Муха и Миха...

Мухе подрезали крылья - одно или два. Муха пыталась разбежаться, быстро перебирая лапками, но достигнув края стола, срывалась на пол. Пашка поднимал ее и ставил на стол. Муха изо всех сил пыталась шевелить тем, что у нее осталось от крыльев и вновь бежала на край столешницы.

Вторые рамы уже вынули. Весенний воздух спокойно затекал в комнаты. Улица была заполнена солнцем. Из сада доносился хлесткий свист.

Иногда мухе удавалось забраться на подоконник. Она доползала до айсберговых кусков ваты, переваливала через нее, сталкивалась с рюмкой, наполненной солью и делала попытки взобраться на ножку - колонну. Иногда это наполовину удавалось.

Пашка учил историю. О царях-дураках. Царь рождался, как мальчик. Потом дядьки, няньки и гувернантки делали из него царя. Или наоборот: мальчик уже царем рождался, а потом его “мазали” на царство и царь правил хорошими и смекалистыми мужиками. Мужики долго терпели, плохо - дальше некуда - жили и возили из леса дрова на “саврасках”, а заканчивали всегда крейсером “Аврора”.
- Пашка! - орали с улицы.

Пашка подходил к окну и смотрел, а там Толян с Михой звали его погулять.
У них было замечательное занятие: на мелководье накрывать банками зазевавшихся мальков и головастиков. Кто-то говорил, что раньше - в татарские времена - канава была рекой и что там нехристей много полегло. Теперь канава пахла мазутом от паровозов и ворчала на отходы окраин.

- Иду! - Пашка сажал муху в коробку и бежал к друзьям.
Развлечений у мальчишек было много. Можно было сходить на ИЗО - сборный пункт - покататься на плотах или на песке поиграть в “войнушку”. Сколько хочешь прыгай с крыши, а все - мягко. Только дядьки иногда гоняли: там локомотивы песком заправляли. Да сколько того песка надо? Это же не уголь и не мазут. Сыпанул и езди себе - тормози - да и то лишь тогда, когда снег или гололед.

На “песухе” прокапывали рискованные туннели, грозящие каждую минуту обвалом. Внутри песчаной горы песок пах рекой, а сверху напоминал пустыню Каракумы на конфетных обертках.
Попадались ракушки и Пашка, откладывая их в сторону и любуясь, вспоминал Черное море. Но ракушки обычно отсевали. Песок сушили и только таким его загружали машинисты.

Там-то Пашка впервые испытал чувство “свободного полета”. Это все Миха: “Серун да серун!”
- Спорим - прыгну! - не с первого раза, но Пашка преодолел страх. Забрался на прожекторную вышку. Стал на край. Посмотрел вниз - страшно. Ноги ослабли и живот похолодел. Отошел от края. Посмотрел вдаль. Снова попытался. Наконец решился. Хорошо! Только подбородок боднулся в колени. Язык прокусил. Кровь оказалась очень соленой, но Миха больше не дразнился...

- Куда, Пашка, а уроки? - мать слабо попыталась его остановить.
- Я быстро! - Пашка метнулся мимо матери и запахов пирожков за ворота.
- Не нагуляются никак! - только и крикнула следом.
- Куда пойдем? - Толян хлопнул Миху по толстому загривку.

- На плоты, на плоты, - захныкал коротышка, пригнув голову.
- Ну тебя, Толян: мы вчера там были. Давайте махнем на “ВЧМ” - так они сокращали длинное “Вторчермет” - на “бабу” посмотрим, - Пашка громко шмыгнул носом.

По лужам с уже оттаявшим от ночного морозца на утреннем солнце льдом, по колеям разбитой дороги и старому бурьяну понеслись они на край города поглазеть на “бабу”, которой на заводе прессовали металл. Собирали всякий железный хлам с округи и дальних мест, везли в их город, загружая магнитным краном в контейнеры. Потом разгружали. Резали, прессовали и чего-то там еще делали - Пашка точно не знал.

На заводе было много разных машин и станков. Но самым интересным был автомат с газировкой - без сиропа, конечно. Но мальчишки пили с удовольствием. Еще бы: шипит, за язык щиплет и - даром. На вокзале же надо было копейку бросать.

Кинотеатр там был. Без названия. Просто при клубе завода. Крутили, как они говорили, “кинуху про войну”. Еще - индийские фильмы. На вечерние сеансы ребятню не пускали. Вечером играл духовой оркестр инвалидов и работал буфет. Пашка и читать научился по киношным афишам.

На завод братва попадала через забор.
Друг дружку подсаживали и лезли. Иногда попадались сердитым мастерам в мазуте. Доставалось ушам.

От железа пахло железом. От машин - бензином и маслом. От сварки - сваркой. Грубые запахи и звуки так разнились со всем привычным, что кружилась голова. Перехватывало горло и оглушало. Со всех сторон лязг, клацанье, уханье и гудки, а надо всем этим - бабаханье “бабы”. Был еще “дед”, но тот поменьше. Но тоже бахал - будь здоров! Между баханиями - тишина. Аж сердце останавливается, когда ждешь.

Прессованные куски утаскивают. Готовят еще. “Бабу” тянут наверх. И опять ка-а-а-к саданут - мурашки за шиворот. Кожа гусиною делается - как стынет.

И вот огольцы уже стоят у забора, обтянутого высокой и густой рабицей. Стоят - носами в ячейки проволоки и глазеют. На кране виднеется стеклянная будка с человечком. Когда кран поворачивается, от будки брызгают солнечные зайчики. Кран басовито гудит, и это служит сигналом. Через пару секунд вздрагивает земля под ногами. Волны от удара уходят далеко в глубину и в стороны.

Пашка видел в кино бомбежки, а теперь представляет понарошку, что бомбят. Фрицы кидают бомбы на наших, а наши на фрицев. А он с Толяном и Михой - разведчики в тылу. Ждут сигнала из нашенского штаба - ракету или код по морзянке: ти-ти-та-ти...

У них и пугачи были в сумках из-под противогазов. Бронзовая трубка сплющена и залита свинцом, а с другого конца вставлен загнутый гвоздь на резинке. Нажать на тугую резинку - ша-а-ра-ах! Бывало - разорвет трубку и покалечит пацану руки. Так на то и войнушка. Мамки крепко ругают, если находят оружие.


Старшие пацаны делали поджиги. Это уже серьезная штука: можно пулями бить. Наставят бутылок, отойдут и давай палить. Здорово! Только дымок с туманом смешивается и в ушах щекочет.

Но водилось и настоящее оружие. У кого с войны, у кого от красноармейцев. Находили много под развалинами. Особенно на железной дороге. В войну и наши и немцы эшелоны бомбили. Склады всякие.

Однажды Пашка нашел снаряд прямо в огороде. Рыжий и тупоносый, он долго пролежал у глухой стенки кухни, пока солдатики не увезли. К такому привыкли и перестали удивляться.
Но вот пороховые колбаски и всякий другой порох ковыряли из гильз.

По руинам шла пацанячья война. Без победителей и побежденных, но с потерями в живой силе. Такие, как Пашка, малявки, играли в шутку, а старшие шухарили всерьез. Места стычек были хорошо известны. Дурною славой пользовались развалины авиационного
госпиталя.

Говорили, что в его подвалах при отступлении немцев было подорвано несколько сот раненых. Чьих - Пашка не знал: во время боев госпиталь несколько раз переходил из рук в руки, никто не разбирал груды камней, а ведь многие после войны строились. Лепили саман, но госпиталь не трогали и обходили стороной. Говорили, что по ночам там слышны стоны и видны огоньки за развалинами.

А иногда вечерами огородники случайно встречались с бродяжкой Николаем. Бродяжка, одетый в вечную плащ-накидку, всегда старался побыстрее юркнуть в укрытие со словами: “Враги! Враги!”

О бродяжке ходили самые невероятные слухи: что он шпион, немецкий диверсант и с Гражданской мстит за сестру-княгиню, замученную отрядом Подтелкова. Кто такой Подтелков - Пашка не знал. Смешная фамилия и только. Но развалин боялся даже днем, когда яркое солнце высвечивало каждый уголок. Пацаны там не задерживались. Пробегали по остаткам стены, проникали по разодранным лестничным пролетам на крышу водокачки и - айда по водостокам вниз.

Часто удавалось что-то найти: то гильзу, то куски пулеметной ленты, то каску, а раз нашли губнушку - немецкую. Играли все, но один Толян долго плевался: “Тьфу ты, зараза : какой-то Ганс играл, а теперь мы облизываем...”

“Баба” им скоро надоела. Да и “бабисту”, видимо, захотелось пообедать. Как бы там ни было, но “баба” перестала ухать. Мальчишкам стало скучно.

- Пацаны, а покурим! - Толян ловким движением выхватил из-за уха “бычок”.
- Давай, Толян. А ты? - Пашка кулаком ткнул Миху в грудь.
- Не в затяжку, - заныл Миха.

- Ко-о-неч-но! - загоготал Толян, раскуривая охнарик.
Усевшись на старую покрышку, по очереди обслюнявили беломорину. У Пашки закружилась голова. В глазах пошли радуги и выступили слезы. Захотелось чего-нибудь взрослого.

Например, придти в школу и поцеловать пионервожатую или поехать на целину. А вот еще можно на папкином “Москвиче” прокатиться. Пашка задумался: до исполнения желаний было далеко. Но рядом - друзья, а с друзьями все желания сбываются.
Первым нарушил молчание Толян:

- Покурили и баста. Вчера Кролик мне говорил, что на ИЗО можно на плотах поплавать. Там, говорит, целое море. Рванем?

Миха молчал. Пашке не очень-то хотелось тащиться в такую даль. И под ложечкой засосало.
- Пошамаем в столовке, - словно угадал его мысли Толян.

- А бабки? - очнулся Миха.
- Бабки? А во, - Толян достал из вывернутого кармана два затертых рубля.

- Пошамаем, Толян? - Миха радостно заскакал на одной ножке.
- Ты чего? - Толян спихнул Пашку с колеса. - Гуляем сегодня!.

- Пойдем в деповскую столовку? - Миха заискивающе заглянул Толяну в глаза.
- По коням! За мной - рысью марш! - Толян понесся напролом через прошлогодние подсолнухи к шоссе. Пашка и Миха - за ним. Черные головки подсолнухов больно били по плечам, колюче обжигая локти.

В столовке солидно заказали первое, второе, а на третье - компот. Борщ не доели, но подгорелые котлетины уплели со смаком. Дома так не готовили. У матери было много мяса, а тут с хлебом и неопределенным маслом.

Столовка была пуста. Ребята допивали грушевый компот, когда в проходе нарисовалась неизбывная плащ-накидка бродяжки Николая. Постукивая палкой, не глядя по сторонам, он проковылял к раздаточному окну.

- Маня! - крикнула посудомойка. - Коля пришел!

Из раздатки показалось веснушчатое лицо той, которую называли Маней. Она ласково посмотрела на бродяжку, молча протянула руку и взяла у него солдатский котелок; наполнив кашей с мясом, вернула обратно. Бродяжка, не поблагодарив, ринулся восвояси, но у столика мальчиков, как будто наткнувшись на стену, остановился. Исподлобья уставился на Миху: “Враги! Враги! Жизнь - пятак!” И ушел.

У Пашки груша застряла в горле. От бродяжки шел такой запах, а в глазах было столько тоски, что стало не по себе. Пашка с удивлением заметил, что Толян и Миха ведут себя как ни в чем не бывало. Тут и ему стало легче.

На плоты пошли по путям: так было короче. На “горке” шипели тормозные компрессоры и бились на ветру золотые по красному буквы: “Да здравствует 41-я годовщина Вел...!, а остальное сорвалось с гвоздей и повисло. Из белых колоколов на черных столбах неслось: “...кто был ничем, тот станет всем...” Пашка не мог понять, как из ничего могло появиться все.

Паровоз серии “ОВ” протащил товарняк. Хотели подъехать, но у вагонов не было ни одной площадки, а на единственной - крайней - сидел сердитый дедок в тулупе и жег яркий фонарь, хотя было светло.

Пошли медленно. По пути подбирали спичечные коробки и пачки от папирос. Картинки отдирали для коллекции. Много попадалось лаек в космосе. На папиросах - лошадь с грузином и богатыри верхом. Были и другие картинки: море с пальмами, трактора с пшеницей, Чапаев с саблей, мексиканцы с кактусами, Москва с Красной площадью.

- Тикай - заорал Толян, бросаясь с насыпи в кусты. Они так увлеклись картинками, что не заметили скорого. Красавец “ФД”, обдав паром и оглушив гудком, чудовищем с картинки пролетел мимо. За ним - десятка полтора мягких вагонов. “Счастливые”, - подумал Пашка о пассажирах, а он знал, как там - внутри. Отец часто брал его с собой в поездки. Почетному железнодорожнику полагалось в мягком.

К их приходу все плоты уже были заняты. Орудуя шестами, оравы пацанов сражались между собой. Задорный визг заглушал локомотивы. То с одной, то с другой стороны хлопали поджиги.

Наконец, им удалось найти плот. Сколоченный из шпал, он был тяжел и неуклюж. Никто не захотел таскать эту промазученную громадину по пруду.
Толян нашел длинный шест. Мальчишки запрыгнули на шпалы.

- Давай, дави! - Толян уступил Пашке часть шеста. Нехотя плот отошел от берега.
Мальчишки решили разжечь на плоту костер. Кто-то до них уже пытался это сделать, оставив на шпалах широкие подпалины.
Сырые головешки гореть не желали. Пришлось причалить к берегу и потаскать сухих дров. Теперь их хватало на хороший костер, но Миха откуда-то притащил ящик: “Буду на нем сидеть”.

Развели огонь и поплыли. Костер сначала горел неохотно. Потом пошел, пуская густые кольца дыма. На них обратили внимание. Толян запел: “Из-за острова на стрежень, на простор...” Вот и середина пруда. Огонь захватил мазутные шпалы. Дым стал темнеть. Поднялся ветер, на весь плот раздувая пламя.

Толян с Пашкой сиганули сразу. Миха обнял ящик: он не умел плавать. И тут рвануло.
Пашке рассекло висок. Толяну пробило плечо. Их вытащили пацаны с других плотов. А с того плота, едва оторвав от остатков патронного ящика, перенесли Миху. Он лежал на боку. Все время хватался за голову и просил найти тюбетейку. Кишки розовыми кольцами смешались с грязью.

Миха поджимал ноги под себя, тянулся ногтями по бревнам и пытался ползти.
“Как та муха. Жизнь - пятак!”, - удивляясь самому себе, подумал Пашка и потерял сознание.
Над рощей у пруда раздавался беспечный треск скворца...