Последние фрагменты из книги Искры жизни
"Искры жизни" - новеллы и анекдоты из бесконечной саги о гражданине Одессы
Зяме Рабиновиче
Полностью текст книги, опубликованной лет 12 назад, находится на портале проза Ру
? МЕРЗОСТЬ БЕЗЫСХОДНОСТИ?
- Зяма, я понимаю, что задаю бестактный вопрос, сказал однажды Шершерович, - тем более что на твою голову свалилось столько в этой жизни, что хватило бы на дюжину таких босяков, как я. И всё же, я не говорю о твоих личных потерях - сколько их было, не о болезнях и старости, не об одиночестве и нищете на исходе жизни, сколько таких как мы по всей стране мается от безысходности. Что больше всего отвращает тебя от этой жизни?
- Больше всего? Странный вопрос. Ну вот пожалуй усталость, усталость от понимания того, что за нашу долгую жизнь длинною без малого век люди не стали лучше, и после нас резких перемен не предвидится, и нечего нам самообольщаться на этот счёт. А самое паскудное - наблюдать, как топчут и унижают, ломают через колено не угодных новой власти. Понимаешь, Моня, сказал старик Рабинович, самое ужасное, когда тебя охватывает омерзение к собственной стране, когда хочется бежать отсюда без оглядки, и понимаешь, что не убежишь, а будешь до самого конца мучиться и тянуть эту лямку безысходности и глотать, как собственную рвоту, мерзость нашей жизни. Говорю нашей, так как не вижу разницы между Киевом, Москвой и Минском, да и у других ?бывших? не лучше. Возьми Грузию. В самом Тбилиси всегда что-то от Одессы было, правда, на свой манер. Ты знаешь, что лучше всего утешает душу? Вот когда я слышу мужское многоголосие народных грузинских песен. На Северном Урале сидели со мной ребята из горной деревни неподалёку от Крестового перевала. Как они пели! Один от чахотки помер, двух зарезали в драке, а один парень, Гоги звали, на войне погиб. Какой красавец был! С него бы Итальянцам портреты писать в стиле Возрождения. Вот это и спасает, память, память наша бессонная.
- ?...Иных уж нет, а те далече...? - процитировал классика Шершерович, - а мы, Зямка, до сих пор вместе, и слава тебе Господи...
ПОСЛЕДНИЙ ВОПРОС ШЕРШЕРОВИЧА
- Зяма, ты не жалуешься на свою судьбу? - Этот вопрос Моня Шершерович носил в себе долго, долго. Уверенный в исключительном уме и человеческих достоинствах друга, и не раз внутренне содрогаясь от мысли, как жестоко обошлась с ним жизнь, он всё не решался спросить Зяму напрямую. И слава Богу, что решился, и именно тогда, когда старик Рабинович стал безнадёжно плох. Иначе нам никогда бы не узнать ответа моего героя.
- Моня, - сказал старик Рабинович, внимательно и долго разглядывая трещины на потолке, - вся моя жизнь в таких трещинах. Ну и что? Жаловаться человеку на свою судьбу? Моня, это лишено, как сказал бы теоретик, физического смысла. Это она, судьба, по большей части была мною недовольна.
- Но почему?!
- А потому, Моня, что мы слишком торопливо и бездарно тратим её святые дары.
ИЗ МЫСЛЕЙ ВСЛУХ
* * *
- Минувшая эпоха, Моня, это кривое зеркало, в
которое сморится эпоха наступившая. А мы всё
удивляемся, откуда у нас такие кривые рожи,
особенно у тех, кто управляет этой страной
* * *
- Счастье, Моня, это частный случай всеобщего
несчастья.
* * *
НОСТАЛЬГИЯ
Вышел однажды старик Зяма Рабинович из дома на солнышке погреться, по Дерибасовской прошаркать, вспомнить золотые денёчки. А уже совсем плохой стал, ноги с трудом переставляет, как никак на десятый десяток перевалило, анурезом потихоньку мучается. Но тут, кстати, кооперативный ларёк подвернулся, присло нился к нему и пока свои стариковские дела делал, задумался и забыл своё подер жанное хозяйство спрятать. Так и пошаркал дальше по родной Дерибасовской. А в это время навстречу надвигаются две молодые роскошные чувихи, обе в импортном навороте - что глаза, что улыбки - отдайся и умри! А ножки, а коленки... Глянул на них старик Рабинович и растрогался до слёз. Сколько за его пёструю жизнь таких юных птичек порхало по любимой улице, а эти... Защемило стариковское сердце.
- Боже мой, какая гадость! - Вдруг на всю Дерибасовскую защебетали чувихи. Как не стыдно, вам, старик Рабинович, а ну уберите назад свою трапочку!
- Да, да, - ностальгически думал в это время старик Зяма Рабинович, какие истории, какие страсти бушевали с такими вот несравненными и незабвенными дочерями славного города и порта Одесса.
- Вы что, оглохли к тому же, - во весь голос уже орали чувихи. - Какой срам, какой стыд, уберите вашу жёванную пережёванную промокашку. Наконец старик Рабинович внял их рассерженным ангельским голосам.
- Вы не поверите, юные дамы, прошамкал он, - теперь это промокашка, а когда-то он была гроза города Одесса.
- Ха-ха, - сказали чувихи, - когда это вы были таким бойцом со своим молодцом? Никак во времена Ветхого завета?
- Када, када, - стал мучительно вспоминать старик Зяма Рабинович. Када я брал Одессу с красным бандитом Котовским, вот када,
- Четыре ха-ха, - сказали чувихи возмущенно. - Вы нам не заливайте, дедушка! - А старик Рабинович, опустив очи долу, не мог наглядеться на их ножки на изящных каблучках, на юбочки, которыми забавлялся лёгкий ветерок с моря..
А чувихи, насмешницы и пиратки - первый сорт, всё не отставали:
- И как же это вам удалось белую Одессу в красную перекрасить?.. Отзвук былого огня вдруг пробудился в этом, когда-то неутомимом ходоке, герое-любюв
нике, бонвиване минувших эпох.
- Как бгали, как бгали, - встрепенулся старик Зяма Рабинович, - на кони и впигод! Глаза Зямы вдруг вспыхнули азартом и удалью незабвенных лет, и уже совсем забыв, где он находится, с кем и в каком виде, воинственно воздев правую руку, а левой будто придерживая повод горячего скакуна, заорал на всю Дерибасов скую: ?Коли! Руби! Даёшь Кгасную Одессу мит саблех, мит пейсех, мит ё... твою мать!..?.
Чувихи с изумлением и даже с оттенком уважения и гордости за славного гражданина великого города, смотрели зачарованно на старика, будто за этими, стёртыми временем чертами, вдруг увидели молодого, неотразимого, полного загадочной мужской силы Рабиновича, живую легенду города Одесса.
Они привели в порядок его туалет и нежно попрощались, а старик стоял растерянно посреди великой улицы великого города и не мог понять, сон ли это прекрасный, или последнее прости.
ПОСЛЕДНИЕ СНЫ РАБИНОВИЧА
Есть опасная черта в жизни каждого человека, пережившего свою земную славу. Его начинают мучить кошмары несбывшегося, того, для чего быть может была приуготовлена его до срока исчерпанная жизнь.
Однажды ему приснился совсем странный сон, где он не видел себя, но слышал свой Голос как бы с каких-то непостижимых высот. Голос говорил на древне еврейском языке торы, который Рабинович никогда не знал, может за исключением двух, трёх коротких фраз, неоднократно слышанных им от старого раввина Ливензо на. И в этом уже было чудо! Как, не зная языка, можно говорить на нём и всё понимать? Но это было ещё не самое большое чудо. Голос был обращён к кому-то совершенно ничтожному и низкому, существу с внушительной внешностью, огромным дряблым брюхом, дрожащим под грязным засаленным и испачканным коровьим помётом хитоне. У этого грязного и ничтожного было толстогубое слюнявое лицо и бегающие глазки бывшего начальника одесской таможни Шуры Загребовского.
- Иуда, - говорил на древнем иврите Голос Зямы, - я знаю ты при жизни ненавидел этого человека, ревновал ко всем шлюхам Иудеи, но лгал прилюдно, что он твой лучший друг. Ты предал его как человека там, в Одессе, теперь ты пре дашь его, как Сына Божия.
- О нет, Господи, - взмолился Иуда, - предать человека и предать Сына Божия - это же две большие разницы. Так говорил человек, которого я предал.
- Не богохульствуй, - сказал Голос. Разница в том, что Сын Мой не хочет покидать вашу Одессу и вернуться на Небо. Предав его, ты заставишь Сына в муках вернуться в Мои объятия. Предательство - это твой подвиг перед людьми и Мной. Предай его дважды и ты станешь тенью, а он светом, ты мраком - он огнём любви, ты - ядом, он - исцеляющим бальзамом, ты станешь клеветой и наветом, он - оправданием. И будете вы неразделимы вовеки веков. На то Воля Моя. Предай, предай его, Шура... Потом появилась вся окровавленная Фаня. Она стояла, как Венера Милосская с отрубленными руками. Из них медленно вытекала кровь, окрашивая ткань, которой была прикрыта нижняя часть её божественного тела...
Старик Рабинович проснулся в холодном поту и долго лежал не размыкая век. По дряблым, заросшим старческим мохом его щекам стекали скупые холодные слёзы. У стариков они всегда холодные.
Потом ему снился очкарик-поэт, который учил Гниду читать по складам
?Мадам Бовари? и какие-то пошлые детективы. Потом мадам Рабинович и Маня в белом платочке с маленьким Моней Шершеровичем на руках. В унитазе, по причине никудышнего клапана, всю ночь журчала вода, а ему снился рыбачий баркас, море и до боли, до крика знакомая женщина с ниткой жемчуга на белоснежной шее, прямо под ожерельем Венеры...
Не открывая глаз он ждал, когда вслед за рассветом придёт тепло солнеч ных лучей, которые согреют веки и лоб и тогда он еще найдет в себе силы открыть глаза на этот ослепительный мир.
Он ждал, ждал и не дождался...
ВМЕСТО ЭПИТАФИИ
Великий француз Рене Декарт, больше известный историкам науки под латинским именем Картезий, математик и физик, говорил: ?Может показаться удивительным, что великие мысли чаще встречаются в произведениях поэтов, чем в трудах философов. Это потому, что поэты пишут, движимые вдохновением, исходящим из воображения. Зародыши знания имеются в нас наподобие огня в кремне?. Зяма Рабинович не был поэтом в прямом смысле слова, хотя как никто любил и почитал поэтов всей душой. Он был поэтом жизни. Он её в определённом смысле сделал предметом искусства, достойным если не восхищения, то удивления беспорно. Что же касается зародышей огня в кремне, то что в них пользы, когда источилось кресало.*
---------------
*А ведь именно он говорил когда-то: ?Духовность - эманация страсти, её эфирная составляющая. Вся грязь и скука жизни проистекает из-за того, что сей эфир слишком быстро рассеивается прагматическим сознанием?.
Зяме Рабиновиче
Полностью текст книги, опубликованной лет 12 назад, находится на портале проза Ру
? МЕРЗОСТЬ БЕЗЫСХОДНОСТИ?
- Зяма, я понимаю, что задаю бестактный вопрос, сказал однажды Шершерович, - тем более что на твою голову свалилось столько в этой жизни, что хватило бы на дюжину таких босяков, как я. И всё же, я не говорю о твоих личных потерях - сколько их было, не о болезнях и старости, не об одиночестве и нищете на исходе жизни, сколько таких как мы по всей стране мается от безысходности. Что больше всего отвращает тебя от этой жизни?
- Больше всего? Странный вопрос. Ну вот пожалуй усталость, усталость от понимания того, что за нашу долгую жизнь длинною без малого век люди не стали лучше, и после нас резких перемен не предвидится, и нечего нам самообольщаться на этот счёт. А самое паскудное - наблюдать, как топчут и унижают, ломают через колено не угодных новой власти. Понимаешь, Моня, сказал старик Рабинович, самое ужасное, когда тебя охватывает омерзение к собственной стране, когда хочется бежать отсюда без оглядки, и понимаешь, что не убежишь, а будешь до самого конца мучиться и тянуть эту лямку безысходности и глотать, как собственную рвоту, мерзость нашей жизни. Говорю нашей, так как не вижу разницы между Киевом, Москвой и Минском, да и у других ?бывших? не лучше. Возьми Грузию. В самом Тбилиси всегда что-то от Одессы было, правда, на свой манер. Ты знаешь, что лучше всего утешает душу? Вот когда я слышу мужское многоголосие народных грузинских песен. На Северном Урале сидели со мной ребята из горной деревни неподалёку от Крестового перевала. Как они пели! Один от чахотки помер, двух зарезали в драке, а один парень, Гоги звали, на войне погиб. Какой красавец был! С него бы Итальянцам портреты писать в стиле Возрождения. Вот это и спасает, память, память наша бессонная.
- ?...Иных уж нет, а те далече...? - процитировал классика Шершерович, - а мы, Зямка, до сих пор вместе, и слава тебе Господи...
ПОСЛЕДНИЙ ВОПРОС ШЕРШЕРОВИЧА
- Зяма, ты не жалуешься на свою судьбу? - Этот вопрос Моня Шершерович носил в себе долго, долго. Уверенный в исключительном уме и человеческих достоинствах друга, и не раз внутренне содрогаясь от мысли, как жестоко обошлась с ним жизнь, он всё не решался спросить Зяму напрямую. И слава Богу, что решился, и именно тогда, когда старик Рабинович стал безнадёжно плох. Иначе нам никогда бы не узнать ответа моего героя.
- Моня, - сказал старик Рабинович, внимательно и долго разглядывая трещины на потолке, - вся моя жизнь в таких трещинах. Ну и что? Жаловаться человеку на свою судьбу? Моня, это лишено, как сказал бы теоретик, физического смысла. Это она, судьба, по большей части была мною недовольна.
- Но почему?!
- А потому, Моня, что мы слишком торопливо и бездарно тратим её святые дары.
ИЗ МЫСЛЕЙ ВСЛУХ
* * *
- Минувшая эпоха, Моня, это кривое зеркало, в
которое сморится эпоха наступившая. А мы всё
удивляемся, откуда у нас такие кривые рожи,
особенно у тех, кто управляет этой страной
* * *
- Счастье, Моня, это частный случай всеобщего
несчастья.
* * *
НОСТАЛЬГИЯ
Вышел однажды старик Зяма Рабинович из дома на солнышке погреться, по Дерибасовской прошаркать, вспомнить золотые денёчки. А уже совсем плохой стал, ноги с трудом переставляет, как никак на десятый десяток перевалило, анурезом потихоньку мучается. Но тут, кстати, кооперативный ларёк подвернулся, присло нился к нему и пока свои стариковские дела делал, задумался и забыл своё подер жанное хозяйство спрятать. Так и пошаркал дальше по родной Дерибасовской. А в это время навстречу надвигаются две молодые роскошные чувихи, обе в импортном навороте - что глаза, что улыбки - отдайся и умри! А ножки, а коленки... Глянул на них старик Рабинович и растрогался до слёз. Сколько за его пёструю жизнь таких юных птичек порхало по любимой улице, а эти... Защемило стариковское сердце.
- Боже мой, какая гадость! - Вдруг на всю Дерибасовскую защебетали чувихи. Как не стыдно, вам, старик Рабинович, а ну уберите назад свою трапочку!
- Да, да, - ностальгически думал в это время старик Зяма Рабинович, какие истории, какие страсти бушевали с такими вот несравненными и незабвенными дочерями славного города и порта Одесса.
- Вы что, оглохли к тому же, - во весь голос уже орали чувихи. - Какой срам, какой стыд, уберите вашу жёванную пережёванную промокашку. Наконец старик Рабинович внял их рассерженным ангельским голосам.
- Вы не поверите, юные дамы, прошамкал он, - теперь это промокашка, а когда-то он была гроза города Одесса.
- Ха-ха, - сказали чувихи, - когда это вы были таким бойцом со своим молодцом? Никак во времена Ветхого завета?
- Када, када, - стал мучительно вспоминать старик Зяма Рабинович. Када я брал Одессу с красным бандитом Котовским, вот када,
- Четыре ха-ха, - сказали чувихи возмущенно. - Вы нам не заливайте, дедушка! - А старик Рабинович, опустив очи долу, не мог наглядеться на их ножки на изящных каблучках, на юбочки, которыми забавлялся лёгкий ветерок с моря..
А чувихи, насмешницы и пиратки - первый сорт, всё не отставали:
- И как же это вам удалось белую Одессу в красную перекрасить?.. Отзвук былого огня вдруг пробудился в этом, когда-то неутомимом ходоке, герое-любюв
нике, бонвиване минувших эпох.
- Как бгали, как бгали, - встрепенулся старик Зяма Рабинович, - на кони и впигод! Глаза Зямы вдруг вспыхнули азартом и удалью незабвенных лет, и уже совсем забыв, где он находится, с кем и в каком виде, воинственно воздев правую руку, а левой будто придерживая повод горячего скакуна, заорал на всю Дерибасов скую: ?Коли! Руби! Даёшь Кгасную Одессу мит саблех, мит пейсех, мит ё... твою мать!..?.
Чувихи с изумлением и даже с оттенком уважения и гордости за славного гражданина великого города, смотрели зачарованно на старика, будто за этими, стёртыми временем чертами, вдруг увидели молодого, неотразимого, полного загадочной мужской силы Рабиновича, живую легенду города Одесса.
Они привели в порядок его туалет и нежно попрощались, а старик стоял растерянно посреди великой улицы великого города и не мог понять, сон ли это прекрасный, или последнее прости.
ПОСЛЕДНИЕ СНЫ РАБИНОВИЧА
Есть опасная черта в жизни каждого человека, пережившего свою земную славу. Его начинают мучить кошмары несбывшегося, того, для чего быть может была приуготовлена его до срока исчерпанная жизнь.
Однажды ему приснился совсем странный сон, где он не видел себя, но слышал свой Голос как бы с каких-то непостижимых высот. Голос говорил на древне еврейском языке торы, который Рабинович никогда не знал, может за исключением двух, трёх коротких фраз, неоднократно слышанных им от старого раввина Ливензо на. И в этом уже было чудо! Как, не зная языка, можно говорить на нём и всё понимать? Но это было ещё не самое большое чудо. Голос был обращён к кому-то совершенно ничтожному и низкому, существу с внушительной внешностью, огромным дряблым брюхом, дрожащим под грязным засаленным и испачканным коровьим помётом хитоне. У этого грязного и ничтожного было толстогубое слюнявое лицо и бегающие глазки бывшего начальника одесской таможни Шуры Загребовского.
- Иуда, - говорил на древнем иврите Голос Зямы, - я знаю ты при жизни ненавидел этого человека, ревновал ко всем шлюхам Иудеи, но лгал прилюдно, что он твой лучший друг. Ты предал его как человека там, в Одессе, теперь ты пре дашь его, как Сына Божия.
- О нет, Господи, - взмолился Иуда, - предать человека и предать Сына Божия - это же две большие разницы. Так говорил человек, которого я предал.
- Не богохульствуй, - сказал Голос. Разница в том, что Сын Мой не хочет покидать вашу Одессу и вернуться на Небо. Предав его, ты заставишь Сына в муках вернуться в Мои объятия. Предательство - это твой подвиг перед людьми и Мной. Предай его дважды и ты станешь тенью, а он светом, ты мраком - он огнём любви, ты - ядом, он - исцеляющим бальзамом, ты станешь клеветой и наветом, он - оправданием. И будете вы неразделимы вовеки веков. На то Воля Моя. Предай, предай его, Шура... Потом появилась вся окровавленная Фаня. Она стояла, как Венера Милосская с отрубленными руками. Из них медленно вытекала кровь, окрашивая ткань, которой была прикрыта нижняя часть её божественного тела...
Старик Рабинович проснулся в холодном поту и долго лежал не размыкая век. По дряблым, заросшим старческим мохом его щекам стекали скупые холодные слёзы. У стариков они всегда холодные.
Потом ему снился очкарик-поэт, который учил Гниду читать по складам
?Мадам Бовари? и какие-то пошлые детективы. Потом мадам Рабинович и Маня в белом платочке с маленьким Моней Шершеровичем на руках. В унитазе, по причине никудышнего клапана, всю ночь журчала вода, а ему снился рыбачий баркас, море и до боли, до крика знакомая женщина с ниткой жемчуга на белоснежной шее, прямо под ожерельем Венеры...
Не открывая глаз он ждал, когда вслед за рассветом придёт тепло солнеч ных лучей, которые согреют веки и лоб и тогда он еще найдет в себе силы открыть глаза на этот ослепительный мир.
Он ждал, ждал и не дождался...
ВМЕСТО ЭПИТАФИИ
Великий француз Рене Декарт, больше известный историкам науки под латинским именем Картезий, математик и физик, говорил: ?Может показаться удивительным, что великие мысли чаще встречаются в произведениях поэтов, чем в трудах философов. Это потому, что поэты пишут, движимые вдохновением, исходящим из воображения. Зародыши знания имеются в нас наподобие огня в кремне?. Зяма Рабинович не был поэтом в прямом смысле слова, хотя как никто любил и почитал поэтов всей душой. Он был поэтом жизни. Он её в определённом смысле сделал предметом искусства, достойным если не восхищения, то удивления беспорно. Что же касается зародышей огня в кремне, то что в них пользы, когда источилось кресало.*
---------------
*А ведь именно он говорил когда-то: ?Духовность - эманация страсти, её эфирная составляющая. Вся грязь и скука жизни проистекает из-за того, что сей эфир слишком быстро рассеивается прагматическим сознанием?.
Метки:
