скафандр
Маркус поправил кислородную трубку своего скафандра и прислонился к стене, больше напоминавшей ему выгнутый лист обшивки инопланетного корабля. Нет, что вы, Маркус не был ни учёным-исследователем, ни даже галактическим десантником; он и вовсе усомнился бы в своей реальности, увлекаемый мыслями в приевшуюся, однако, давно уже осязаемую невесомость, но датчик воздуха в баллонах заголосил, как самый настойчивый будильник. Маркус опомнился, оставив попытки снять сферический шлем. В усталое воскресное утро он разглядывал в зеркале мятые кончики воротника своей байковой рубашки, так нелепо не поместившейся в скафандре. Она была изжевана и растрепана настолько, что казалось будто внутри космического кокона Маркуса произошёл ну если не добротный оклахомский торнадо, то уж точно какой-нибудь тихоокеанский цунами. Воротник напоминал ему рыбу, скомканную, выброшенную на берег и обхватившую в последней судороге плавниками шею юноши. На секунду Маркусу показалось, что под тесным его скафандром затрепетала жизнь.
Такого дрянного улова, с синими скучающими глазами, на юге Италии уже давно не было, хотя воды средиземноморья были по-прежнему тихи, степенны и безнадежно отравлены. Дедушка Сант не надеялся поймать что-то стоящее, поэтому он медленно и методично вытягивал из воды каменных окуней и, чувствуя на себе какой-то жалобный иссиня-обреченный взгляд из-под густых бровей, вспоминал, как он провожал Маркуса на ту далёкую затерянную планету. Забывшись, он восстанавливал в памяти запуск ракеты, белой молнией расстегивавшей небо и опрокидывавшей на головы провожающих тонны горьких дождливых прощаний. Исполосанные венами худые руки старика невольно опрокидывали котомку с рыбой обратно в море, чтобы только успеть утереть слёзы, огибающие редеющим ручьем морщины его лица и острые, как пустые углы комнаты, скулы. Старик провёл рукавом по солёным губам. Дедушка Сант осознал окружавшую его со всех сторон морскую пропасть, в которой было столько солёной и неизбежной грусти, что хватило бы, наверное, на весь мир. Впрочем, люди уже давно умело этим пользовались. Сант побрёл домой с пустой котомкой через плечо, и только ветер окунал его лицо в спокойный, тягуче-фиолетовый вечер.
Маркус, представив это, упёрся лбом в угол комнаты и закусил губу, но что-то не позволило ему до конца ощутить шершавый запах обоев, и он просто прилип к запотевшему стеклу шлема. Дела шли из рук вон плохо - запаса воздуха в баллонах едва хватило бы до утра. Ученые все еще вели работы по исследованию атмосферы, а Маркусу, не оставалось ничего кроме как выйти из дома и, прошуршав в скафандре по гравию центральной площади, исчезнуть навсегда. Осознание этой отдалённости от всего, так его отягощающего, вселяло в него некую внутреннюю немоту и если бы он сейчас закричал, наблюдая за собой с высоты птичьего полета, то тот, обреченный человек, так медленно стелящийся по земле внизу и этого бы не услышал, а просто упал бы на колени и воскинул руки к небу.
Небо тем временем все стремительнее и смущеннее рдело, Маркус понимал это и в мыслях тоже отталкивал неминуемый момент куда-то за горизонт, чья линия здесь, в отличие от Земли, напоминала небрежную кривую, какую рисуют на уроках математики убежденные филологи, пытаясь изобразить синусоиду. В пыльной дымке рассвета запищал, как придавленная стопой мышь, кислородный счетчик. Маркус глубоко вздохнув, убрал ногу с истекающего кровью грызуна, встряхнул головой и впредь заверил себя больше не думать о количестве воздуха в баллонах за его спиной. Скорая гибель виделась ему также ясно, как это бедное животное под его ногами, как оранжевые пески извилистых улиц под глухим тратуаром, как вся эта планета под людской инфраструктурой, так ясно указывающая на их праздное и бесполезное вторжение.
Маркус никогда не сторонился бедных и обездоленных. Еще живя в Италии, он никогда не мог отказать ни бродяге, просившему о паре лир, ни бедняку, желавшему высказаться и искавшему собеседника в пьяном отчаянии. Он не видел границы, отделяющей его от их "потустороннего" мира, мира стороняшихся и переходяших в поздний час на противоположные стороны улиц, в темень - под кроны деревьев, когда и так уже темно, хоть глаз выколи. Но чем дальше он погружался в бытовую действительность, тем чаще он понимал насколько сложным для него было нахождение радом с обычными, успешными людьми, как четко вырисовывалась эта жалкая линия, отделяющая его от их лжи и двуличности. Это было что-то вроде уровня, разделяющего море и небо – он мог находиться на глубине бесконечно, с поправкой на то, что лишь изредка его макушка должна была показываться на поверхности для живительного глотка.
Ощущение "скафандра" было близко Маркусу уже тогда в Риме, за видимые для него одного границы своего собственного я он вылезал ежедневно - общаясь с надоедливыми коллегами, стоя в очереди за новым товаром, запрыгивая в переполненные трамваи. Единственное к чему он тогда стремился, это к восполнению своего настоящего облика, собиранию его воедино, поэтому так глух для него был крик отдаляющегося в вечернем сумраке друга, и так громок для его друга был стук тяжелых уносящихся вдаль шагов Маркуса. Даже обнимая дедушку Санта перед самым отлётом на эту чертову планету, Маркус был готов провалиться под землю, ибо ничто не ставило его в более невыносимое положение, чем теплые руки родственников с любовью принимающие и его, и его "скафандр" и зажимающие обоих без памяти в своих тесных объятиях. Любовь родственников, пожалуй, единственное чувство, о котором можно сожалеть теряя кислород с парой лир в кармане. Так думал Маркус, созерцая в дали маленький ломоть красного рассветного солнца. В конце концов он закрыл его ладонью - до того нестерпимо ему стало жаль себя. Загнув три пальца в кулак, он увидел, как два из них все также загораживают солнце. ?Только и всего, - вздохнул Маркус, - два пальца отделяют тебя от забвения, бедности, одиночества, превращения в мизерную пыль. Расстояние это настолько мало, а сквозь щель между пальцами настолько ярко пробивается солнце, что некоторые ошибочно полагают величать этот проблеск жизнью?.
Кислородный датчик пищал уже около получаса и наконец замолк. Маркус не удивился. Он никогда не думал, что жизнь может так просто оборваться, точнее, он полагал, что жизнь так и будет вечно тянуться, в вакуумной каждодневной рутине, пока человек сам не поймет этого, пока сам не вразумеет, что выносить такое существование более - нереально, и уйдет, покинет сам себя, оставив родным лишь скафандр с минимальными видимыми повреждениями.
Маркус снял со спины баллоны, выдернул крепящуюся к шлему трубку и закрыл глаза. Он и сам не понял зачем сделал это. Наверное с закрытыми глазами легче умирать. Однако после некоторой апатии и самовнушенного удушья он смог вздохнуть полной грудью, так как это делает бедняга-почтальон, только что разнесший похоронки в весеннее утро одной из мировых войн. Весеннее утро всегда хорошо своим морозно-солнечным вздохом, независимо от того, скольких в этот самый день людей мы лишись благодаря тому, что кто-то помешал им всем распробовать его, ибо последним, что пришло в сознание несчастных было вечное: "Как же чертовски глупо умирать, когда так дышится!"
Маркус возвращался в свою съемную комнату по уже оживленной утренней площади. Он нёс шлем в правой ладони и жадно глотал воздух, открыв рот. Люди не замечали его, спеша на работу, а те, кто, всё-таки, уделил ему внимание крутили у шлема рукой и обращались к соседу с шуткой о ненормальном человеке, который почти что обрёк себя на гибель. Никто и не подумал о том, чтобы поделиться с "несчастным" одним из кислородных баллонов, ну или хотя бы вызвать соответствующие службы.
Уже поднимаясь на свою лестницу Маркус столкнулся с молодой парой, которая, спеша по будничным делам, стандартно прозвенела, ударившись шлемами в попытке мимолетного поцелуя. Этот по-металлически гулкий и глубокий, но противный, как резка стекла, звон, растянулся в ушах нашего героя на весь вечер, постепенно затихая, но всё также верно раздражая слух. И уже засыпая, когда всё затихло и покрылось фиолетово-густым варевом, Маркус с облегчением вздохнул. Именно в этот момент на другом конце планеты одна из матерей сняла шлем себе и детям, чтобы благословить и обнять их перед сном. Но тут же заторопилась одеть их обратно, ведь на лестнице загудели шаги её злого и нелюбимого мужа. Маркус отвернулся к стене и, улыбаясь, подумал, что дедушка Сант теперь непременно опрокинул бы свою рыбную котомку в море. Это заставило его встать и еще долго смотреть на звёзды, угадывая в них очертания родных глаз.
А проснувшись утром и посмотрев на ясное итальянское небо, он понял, что не только шлем, но и скафандр ему на этой планете больше никогда не пригодятся.
Такого дрянного улова, с синими скучающими глазами, на юге Италии уже давно не было, хотя воды средиземноморья были по-прежнему тихи, степенны и безнадежно отравлены. Дедушка Сант не надеялся поймать что-то стоящее, поэтому он медленно и методично вытягивал из воды каменных окуней и, чувствуя на себе какой-то жалобный иссиня-обреченный взгляд из-под густых бровей, вспоминал, как он провожал Маркуса на ту далёкую затерянную планету. Забывшись, он восстанавливал в памяти запуск ракеты, белой молнией расстегивавшей небо и опрокидывавшей на головы провожающих тонны горьких дождливых прощаний. Исполосанные венами худые руки старика невольно опрокидывали котомку с рыбой обратно в море, чтобы только успеть утереть слёзы, огибающие редеющим ручьем морщины его лица и острые, как пустые углы комнаты, скулы. Старик провёл рукавом по солёным губам. Дедушка Сант осознал окружавшую его со всех сторон морскую пропасть, в которой было столько солёной и неизбежной грусти, что хватило бы, наверное, на весь мир. Впрочем, люди уже давно умело этим пользовались. Сант побрёл домой с пустой котомкой через плечо, и только ветер окунал его лицо в спокойный, тягуче-фиолетовый вечер.
Маркус, представив это, упёрся лбом в угол комнаты и закусил губу, но что-то не позволило ему до конца ощутить шершавый запах обоев, и он просто прилип к запотевшему стеклу шлема. Дела шли из рук вон плохо - запаса воздуха в баллонах едва хватило бы до утра. Ученые все еще вели работы по исследованию атмосферы, а Маркусу, не оставалось ничего кроме как выйти из дома и, прошуршав в скафандре по гравию центральной площади, исчезнуть навсегда. Осознание этой отдалённости от всего, так его отягощающего, вселяло в него некую внутреннюю немоту и если бы он сейчас закричал, наблюдая за собой с высоты птичьего полета, то тот, обреченный человек, так медленно стелящийся по земле внизу и этого бы не услышал, а просто упал бы на колени и воскинул руки к небу.
Небо тем временем все стремительнее и смущеннее рдело, Маркус понимал это и в мыслях тоже отталкивал неминуемый момент куда-то за горизонт, чья линия здесь, в отличие от Земли, напоминала небрежную кривую, какую рисуют на уроках математики убежденные филологи, пытаясь изобразить синусоиду. В пыльной дымке рассвета запищал, как придавленная стопой мышь, кислородный счетчик. Маркус глубоко вздохнув, убрал ногу с истекающего кровью грызуна, встряхнул головой и впредь заверил себя больше не думать о количестве воздуха в баллонах за его спиной. Скорая гибель виделась ему также ясно, как это бедное животное под его ногами, как оранжевые пески извилистых улиц под глухим тратуаром, как вся эта планета под людской инфраструктурой, так ясно указывающая на их праздное и бесполезное вторжение.
Маркус никогда не сторонился бедных и обездоленных. Еще живя в Италии, он никогда не мог отказать ни бродяге, просившему о паре лир, ни бедняку, желавшему высказаться и искавшему собеседника в пьяном отчаянии. Он не видел границы, отделяющей его от их "потустороннего" мира, мира стороняшихся и переходяших в поздний час на противоположные стороны улиц, в темень - под кроны деревьев, когда и так уже темно, хоть глаз выколи. Но чем дальше он погружался в бытовую действительность, тем чаще он понимал насколько сложным для него было нахождение радом с обычными, успешными людьми, как четко вырисовывалась эта жалкая линия, отделяющая его от их лжи и двуличности. Это было что-то вроде уровня, разделяющего море и небо – он мог находиться на глубине бесконечно, с поправкой на то, что лишь изредка его макушка должна была показываться на поверхности для живительного глотка.
Ощущение "скафандра" было близко Маркусу уже тогда в Риме, за видимые для него одного границы своего собственного я он вылезал ежедневно - общаясь с надоедливыми коллегами, стоя в очереди за новым товаром, запрыгивая в переполненные трамваи. Единственное к чему он тогда стремился, это к восполнению своего настоящего облика, собиранию его воедино, поэтому так глух для него был крик отдаляющегося в вечернем сумраке друга, и так громок для его друга был стук тяжелых уносящихся вдаль шагов Маркуса. Даже обнимая дедушку Санта перед самым отлётом на эту чертову планету, Маркус был готов провалиться под землю, ибо ничто не ставило его в более невыносимое положение, чем теплые руки родственников с любовью принимающие и его, и его "скафандр" и зажимающие обоих без памяти в своих тесных объятиях. Любовь родственников, пожалуй, единственное чувство, о котором можно сожалеть теряя кислород с парой лир в кармане. Так думал Маркус, созерцая в дали маленький ломоть красного рассветного солнца. В конце концов он закрыл его ладонью - до того нестерпимо ему стало жаль себя. Загнув три пальца в кулак, он увидел, как два из них все также загораживают солнце. ?Только и всего, - вздохнул Маркус, - два пальца отделяют тебя от забвения, бедности, одиночества, превращения в мизерную пыль. Расстояние это настолько мало, а сквозь щель между пальцами настолько ярко пробивается солнце, что некоторые ошибочно полагают величать этот проблеск жизнью?.
Кислородный датчик пищал уже около получаса и наконец замолк. Маркус не удивился. Он никогда не думал, что жизнь может так просто оборваться, точнее, он полагал, что жизнь так и будет вечно тянуться, в вакуумной каждодневной рутине, пока человек сам не поймет этого, пока сам не вразумеет, что выносить такое существование более - нереально, и уйдет, покинет сам себя, оставив родным лишь скафандр с минимальными видимыми повреждениями.
Маркус снял со спины баллоны, выдернул крепящуюся к шлему трубку и закрыл глаза. Он и сам не понял зачем сделал это. Наверное с закрытыми глазами легче умирать. Однако после некоторой апатии и самовнушенного удушья он смог вздохнуть полной грудью, так как это делает бедняга-почтальон, только что разнесший похоронки в весеннее утро одной из мировых войн. Весеннее утро всегда хорошо своим морозно-солнечным вздохом, независимо от того, скольких в этот самый день людей мы лишись благодаря тому, что кто-то помешал им всем распробовать его, ибо последним, что пришло в сознание несчастных было вечное: "Как же чертовски глупо умирать, когда так дышится!"
Маркус возвращался в свою съемную комнату по уже оживленной утренней площади. Он нёс шлем в правой ладони и жадно глотал воздух, открыв рот. Люди не замечали его, спеша на работу, а те, кто, всё-таки, уделил ему внимание крутили у шлема рукой и обращались к соседу с шуткой о ненормальном человеке, который почти что обрёк себя на гибель. Никто и не подумал о том, чтобы поделиться с "несчастным" одним из кислородных баллонов, ну или хотя бы вызвать соответствующие службы.
Уже поднимаясь на свою лестницу Маркус столкнулся с молодой парой, которая, спеша по будничным делам, стандартно прозвенела, ударившись шлемами в попытке мимолетного поцелуя. Этот по-металлически гулкий и глубокий, но противный, как резка стекла, звон, растянулся в ушах нашего героя на весь вечер, постепенно затихая, но всё также верно раздражая слух. И уже засыпая, когда всё затихло и покрылось фиолетово-густым варевом, Маркус с облегчением вздохнул. Именно в этот момент на другом конце планеты одна из матерей сняла шлем себе и детям, чтобы благословить и обнять их перед сном. Но тут же заторопилась одеть их обратно, ведь на лестнице загудели шаги её злого и нелюбимого мужа. Маркус отвернулся к стене и, улыбаясь, подумал, что дедушка Сант теперь непременно опрокинул бы свою рыбную котомку в море. Это заставило его встать и еще долго смотреть на звёзды, угадывая в них очертания родных глаз.
А проснувшись утром и посмотрев на ясное итальянское небо, он понял, что не только шлем, но и скафандр ему на этой планете больше никогда не пригодятся.
Метки:
