5. На исходе души. Корова. Крыша. Чертополох
Борис Пинаев, Мария Пинаева. На исходе души. Текст 5
КОРОВА
Мы с Егором ходили туда и сюда. Хромой ругался с Матрёной. Дело житейское. Бывает ли ненависть без любви? Любовь без ненависти? Какая глупость... Пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём.
А где корова будет ходить? В самом деле. Тут же не только тракторы ездят. Здесь ходит Аудумла. – Я освобождаю вас от ненависти нетерпенья страха да будете вы едины сердцем радуйтесь друг другу как корова радуется теленку... Гандхарам муджаватам ангам и магадхам... Корова есть называемое бессмертием и корова почитается как смерть... Только тот кто знает эту великую тайну... Ан-ти-но-ми… ческую тайну... Тайну... Да у них там всего-навсего корова. Да?
Ну давайте же делать забор. Но у неё ничего нет. Какие-то старые, гнилые жерди. Егор сел играть в карты. В подкидного дурака.
- А где была эта ваша контора? – На том берегу.
Кстати, трактор стоит через дом, у соседа слева. Там жила раньше продавщица, потом в магазине запретили продавать водку, чтобы её по ночам не воровали, и она уехала. А дом механизатор купил. Крепкий домина. Домовой, домовина. Мария три дня подряд ходила туда, чтобы уплатить за молоко, взятое в воскресенье. И лишь на четвертый он поднял голову с пола. Где же хозяйка? – На том свете.
Шутник. А вдруг он упадет с обрыва? Видите, лучше ему тут не ездить. Забор в его интересах, но все боятся городить поперёк дороги. Лучше не связываться. Воздвигли плотину, а тут вроде как недоверие. Посредством забора выражается мысль, будто что-то неправильно. Да никуда эта избушка не денется! А шерсть свинье не защита. Там всё и без трактора упадет. И надобно же ходить корове по берегу, по зелёной траве, по ромашкам.
Только, пожалуйста, не надо забывать про Иону. Вдруг он проанализирует, а потом скажет. Все знают про заклятье истиной. Он встанет на площади и скажет всё – что думает, чувствует, всю свою правду. И все это сбудется, обретет материальные формы. Надо лишь отделить правду от лжи, зерно от плевелов. Но если всё уже смолото, и мука горчит?
Матрёна разводит руками. Ничего нет. Егор играет в картишки. Хромой бубнит про корову. На том берегу живёт старая Домна; из её трубы вечером идёт дым. Мне страшно ходить мимо Домны, мимо её глухого забора из бревен, мимо двух тополей. В неё метила молния, но попала в дерево, в древесину, в годичные кольца. И годы распались, а время остановилось. Наступило НЕ-время (вечность?), и Домна теперь бессмертна, но только в доме своём... в доме своём... Прости меня, Домнушка, – просто ёрничаю по привычке.
Плюнул на всё и пошёл в магазин. Купил хлеба, лапши и сахарного песку. Тут же Ольга Максимовна насчет продуктов. Её потом ударит троллейбус, старческая рассеянность, и увезут на Чернореченское кладбище, где земля – лучше не надо. Гранитная интрузия. Ну, естественно, это произойдёт в Городе, где тысячи огней, трубы, троллейбусы. Она там преподавала в младших классах: "Дети, вы знаете небо?.. Какое оно?.. Синее... А еще какое?" Красное, жёлтое, оранжевое... Белое... Чёрное.
Можно, я и впредь не буду объяснять? Это очень нудно и утомительно. Да и кому интересно... Ну, хорошо: Ольга Максимовна учила в школе моего сына, из его сочинения узнала про Домну, Матрёну, хромого и реку, а главным образом – про молоко. И купила здесь дом, наскоро срубленный на том берегу из толстых бревен. В три обхвата. У неё дочь работает страховым агентом, а внучка налила мне однажды за шиворот воды из стакана. И засмеялась. Лей-лей, не жалей – я не осержусь... Не знаю, чем она сейчас занимается. И сын мой куда-то... Куда-то...
КРЫША
Цыгане смеялись на том берегу, потому что наша нелепая собака залезла в грязную лужу. Ей жарко, а они смеются белыми зубами, ибо ни при каких обстоятельствах не станут спасаться в луже. Говорят, они хотели ограбить банк, кого-то из них подстрелили, и теперь они скроются в туманной дымке – вместе с болонкой и телевизором. Ну, естественно, банк не в деревне – в соседнем городке, где сладкий дым и цементная пыль.
Как-то всё зыбко.
Дом уже старый, сени поехали набок, двери перекосило. На душе иногда тревожно – а вдруг всё упадет... Душа каждый год получает отпуск, но где ж тогда спасаться ей летом? Матрёна её не вылечила, только на время убрала боль. Понятно – всего-навсего ларингит. Я лечу её соком лопуха, димедролом, настоями трав. На антибиотики аллергия, кожа вспыхивает пятнами, головная боль. Медицина бессильна. Или дело не в этом? Тогда еще никто не сказал мне душеполезных, не разрушающих слов, а сама их не знала: не уповай, душе моя, на телесное здравие и на скоромимоходящую красоту... помысли горький час смерти и страшный суд... ангели бо грознии поймут тя, душе, и в вечный огнь введут... убо прежде смерти покайся, вопиющи: Господи, помилуй мя грешную.
Пошла к Зине за градусником – по лужайке, мимо теленка и кур. Она тут же, рядом – в доме, воздвигнутом двадцать лет назад. Кузеванов, её муж, теперь сетует: "Мне ведь сразу... Егор... Говорит: ты же строишь не там. А сейчас вся вода в подполье весной. Не слушал. Никого не слушал: сами, мол, с усами".
Они косят траву, держат корову и продают молоко. Мы покупаем, снимаем сметану, делаем творог. У Бориса получается прямо-таки резиновый. Больше ничего и не надо. Сыворотку с удовольствием пьёт Сима, Сэлви-джи, наша собака. Правда, потом у неё расстройство желудка. Два наших дома рядом. И трудно здесь разделить: ваше-наше. Когда-то наш дом был домом моего деда. Он его подарил сродникам Зины – Петру и Пелагее, чтобы присматривали за дачей зимой. Ну и что? Разве дача такое уж преступление? Может быть... Забота века сего и обольщение богатства заглушает слово, и оно бывает бесплодно.
ЗАБОТА ВЕКА СЕГО… Дачу потом все равно украли, и они сказали: проснулись, а дома уже нет. На нет суда нет, тем более – всё так зыбко. Сегодня нет дома, завтра нет человека. Впрочем, возможно… возможно, дядя Сеня продал его сельсовету… добровольно-принудительно.
Потом, на склоне лет, моя мать купила у Пелагеи, Зины и Кузеванова тот дом, который им подарил мой дед. Он умер в Омске от тифа в двадцатом году. Запряг лошадей и поехал из Екатеринбурга с семьёй в неопределенную даль... Вслед за белой армией… А бабушку с детьми подобрал дальний родственник Александр Тимофеев, врач красного санитарного поезда. Она вернулась и похоронена здесь, на Ивановском кладбище, где упокоится милостью Божьей потом её внучка. Меня отец Георгий пообещал здесь похоронить. Татьяна и Мария... Здесь тайна взаимной любви – ведь мы не встречались на этом свете. Я пришла в этот мир ненадолго гораздо позже. Пресвятая Владычице моя Богородице святыми Твоими и всесильными мольбами отжени от мене уныние забвение неразумие нерадение... И избави мя от многих и лютых воспоминаний и предприятий и от всех действ злых свободи мя.
Всё перевернулось внутри себя и долго качалось там. Вот такие пироги. Не надо ничего придумывать. И зачем? Когда Пелагея умерла, моя престарелая мать Елизавета ездила туда зимой за сто километров по железной дороге, а потом нерегулярным автобусом. На похороны. Что-то там было. Детство? Во время страшной войны Елизавета крестила в храме Иоанна Предтечи умирающую от туберкулеза четырёхлетнюю дочь свою Машу и отвезла её к Пелагее на лето. И я поднялась после Причастия. И заботами матери. Отец мой Кирилл тогда уже пропал без вести. Погиб в морской пехоте. Наверное, под Москвой.
Но потом, через двадцать лет, приехали летом, а на купленном доме нет крыши. Только стропила. Зина говорит:
- Ты знаешь, Мария, ведь надо покрыть чем-то хлев.
Да, конечно... Потребности.
Когда мы поехали в свою стародавнюю деревню, Борис был в армии, на краю земли, в счастливой Аравии. Там земля обрывается в Чермное море. Сана, бейт Али и бейт Харази. Отрубленные головы на городских воротах. Мальчишки суют окурки в скорбные мертвые рты. Баб-эль-Йемен… Еще не знали и не ведали, что когда-нибудь встретимся. Под Красноуфимском на студенческой картошке встретились навсегда.
Приехали в деревню, а там – стропила торчат. Поэтому в дождь крыша течет, и каждый год мы покупаем чёрный рубероид. Весенние ветры его сдирают, гвозди не держатся в досках. Доски совсем старые. Ну и что? Зато мы пьём молоко от коровы, которая ходит по зелёной траве, по ромашкам. Свобода от ненависти, нетерпенья, обид – блаженная свобода. У Зины тромбофлебит, подкатывает к сердцу, давление. Крышу к тому же сдирал её муж. Он иногда угощает Бориса вином из жимолости, которую в давние-давние времена сажали сыновья служащего страховой конторы. Они тогда плескались под бережком, возились в жёлтом песке и думали – блеснёт изумруд. Жар-птица... Старший впоследствии не разрешал жене писать письма. Николай и Августа, Семёновы – Тимофеевы… Но она ему всё равно писала в концлагерь и ездила к нему, хоть и развелась, чтобы как-нибудь не отразилось на дочери, на её судьбе. Ананке, нам, океан. Сегодня дочери шестьдесят, муж лежит в больнице, надо успеть туда и сюда, приготовить обед, накормить внука…
Ах, с тех пор прошло столько лет. Вера, Верочка… Недавно Борис был на её похоронах. Уже в новом тысячелетии.
Сейчас в том же песке моя дочь, но всё гораздо спокойнее. Её дальний предок был крепостным на заводе господ Мосоловых, на Вятке. Кузнец, зиждитель неуязвимости, железный мастер. Огонь – враг тёмной воды и влажного чёрного змея. Кий, божий коваль.
Вятские – мужики хватские, семеро одного не боятся. Это они сами про себя. В усы улыбаются. Предки Бориса: работные люди Марк, Тит, Гавриил и Аксинья, Михаил и Александра... Буйское-Соколовское, Марковы…
Уржумские ремесленники Пинаевы: Георгий и Татиана, Иоанн и Устинья, Трофим и Агафья, Иоанн...
Бусыгины: Евдоким, Андрей, Василий и Мария, Русский Билямор, серпы и косы... Белокриницкий Феодор Лебедев укрылся в Онадуре. Упокой их, Господи.
Да ещё у Марии: Роман, Михаил, беглый вятич Симеон Половников… и Ксения, Семёновы Димитрий и Татиана, москвич Иоанн Макаров и Августа Оттокарровна из давней Германии, Кирилл и Елисавета. Упокой их, Господи.
Мосоловы скоро исчезли, потому что Александр Благословенный, стремительная либеральная реформа, почти революция. Судорога. Да они почти все там либералы и безбожники… Государство качалось полвека, как огромная башня – пока не упало. А зачем делать на заводе ажурные решётки, если они не имеют сбыта... Закон стоимости. Непрактичные исчезают. Куда? Как-то так исчезают, что остаются. "Ауфхебен" – слово, объясняющее смысл происходящего при этом. Это такое таинственное древнеегипетское слово. Чтобы его осмыслить, надо долго читать германскую Логику Георга Вильгельма Фридриха Гегеля. Зина и её муж не успели прочесть, и я тоже не читала, и Домна, и хромой, и Матрёна. Но это не страшно...
ЧЕРТОПОЛОХ
Освобожденье от страха, свобода... Если б вы знали, как просто. Но я бессилен объяснить что-либо прямо сейчас. Вы не будете слушать. Всему своё время. А пока что собака купается в луже, цыгане смеются, цветёт чертополох. Я иду по бревну через реку над зелёной водой.
(Продолжение следует http://www.stihi.ru/2010/05/02/823)
КОРОВА
Мы с Егором ходили туда и сюда. Хромой ругался с Матрёной. Дело житейское. Бывает ли ненависть без любви? Любовь без ненависти? Какая глупость... Пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём.
А где корова будет ходить? В самом деле. Тут же не только тракторы ездят. Здесь ходит Аудумла. – Я освобождаю вас от ненависти нетерпенья страха да будете вы едины сердцем радуйтесь друг другу как корова радуется теленку... Гандхарам муджаватам ангам и магадхам... Корова есть называемое бессмертием и корова почитается как смерть... Только тот кто знает эту великую тайну... Ан-ти-но-ми… ческую тайну... Тайну... Да у них там всего-навсего корова. Да?
Ну давайте же делать забор. Но у неё ничего нет. Какие-то старые, гнилые жерди. Егор сел играть в карты. В подкидного дурака.
- А где была эта ваша контора? – На том берегу.
Кстати, трактор стоит через дом, у соседа слева. Там жила раньше продавщица, потом в магазине запретили продавать водку, чтобы её по ночам не воровали, и она уехала. А дом механизатор купил. Крепкий домина. Домовой, домовина. Мария три дня подряд ходила туда, чтобы уплатить за молоко, взятое в воскресенье. И лишь на четвертый он поднял голову с пола. Где же хозяйка? – На том свете.
Шутник. А вдруг он упадет с обрыва? Видите, лучше ему тут не ездить. Забор в его интересах, но все боятся городить поперёк дороги. Лучше не связываться. Воздвигли плотину, а тут вроде как недоверие. Посредством забора выражается мысль, будто что-то неправильно. Да никуда эта избушка не денется! А шерсть свинье не защита. Там всё и без трактора упадет. И надобно же ходить корове по берегу, по зелёной траве, по ромашкам.
Только, пожалуйста, не надо забывать про Иону. Вдруг он проанализирует, а потом скажет. Все знают про заклятье истиной. Он встанет на площади и скажет всё – что думает, чувствует, всю свою правду. И все это сбудется, обретет материальные формы. Надо лишь отделить правду от лжи, зерно от плевелов. Но если всё уже смолото, и мука горчит?
Матрёна разводит руками. Ничего нет. Егор играет в картишки. Хромой бубнит про корову. На том берегу живёт старая Домна; из её трубы вечером идёт дым. Мне страшно ходить мимо Домны, мимо её глухого забора из бревен, мимо двух тополей. В неё метила молния, но попала в дерево, в древесину, в годичные кольца. И годы распались, а время остановилось. Наступило НЕ-время (вечность?), и Домна теперь бессмертна, но только в доме своём... в доме своём... Прости меня, Домнушка, – просто ёрничаю по привычке.
Плюнул на всё и пошёл в магазин. Купил хлеба, лапши и сахарного песку. Тут же Ольга Максимовна насчет продуктов. Её потом ударит троллейбус, старческая рассеянность, и увезут на Чернореченское кладбище, где земля – лучше не надо. Гранитная интрузия. Ну, естественно, это произойдёт в Городе, где тысячи огней, трубы, троллейбусы. Она там преподавала в младших классах: "Дети, вы знаете небо?.. Какое оно?.. Синее... А еще какое?" Красное, жёлтое, оранжевое... Белое... Чёрное.
Можно, я и впредь не буду объяснять? Это очень нудно и утомительно. Да и кому интересно... Ну, хорошо: Ольга Максимовна учила в школе моего сына, из его сочинения узнала про Домну, Матрёну, хромого и реку, а главным образом – про молоко. И купила здесь дом, наскоро срубленный на том берегу из толстых бревен. В три обхвата. У неё дочь работает страховым агентом, а внучка налила мне однажды за шиворот воды из стакана. И засмеялась. Лей-лей, не жалей – я не осержусь... Не знаю, чем она сейчас занимается. И сын мой куда-то... Куда-то...
КРЫША
Цыгане смеялись на том берегу, потому что наша нелепая собака залезла в грязную лужу. Ей жарко, а они смеются белыми зубами, ибо ни при каких обстоятельствах не станут спасаться в луже. Говорят, они хотели ограбить банк, кого-то из них подстрелили, и теперь они скроются в туманной дымке – вместе с болонкой и телевизором. Ну, естественно, банк не в деревне – в соседнем городке, где сладкий дым и цементная пыль.
Как-то всё зыбко.
Дом уже старый, сени поехали набок, двери перекосило. На душе иногда тревожно – а вдруг всё упадет... Душа каждый год получает отпуск, но где ж тогда спасаться ей летом? Матрёна её не вылечила, только на время убрала боль. Понятно – всего-навсего ларингит. Я лечу её соком лопуха, димедролом, настоями трав. На антибиотики аллергия, кожа вспыхивает пятнами, головная боль. Медицина бессильна. Или дело не в этом? Тогда еще никто не сказал мне душеполезных, не разрушающих слов, а сама их не знала: не уповай, душе моя, на телесное здравие и на скоромимоходящую красоту... помысли горький час смерти и страшный суд... ангели бо грознии поймут тя, душе, и в вечный огнь введут... убо прежде смерти покайся, вопиющи: Господи, помилуй мя грешную.
Пошла к Зине за градусником – по лужайке, мимо теленка и кур. Она тут же, рядом – в доме, воздвигнутом двадцать лет назад. Кузеванов, её муж, теперь сетует: "Мне ведь сразу... Егор... Говорит: ты же строишь не там. А сейчас вся вода в подполье весной. Не слушал. Никого не слушал: сами, мол, с усами".
Они косят траву, держат корову и продают молоко. Мы покупаем, снимаем сметану, делаем творог. У Бориса получается прямо-таки резиновый. Больше ничего и не надо. Сыворотку с удовольствием пьёт Сима, Сэлви-джи, наша собака. Правда, потом у неё расстройство желудка. Два наших дома рядом. И трудно здесь разделить: ваше-наше. Когда-то наш дом был домом моего деда. Он его подарил сродникам Зины – Петру и Пелагее, чтобы присматривали за дачей зимой. Ну и что? Разве дача такое уж преступление? Может быть... Забота века сего и обольщение богатства заглушает слово, и оно бывает бесплодно.
ЗАБОТА ВЕКА СЕГО… Дачу потом все равно украли, и они сказали: проснулись, а дома уже нет. На нет суда нет, тем более – всё так зыбко. Сегодня нет дома, завтра нет человека. Впрочем, возможно… возможно, дядя Сеня продал его сельсовету… добровольно-принудительно.
Потом, на склоне лет, моя мать купила у Пелагеи, Зины и Кузеванова тот дом, который им подарил мой дед. Он умер в Омске от тифа в двадцатом году. Запряг лошадей и поехал из Екатеринбурга с семьёй в неопределенную даль... Вслед за белой армией… А бабушку с детьми подобрал дальний родственник Александр Тимофеев, врач красного санитарного поезда. Она вернулась и похоронена здесь, на Ивановском кладбище, где упокоится милостью Божьей потом её внучка. Меня отец Георгий пообещал здесь похоронить. Татьяна и Мария... Здесь тайна взаимной любви – ведь мы не встречались на этом свете. Я пришла в этот мир ненадолго гораздо позже. Пресвятая Владычице моя Богородице святыми Твоими и всесильными мольбами отжени от мене уныние забвение неразумие нерадение... И избави мя от многих и лютых воспоминаний и предприятий и от всех действ злых свободи мя.
Всё перевернулось внутри себя и долго качалось там. Вот такие пироги. Не надо ничего придумывать. И зачем? Когда Пелагея умерла, моя престарелая мать Елизавета ездила туда зимой за сто километров по железной дороге, а потом нерегулярным автобусом. На похороны. Что-то там было. Детство? Во время страшной войны Елизавета крестила в храме Иоанна Предтечи умирающую от туберкулеза четырёхлетнюю дочь свою Машу и отвезла её к Пелагее на лето. И я поднялась после Причастия. И заботами матери. Отец мой Кирилл тогда уже пропал без вести. Погиб в морской пехоте. Наверное, под Москвой.
Но потом, через двадцать лет, приехали летом, а на купленном доме нет крыши. Только стропила. Зина говорит:
- Ты знаешь, Мария, ведь надо покрыть чем-то хлев.
Да, конечно... Потребности.
Когда мы поехали в свою стародавнюю деревню, Борис был в армии, на краю земли, в счастливой Аравии. Там земля обрывается в Чермное море. Сана, бейт Али и бейт Харази. Отрубленные головы на городских воротах. Мальчишки суют окурки в скорбные мертвые рты. Баб-эль-Йемен… Еще не знали и не ведали, что когда-нибудь встретимся. Под Красноуфимском на студенческой картошке встретились навсегда.
Приехали в деревню, а там – стропила торчат. Поэтому в дождь крыша течет, и каждый год мы покупаем чёрный рубероид. Весенние ветры его сдирают, гвозди не держатся в досках. Доски совсем старые. Ну и что? Зато мы пьём молоко от коровы, которая ходит по зелёной траве, по ромашкам. Свобода от ненависти, нетерпенья, обид – блаженная свобода. У Зины тромбофлебит, подкатывает к сердцу, давление. Крышу к тому же сдирал её муж. Он иногда угощает Бориса вином из жимолости, которую в давние-давние времена сажали сыновья служащего страховой конторы. Они тогда плескались под бережком, возились в жёлтом песке и думали – блеснёт изумруд. Жар-птица... Старший впоследствии не разрешал жене писать письма. Николай и Августа, Семёновы – Тимофеевы… Но она ему всё равно писала в концлагерь и ездила к нему, хоть и развелась, чтобы как-нибудь не отразилось на дочери, на её судьбе. Ананке, нам, океан. Сегодня дочери шестьдесят, муж лежит в больнице, надо успеть туда и сюда, приготовить обед, накормить внука…
Ах, с тех пор прошло столько лет. Вера, Верочка… Недавно Борис был на её похоронах. Уже в новом тысячелетии.
Сейчас в том же песке моя дочь, но всё гораздо спокойнее. Её дальний предок был крепостным на заводе господ Мосоловых, на Вятке. Кузнец, зиждитель неуязвимости, железный мастер. Огонь – враг тёмной воды и влажного чёрного змея. Кий, божий коваль.
Вятские – мужики хватские, семеро одного не боятся. Это они сами про себя. В усы улыбаются. Предки Бориса: работные люди Марк, Тит, Гавриил и Аксинья, Михаил и Александра... Буйское-Соколовское, Марковы…
Уржумские ремесленники Пинаевы: Георгий и Татиана, Иоанн и Устинья, Трофим и Агафья, Иоанн...
Бусыгины: Евдоким, Андрей, Василий и Мария, Русский Билямор, серпы и косы... Белокриницкий Феодор Лебедев укрылся в Онадуре. Упокой их, Господи.
Да ещё у Марии: Роман, Михаил, беглый вятич Симеон Половников… и Ксения, Семёновы Димитрий и Татиана, москвич Иоанн Макаров и Августа Оттокарровна из давней Германии, Кирилл и Елисавета. Упокой их, Господи.
Мосоловы скоро исчезли, потому что Александр Благословенный, стремительная либеральная реформа, почти революция. Судорога. Да они почти все там либералы и безбожники… Государство качалось полвека, как огромная башня – пока не упало. А зачем делать на заводе ажурные решётки, если они не имеют сбыта... Закон стоимости. Непрактичные исчезают. Куда? Как-то так исчезают, что остаются. "Ауфхебен" – слово, объясняющее смысл происходящего при этом. Это такое таинственное древнеегипетское слово. Чтобы его осмыслить, надо долго читать германскую Логику Георга Вильгельма Фридриха Гегеля. Зина и её муж не успели прочесть, и я тоже не читала, и Домна, и хромой, и Матрёна. Но это не страшно...
ЧЕРТОПОЛОХ
Освобожденье от страха, свобода... Если б вы знали, как просто. Но я бессилен объяснить что-либо прямо сейчас. Вы не будете слушать. Всему своё время. А пока что собака купается в луже, цыгане смеются, цветёт чертополох. Я иду по бревну через реку над зелёной водой.
(Продолжение следует http://www.stihi.ru/2010/05/02/823)
Метки:
