся по углам и остановился на столе.
- Тогда это заберем.
И уполномоченный походя прихватил со стола еще горячий золотобокий ведерный самовар.
… А это было немного времени спустя. Маня с матерью сидели у соседей и видели в окно, как в ограду их дома вошли два исполнителя. Не смущаясь отсутствием хозяев, они запрягли в кошевку последнюю лошадь – тятину отраду – и уехали. Мать со вздохом сказала:
- Слава Богу, последнюю увели, так больше ходить не будут.
Виктор Федорович встретил их по дороге. Что он чувствовал тогда – трудно представить. Только в колхоз так и не вступил. Работал конюхом в организациях. А за лошадьми ходил, будто за своими. Очень их любил. А ребятишки после долго играли бубенчиками и колокольчиками от конской упряжи.
… Потом она помнит себя уже в другом, маленьком домишке. И помнит свое ощущение голода. Колхозная жизнь в селе оказалась нищей, и отец со старшей дочерью Анной уехали на заработки в богатый колхоз, куда вербовщики звали на уборку. Долгим и голодным казалось их отсутствие. Мать вместе с другими бабами ходила собирать колоски с убранного колхозного поля. В этот день вернулась озабоченная. Увлеклась сбором, а объездчик – вот он. ?Что делаешь?!? И плеткой замахнулся. Она не растерялась, бух на землю, фартук с колосьями руками обхватила и как заголосит: ?Ох, рожать сейчас буду!?. Объездчик – молодой парень - вначале онемел, а потом развернулся – и ходу. Чашку нашелушенного из колосков зерна смололи на ручной меленке, была у них такая. Иногда и соседки заходили смолоть свою ?добычу?, за помол по чашечке зерна отсыпали. Тем и жили.
Уже перед самым снегом приехали тятя с Нюркой, привезли два мешка зерна – целое богатство.
Школа
В эту же осень Маня пошла в школу. Ей было 10 лет. Она к тому времени бегло читала, но старательно сдерживала себя, и читала по слогам, ?как все?, чтобы от подружек в другой класс не перевели. Отличницей и была всегда.
А еще из школьных лет ей помнится сорок второй. Она училась тогда в седьмом, выпускном, классе. Шла из школы домой, и почтальонка передала ей письмо для матери, с фронта, предупредив: вроде, похоронка. Распечатала, а там… ?…Ваш сын Илья Викторович Щукин погиб… и похоронен у хутора Веселый?. Не зря накануне всю ночь выла собака, станет лапами на окно и воет. Мать выходила, кормила. Нет, воет.
Как идти домой с такой вестью? Зашла к материным сестрам, пришли все вместе. Все сразу поняла Павла Кондратьевна…
Мама и много лет спустя не могла без слез вспоминать о гибели брата и материном горе. Могла ли подумать тогда, что самой придется хоронить двух сыновей – молодых, красивых, статных…До конца жизни не избыть этого горя. Ох, как она крута, дорога судьбы!
Взрослая жизнь
В конце сорок второго Маню забрали на военный завод в Новосибирск. По 12 часов стояли девчонки у токарных и фрезерных станков, на ходу засыпая от усталости. А рядом плакат: ?Что ты сделал сегодня для фронта??
В родное село вернулась в пятидесятом. Тогда и увидела будущего мужа – Илью Михайловича Орлова. Учил допризывников на плацу возле школы, командовал. К тому времени он прошел четыре года войны (ушел на фронт в 17 лет добровольцем), имел за подвиги два ордена Славы и уйму медалей. Разведчиком был на фронте, ?языков? добывал.
- Высокий и худющий был, в шинелке, - вспоминала мама, - И перетянутый ремнем в талии. Я еще подумала: ?как мураш?. В пятьдесят первом и сошлись.
На фотографии тех лет они такие молодые и красивые. Русый сероглазый отец. Чернокосая мама в простеньком ситцевом платье.
А как она пела в молодости! Помнится: у нас гости, в горнице сдвинуты вместе два стола, шум, смех, и – песня. Мамин голос всегда царил в нестройном хоре. Звонкий, раздольный, так и слышу его: ?Сибирь, Сибирь, люблю твои снега…? Чувствуется, поет сама душа. Как жаль, что не передался нам этот мамин дар. Иногда душе так хочется вылиться в песне…
Но песня – это было так редко. А чаще, как в карточном гадании – ?бедность и работа?. И горе не миновало. И все же ни душевной доброты, ни оптимизма, мама не растеряла до самого конца жизни.
Добрая память
Мама прожила немалую жизнь – почти 90 лет. И все, кто ее знал, единодушны: она была очень добрым и очень светлым человеком. Даже в глубокой старости она умела радоваться каждой мелочи – запаху цветка, возможностью покормить семечками голубей во дворе дома, а зимой – синичек, которые прилетали к ее окну. До последних дней считала, что должна трудиться: по мере сил вязала крючком яркие кружки и дарила их гостям. Она никогда не жаловалась, как любят некоторые, ни на жизнь, ни на соседей, ни на власть.
А разве не для этого приходим мы в этот мир – оставить после себя добрый след и добрую память?
Маме моей, Марии Викторовне Орловой, посвящается
?Я знаю, мать, твой каждый час - утрата.
Как ты во мне, так я в тебе распят.
И нет любви твоей награды и возврата,
Затем, что в ней самой - награда и возврат!?
Максимилиан Волошин
Добрый ангел нашего детства
За окном чуть рассвело. В утренней тишине слышно, как потрескивают от мороза бревна снаружи дома, а из горницы доносится по радио знакомая воскресная мелодия: ?С добрым утром, с добрым утром…? Какое счастье – выходной. Можно, не торопясь в школу, еще подремать в теплой постели.
Сквозь легкую занавесь в дверном проеме видны блики живого огня, пульсирующего по стенам кухни: мама затопила печь. Она ходит тихо, старается не греметь посудой, чтобы не разбудить нас, детей. И я, блаженно вздыхая, опять закрываю глаза. И все же сквозь полусон-полуявь слышу, как мягко постукивает о стенки кастрюли мутовка, как потрескивают в печи дрова.
А окончательно просыпаюсь от дразнящего запаха блинов и негромкого разговора родителей. Они говорят о морозе, стельной Субботке и всяких других хозяйственных делах. И отец уходит управляться. А мама остается у печи, в которой мерцают и вспыхивают угли. И стопка блинов на столе прибывает. Тонкие, мягкие, с коричневым хрустящим ободком по краям – разве что-нибудь сравнится с теми блинами из русской печи?
Мама раскраснелась, сковородник мелькает у нее в руках.
- Мам, можно я сама?
- Сами – с усами, - шутливо отвечает мама, но место уступает. Длинный сковородник в моих руках задевает за все выступы небольшой кухни, сковородка норовит свалиться, а жар от печи ощутимо пощипывает лицо и руки. Мама ласково гладит меня по голове и отправляет за стол. Поднялись и старшие – Володя и Нина, и младшие – Петро и Саня, мы впятером облепляем стол и быстро расправляемся с блинами. А мама смотрит на нас ласково и чуть печально.
Взгляд этот я поняла через много лет, сама став матерью и испытывая всю гамму родительских чувств к своим ?кровинкам?: не передаваемую словами нежность, умиление, любовь и гордость, страх и беспокойство за их будущее. А еще всегда ношу в душе то ощущение тепла, доброты и любви, что исходило от мамы и защищало нас от всех детских бед и обид. Я не помню, чтобы она когда-нибудь на нас накричала, а тем более – ударила, хотя мы были, конечно, отнюдь не ангелами. Скорее, добрым ангелом нашего детства всегда была она.
…Мы с сестрой спорим, чья очередь сегодня мыть посуду. Спорим долго, до ссоры. Мама молча, не говоря нам ни единого слова, начинает мыть сама. Нет, не демонстративно, не осуждающе. Просто, как все свои нескончаемые дела. И нам становится ужасно стыдно.
…Я несу домой только что купленные тетрадки, ручку, карандаш и пересчитываю сдачу. Ура! Сдача на 15 копеек больше, чем надо было. Продавщица просчиталась! Дома я с гордостью и расчетом на похвалу рассказываю это маме. Но она отчего-то не радуется, а, наоборот, непривычно сурово отправляет меня обратно в магазин отдать эти ?лишние? 15 копеек. Урок запомнился на всю жизнь.
… А вот мы всей семьей на сенокосе. Обычно покосы дают на ближних заливных лугах у Меретки и Кукуя или за Обью. Но в этот год толи трава там плохая, то ли еще что, но пришлось выкосить и это болото среди леса. Оно все в высоких кочках, о которые постоянно спотыкаешься, особенно когда тащишь на жердях копешку, и кроме сена впереди ничего не видно. День жаркий, от земли поднимается душный пар и маревом стоит над болотом, пот заливает глаза, сенная труха колется под кофтой, но хуже всего – беспощадные пауты. Упал бы передохнуть под боярышником, да не дадут покоя.
Но во время короткого обеда мама достает для нас нечастое лакомство – конфеты, и мир вокруг, кажется, уже улыбнулся.
Когда стожок завершен, даже отец, обычно суровый и скупой на похвалу, говорит нам, как взрослым:
- Спасибо, ребятишки. Без вас мы бы не справились.
Самое приятное из всего покосного дня – возвращение домой. Блаженно лежать в кузове отцовской ?полуторки? на куче свежескошенной травы, и покачиваясь, глядеть в летинее вечереющее небо.
Первый мосток, второй…
- А дом, где я родилась, вон там стоял, у самой речки, - показывает мама. И странно думать, что далекие мои предки, которых я и не видела, ходили по этой же самой улице, купались в этом же Кукуе, косили траву на этих же лугах…
Теперь я понимаю: в выборе места жительства они не ошиблись – места у нас красивейшие: сосновый бор, речки, заливные луга. Село с татарским, скорее всего, названием Мереть – одна из южных точек на карте области. Только Обь отделяет его от Алтая. И до меня поколения три моих предков, это уж точно, считали эту землю своей.
Предки
Мама вспоминает о родительском доме, который строил еще мой прадед. Рассказчица она замечательная, и я отчетливо представляю крепкий добротный дом из круглых бревен в два этажа, окнами к реке и в переулок, по которому ходили за водой. Надо же, вода в Кукуе была такая чистая, что ее пили без всякой очистки. Попробуй-ка сейчас, если все берега – в кучах навоза и мусора…
Вокруг дома – огромная, соток в 15 ограда. А большая потому, что дед держал ямщину, надо было где-то размещать и коней, и гостей.
В конце ограды, у самого берега, стояла баня, топившаяся по-черному, с другой стороны – завозня, где летом по стенам была развешана конская упряжь, а летом хранились сани. Большой двор для скотины.
Огромный амбар из круглого леса, с толстенными плахами пола был сработан на века. Посередине - проход, а по бокам – отсеки с пшеницей, рожью, просом, горохом, мукой. В глубине зимой подвешены к потолку мясные туши.
Прадед собрал под одной крышей большую семью: семь сыновей, каждый из которых со временем обзавелся женой и детьми. Дед Виктор Федорович был младшим из сыновей. Когда он привел под отчий кров молодую жену - мою бабушку Павлу Кондратьевну, она в большой семье стала семнадцатой.
Им, молодым, и достался потом отцовский дом.
Мама с любовью вспоминает своего отца – ?тятю?. К ней, младшенькой, Виктор Федорович питал особую нежность, родилась она в двадцать пятом, уже после его возвращения из австрийского плена, дочка после трех кряду сыновей.
- Не помню, чтобы он когда-нибудь ругался нехорошими словами, - рассказывала мама. – Единственным его ?ругательством? было ?ну, пятнайте!?, или уж ?ах, ети его?. Всегда с шуточками. А как коней любил! И время от времени любил быстро промчаться. А лошади ямщицкие были, обученные. Как крикнет ?Грабят!?, они и рванут во весь дух. Однажды так с возком груздей мимо дома проскочил. А когда коней всех забрали, это уже на моей памяти было, он сильно сдал…
А я слушала мамин рассказ и делала свои выводы: вот, значит, в кого у мамы характер – в деда. Так же слова плохого не скажет, сведет конфликт на шутку. Хотя, наверное, и в бабушку тоже. Грамотна и умна была Павла Кондратьевна, окончила церковно-приходскую школу, даже учительницей в соседнее село приглашали. И при этом очень набожна. Терпелива, уж сколько всего пережить довелось: и на расстрел белые ставили за брата Левку, и плен мужа, и раскулачивание, и нищета. И хотя всякую власть она потом боялась, как огня, достоинства своего не теряла.
…Маленькие картинки маминых воспоминаний из ее детства.
Тятя, крепкий, коренастый, с рыжеватой бородкой, выходит из предбанника, выливает на себя ведро воды, прежде вычерпав из него ладонью льдинки, идет босиком через всю ограду по подтаявшему весеннему снежку, прикрывшись белыми холстяными кальсонами.
… Солнце заливает светом комнату, играет на боках медного начищенного самовара, за которым собралась вся семья. От громкого стука в дверь все вздрогнули. Уполномоченные – двое мужчин в ремнях – проходят к столу, не опнувшись у порога и оставляя мокрые следы на домотканых половиках. Разговор короток:
- Ну, что, в колхоз так и не пойдете? Налог когда заплатите?
Тятя бесполезно объясняет, что платить не с чего – всю скотину кроме единственной лошади уже увели со двора в колхоз, а землю оставили только ту, что в ограде.
- Ах, нечем платить?!
Шныряющий взгляд прошелся по углам и остановился на столе.
- Тогда это заберем.
И уполномоченный походя прихватил со стола еще горячий золотобокий ведерный самовар.
… А это было немного времени спустя. Маня с матерью сидели у соседей и видели в окно, как в ограду их дома вошли два исполнителя. Не смущаясь отсутствием хозяев, они запрягли в кошевку последнюю лошадь – тятину отраду – и уехали. Мать со вздохом сказала:
- Слава Богу, последнюю увели, так больше ходить не будут.
Виктор Федорович встретил их по дороге. Что он чувствовал тогда – трудно представить. Только в колхоз так и не вступил. Работал конюхом в организациях. А за лошадьми ходил, будто за своими. Очень их любил. А ребятишки после долго играли бубенчиками и колокольчиками от конской упряжи.
… Потом она помнит себя уже в другом, маленьком домишке. И помнит свое ощущение голода. Колхозная жизнь в селе оказалась нищей, и отец со старшей дочерью Анной уехали на заработки в богатый колхоз, куда вербовщики звали на уборку. Долгим и голодным казалось их отсутствие. Мать вместе с другими бабами ходила собирать колоски с убранного колхозного поля. В этот день вернулась озабоченная. Увлеклась сбором, а объездчик – вот он. ?Что делаешь?!? И плеткой замахнулся. Она не растерялась, бух на землю, фартук с колосьями руками обхватила и как заголосит: ?Ох, рожать сейчас буду!?. Объездчик – молодой парень - вначале онемел, а потом развернулся – и ходу. Чашку нашелушенного из колосков зерна смололи на ручной меленке, была у них такая. Иногда и соседки заходили смолоть свою ?добычу?, за помол по чашечке зерна отсыпали. Тем и жили.
Уже перед самым снегом приехали тятя с Нюркой, привезли два мешка зерна – целое богатство.
Школа
В эту же осень Маня пошла в школу. Ей было 10 лет. Она к тому времени бегло читала, но старательно сдерживала себя, и читала по слогам, ?как все?, чтобы от подружек в другой класс не перевели. Отличницей и была всегда.
А еще из школьных лет ей помнится сорок второй. Она училась тогда в седьмом, выпускном, классе. Шла из школы домой, и почтальонка передала ей письмо для матери, с фронта, предупредив: вроде, похоронка. Распечатала, а там… ?…Ваш сын Илья Викторович Щукин погиб… и похоронен у хутора Веселый?. Не зря накануне всю ночь выла собака, станет лапами на окно и воет. Мать выходила, кормила. Нет, воет.
Как идти домой с такой вестью? Зашла к материным сестрам, пришли все вместе. Все сразу поняла Павла Кондратьевна…
Мама и много лет спустя не могла без слез вспоминать о гибели брата и материном горе. Могла ли подумать тогда, что самой придется хоронить двух сыновей – молодых, красивых, статных…До конца жизни не избыть этого горя. Ох, как она крута, дорога судьбы!
Взрослая жизнь
В конце сорок второго Маню забрали на военный завод в Новосибирск. По 12 часов стояли девчонки у токарных и фрезерных станков, на ходу засыпая от усталости. А рядом плакат: ?Что ты сделал сегодня для фронта??
В родное село вернулась в пятидесятом. Тогда и увидела будущего мужа – Илью Михайловича Орлова. Учил допризывников на плацу возле школы, командовал. К тому времени он прошел четыре года войны (ушел на фронт в 17 лет добровольцем), имел за подвиги два ордена Славы и уйму медалей. Разведчиком был на фронте, ?языков? добывал.
- Высокий и худющий был, в шинелке, - вспоминала мама, - И перетянутый ремнем в талии. Я еще подумала: ?как мураш?. В пятьдесят первом и сошлись.
На фотографии тех лет они такие молодые и красивые. Русый сероглазый отец. Чернокосая мама в простеньком ситцевом платье.
А как она пела в молодости! Помнится: у нас гости, в горнице сдвинуты вместе два стола, шум, смех, и – песня. Мамин голос всегда царил в нестройном хоре. Звонкий, раздольный, так и слышу его: ?Сибирь, Сибирь, люблю твои снега…? Чувствуется, поет сама душа. Как жаль, что не передался нам этот мамин дар. Иногда душе так хочется вылиться в песне…
Но песня – это было так редко. А чаще, как в карточном гадании – ?бедность и работа?. И горе не миновало. И все же ни душевной доброты, ни оптимизма, мама не растеряла до самого конца жизни.
Добрая память
Мама прожила немалую жизнь – почти 90 лет. И все, кто ее знал, единодушны: она была очень добрым и очень светлым человеком. Даже в глубокой старости она умела радоваться каждой мелочи – запаху цветка, возможностью покормить семечками голубей во дворе дома, а зимой – синичек, которые прилетали к ее окну. До последних дней считала, что должна трудиться: по мере сил вязала крючком яркие кружки и дарила их гостям. Она никогда не жаловалась, как любят некоторые, ни на жизнь, ни на соседей, ни на власть.
А разве не для этого приходим мы в этот мир – оставить после себя добрый след и добрую память?
Метки:
