До радуги в глазах. Часть 8
Маме моей, сестрёнкам её и братикам посвящаю
В комнате было так темно, что мальчику приходилось крепко прижимать ладошки к закрытым глазам, тогда там начинался хоровод из разноцветных кругов: красных, жёлтых, зелёных… Он, силой мысли пытался послать бабушке сообщение, зачем она так бездарно забыла про него. Сообщение дошло, и полоска под дверью всё-таки засветилась, и радио тихонько, почти шёпотом заговорило о флейте, сделанной из какого-то чудесного африканского дерева сиреневого цвета, и какие сиреневые звуки извлекались из флейты этой. Потом было про то, что смокинг мужчине жизненно необходим и в каких случаях он необходим пуще всего. Васька бродил пальцами-ножками наугад по ковру на стене, по памяти, по светлым дорожкам между красными загогулинами, похожими на цыплёнка-табака.
Васька не умел спать в слепоте и глухоте. Лучше всего, конечно, спать после бабушкиных рассказок, иногда тяжёлых, чаще тяжёлых, занимающих всю Васькину голову и душу, но сегодня бабушка перебирала какие-то бумаги и фотографии, говорила с кем-то по телефону и никак на Васькино одиночество не отзывалась. Было ощущение, что она куда-то собирается. Васька не боялся остаться совсем один, он уже пожил достаточно, почти семь лет, это вам не собачий хвост. Да, и после того, что пережила его давешняя семья, уже ничего страшнее в жизни человеческой случиться не могло. Эх, смокинг бы ему! Ваське он виделся большим вместительным рюкзаком, со множеством кармашков на кнопках и молниях. Липучки Васька не выносил.
На кухне, где сидела бабушка, было тихо, но Ваське послышалось еле различимое хрюканье. Что?! Хрюканье? Мальчик отправился на кухню, привычно дивясь, какие же колюче-приятно-щекочущие эти сизалевые дорожки. ?Сплошная когтеточка - думал о них кот Кочубей,- сплошная выгода?… ?Ишь, мудрятина пухнастая, разлёгся во весь коридор?, – услышал Васька мысли их домовитого кота.
- Ба…
Бабушка плакала. Это было так дико непривычно, что Васька, не умея пожалеть, как следует, развёл руки в стороны, обнимая весь воздух кухни с бабушкой в центре. Плотные, концентрированные от её вечной сдержанности, слёзы капали на фото, которое она держала в руках. У неё даже платка с непривычки не нашлось, она утирала их краем вязаной кофты. Васька снял майку и протянул бабушке.
- На, хоть майку, что ли… Всё помягше…
- Ты почему не спишь? Зачем майку снял? Почему босой? Где тапки?
- Много вопросов. У меня – один. Ты про что это плакать научилась на старости лет, на ночь глядя? А? Покажешь? Вместе поплачем…
- Вместе смеяться хорошо. Плакать сподручней одному…
- Я лежал там один, до радуги в глазах, не плакал же.
- До радуги… Что это ты про радугу? Я ведь тоже про радугу плачу…
- Значит, мы одной крови, Акелла, ты и я!
Бабушка улыбнулась.
- Иди на руки, Маугли, а то всю малину на тебя изведёшь потом…
Душевно так вот воткнутся всей сутью в бабушку и вязанку её, допотопную, голубую с зелёными рукавами. Васька, когда распустил её прошлую кофту, наделал из голубых ниток путанных летних облаков, вот на рукава и не хватило. Вообще-то облака должны быть белые, но так как белых ниток не было, Васька придумал, что облака немного дождевые, такие специально-голубые облака для тёплого дождя. А воротник оказался вдруг оранжевый, Васька не помнил почему…
- Расскажешь про радугу?
- Расскажу…
… В ту зиму страшную, вся беда, что была, свалилась на нашу семью. Мама братика маленького родила, целый месяц в больнице лежала. Папа наш под трактор попал, тоже был в больнице. Пашка, с гнойным перитонитом, как выжил, не понятно. Под весну уже, а мы всю семенную картоху, которую хранили, как зеницу ока, съели ещё жизнь назад. Молоко только и спасало. Но коровка наша отощала, сено на исходе. Уж мы берегли её, кормилицу, за малым, не молились на неё…
И тут люди опять пришли корову нашу отнимать за недоимки, ну, чего-то мы там недодали в общак колхозный. Никогда я день этот не забуду. Конец зимы, на припёке снег развезло, он превратился в грязную жижу. И вот эти двое в картузах тащут её за рога, удавку на шею накидывают, она упирается, мычит страшно, как немые мычат, если их бить надумают. Представляешь, как плачет корова? Лучше б я оглохла тогда… маленькие виснут на ней, падают в грязь, ползут на карачках, хватают за ноги, за хвост… Хвост мокрый, худой, ручонки соскальзывают, они опять пытаются удержать, родненькую… А ей же больно, Майке нашей, она оглядывается, глаза, хоть умри на месте прямо, столько боли и недоумения…Они же как собаки, всё понимают. Корова в доме - это же больше целого мира было…
- Недоумение – коровье слово какое-то… Я не плачу, бабушка, рассказывай…
- Не плачь, Вась, выслушай, мне надо это передать кому-то, кого там не было, иначе мне этот день никогда не пережить…
… Вымя у Майки пустое, до капельки выдоенное, титьки болтаются. Страшно, когда у голодных детей уводят мамку дойную…Увели. А увели, скоты, в соседний почти двор, к недоброй, ленивой тётке с чёрным глазом. Она, получается, нищая, одна жила, ей нужнее, чем семерым детям. И мы видели нашу Майку каждый день… Пытка, Вась, из пыток…
Я помню так ясно: Галка маленькая по двору прошла, села на завалинку, платок на ней, который из половины маминого, та свой разрезала и сделала двум младшим по платку, пальтишко перелицованное на сто рядов. Она сидит, смотрит впереди себя и говорит: ?Лёля, радуга! В пятнах всё небо, красные, жёлтые, зелёные…Кружится небо…? Как это, когда круги голодные в глазах у маленькой сестрёнки.
И это был предел запредельный … Дальше уже нам ни минуты бы не выжить. А тут ворота открываются, въезжает телега, папа, мама и хлопчик маленький, братик наш, изболевшие... А я стою у ворот и думаю: ?Это они все умерли, наверное, и вернулись побыть с нами, пока мы умирать будем…? А вижу же, что живые… А мама ещё так на Галку маленькую смотрит и спрашивает, чьих, мол, у нас в гостях девочка такая полненькая… А нам-то примелькалось, мы не замечали, что пухла она от голода.
Так я ничего про тот день и не поняла, Вась. Всю жизнь пытаюсь его прожить по минутам, и Галка моя пытается и все мы. И не можем никак. Да только с того самого дня запредельного предела, дела на поправку пошли… Как-то выбирались, держали руками друг друга… Вот тебе и такая радуга…
- Раз мы вместе сейчас, бабушка, значит, ты день этот пережила. А сегодня отдала его мне на хранение. Мы на девятое мая, достанем патефон, тот в антресолях, заведём Катюшу, как ты любишь, возьмём смокинг, набьём его тушёнкой и крупой, и на дачу поедем на вечное поселение…
- Стоп, стоп… Что значит на вечное поселение, хитрован? Тебе в школу осенью. Ишь, как пристроился, хранитель дней моих! Вылитый Кочубей, когда тот под шумок, сосиску из пакета тянет. А смокинг причём? У тебя температура, что ли ? Как это смокинг набить тушёнкой? Светы небесные…
- Это же рюкзак, бабушка. Кажется… Он мужчинам жизненно необходим. А что ещё необходимей, чем рюкзак?
… Бабушка опять хрюкала, только теперь она смеялась, утираясь моей, вконец измусоленной майкой… Мы пережили тот страшный день. И я сразу стал взрослый.
… Ночью мне снились мыльные пузыри, Радужные, легкомысленные пузыри, которые лопались от сытости. Вокруг меня была бабушка. Весь воздух был – бабушка, я ею дышал, и хотелось плакать, но плакать мне было уже нельзя. Я это помнил во сне. У меня был их страшный день на хранении.
В комнате было так темно, что мальчику приходилось крепко прижимать ладошки к закрытым глазам, тогда там начинался хоровод из разноцветных кругов: красных, жёлтых, зелёных… Он, силой мысли пытался послать бабушке сообщение, зачем она так бездарно забыла про него. Сообщение дошло, и полоска под дверью всё-таки засветилась, и радио тихонько, почти шёпотом заговорило о флейте, сделанной из какого-то чудесного африканского дерева сиреневого цвета, и какие сиреневые звуки извлекались из флейты этой. Потом было про то, что смокинг мужчине жизненно необходим и в каких случаях он необходим пуще всего. Васька бродил пальцами-ножками наугад по ковру на стене, по памяти, по светлым дорожкам между красными загогулинами, похожими на цыплёнка-табака.
Васька не умел спать в слепоте и глухоте. Лучше всего, конечно, спать после бабушкиных рассказок, иногда тяжёлых, чаще тяжёлых, занимающих всю Васькину голову и душу, но сегодня бабушка перебирала какие-то бумаги и фотографии, говорила с кем-то по телефону и никак на Васькино одиночество не отзывалась. Было ощущение, что она куда-то собирается. Васька не боялся остаться совсем один, он уже пожил достаточно, почти семь лет, это вам не собачий хвост. Да, и после того, что пережила его давешняя семья, уже ничего страшнее в жизни человеческой случиться не могло. Эх, смокинг бы ему! Ваське он виделся большим вместительным рюкзаком, со множеством кармашков на кнопках и молниях. Липучки Васька не выносил.
На кухне, где сидела бабушка, было тихо, но Ваське послышалось еле различимое хрюканье. Что?! Хрюканье? Мальчик отправился на кухню, привычно дивясь, какие же колюче-приятно-щекочущие эти сизалевые дорожки. ?Сплошная когтеточка - думал о них кот Кочубей,- сплошная выгода?… ?Ишь, мудрятина пухнастая, разлёгся во весь коридор?, – услышал Васька мысли их домовитого кота.
- Ба…
Бабушка плакала. Это было так дико непривычно, что Васька, не умея пожалеть, как следует, развёл руки в стороны, обнимая весь воздух кухни с бабушкой в центре. Плотные, концентрированные от её вечной сдержанности, слёзы капали на фото, которое она держала в руках. У неё даже платка с непривычки не нашлось, она утирала их краем вязаной кофты. Васька снял майку и протянул бабушке.
- На, хоть майку, что ли… Всё помягше…
- Ты почему не спишь? Зачем майку снял? Почему босой? Где тапки?
- Много вопросов. У меня – один. Ты про что это плакать научилась на старости лет, на ночь глядя? А? Покажешь? Вместе поплачем…
- Вместе смеяться хорошо. Плакать сподручней одному…
- Я лежал там один, до радуги в глазах, не плакал же.
- До радуги… Что это ты про радугу? Я ведь тоже про радугу плачу…
- Значит, мы одной крови, Акелла, ты и я!
Бабушка улыбнулась.
- Иди на руки, Маугли, а то всю малину на тебя изведёшь потом…
Душевно так вот воткнутся всей сутью в бабушку и вязанку её, допотопную, голубую с зелёными рукавами. Васька, когда распустил её прошлую кофту, наделал из голубых ниток путанных летних облаков, вот на рукава и не хватило. Вообще-то облака должны быть белые, но так как белых ниток не было, Васька придумал, что облака немного дождевые, такие специально-голубые облака для тёплого дождя. А воротник оказался вдруг оранжевый, Васька не помнил почему…
- Расскажешь про радугу?
- Расскажу…
… В ту зиму страшную, вся беда, что была, свалилась на нашу семью. Мама братика маленького родила, целый месяц в больнице лежала. Папа наш под трактор попал, тоже был в больнице. Пашка, с гнойным перитонитом, как выжил, не понятно. Под весну уже, а мы всю семенную картоху, которую хранили, как зеницу ока, съели ещё жизнь назад. Молоко только и спасало. Но коровка наша отощала, сено на исходе. Уж мы берегли её, кормилицу, за малым, не молились на неё…
И тут люди опять пришли корову нашу отнимать за недоимки, ну, чего-то мы там недодали в общак колхозный. Никогда я день этот не забуду. Конец зимы, на припёке снег развезло, он превратился в грязную жижу. И вот эти двое в картузах тащут её за рога, удавку на шею накидывают, она упирается, мычит страшно, как немые мычат, если их бить надумают. Представляешь, как плачет корова? Лучше б я оглохла тогда… маленькие виснут на ней, падают в грязь, ползут на карачках, хватают за ноги, за хвост… Хвост мокрый, худой, ручонки соскальзывают, они опять пытаются удержать, родненькую… А ей же больно, Майке нашей, она оглядывается, глаза, хоть умри на месте прямо, столько боли и недоумения…Они же как собаки, всё понимают. Корова в доме - это же больше целого мира было…
- Недоумение – коровье слово какое-то… Я не плачу, бабушка, рассказывай…
- Не плачь, Вась, выслушай, мне надо это передать кому-то, кого там не было, иначе мне этот день никогда не пережить…
… Вымя у Майки пустое, до капельки выдоенное, титьки болтаются. Страшно, когда у голодных детей уводят мамку дойную…Увели. А увели, скоты, в соседний почти двор, к недоброй, ленивой тётке с чёрным глазом. Она, получается, нищая, одна жила, ей нужнее, чем семерым детям. И мы видели нашу Майку каждый день… Пытка, Вась, из пыток…
Я помню так ясно: Галка маленькая по двору прошла, села на завалинку, платок на ней, который из половины маминого, та свой разрезала и сделала двум младшим по платку, пальтишко перелицованное на сто рядов. Она сидит, смотрит впереди себя и говорит: ?Лёля, радуга! В пятнах всё небо, красные, жёлтые, зелёные…Кружится небо…? Как это, когда круги голодные в глазах у маленькой сестрёнки.
И это был предел запредельный … Дальше уже нам ни минуты бы не выжить. А тут ворота открываются, въезжает телега, папа, мама и хлопчик маленький, братик наш, изболевшие... А я стою у ворот и думаю: ?Это они все умерли, наверное, и вернулись побыть с нами, пока мы умирать будем…? А вижу же, что живые… А мама ещё так на Галку маленькую смотрит и спрашивает, чьих, мол, у нас в гостях девочка такая полненькая… А нам-то примелькалось, мы не замечали, что пухла она от голода.
Так я ничего про тот день и не поняла, Вась. Всю жизнь пытаюсь его прожить по минутам, и Галка моя пытается и все мы. И не можем никак. Да только с того самого дня запредельного предела, дела на поправку пошли… Как-то выбирались, держали руками друг друга… Вот тебе и такая радуга…
- Раз мы вместе сейчас, бабушка, значит, ты день этот пережила. А сегодня отдала его мне на хранение. Мы на девятое мая, достанем патефон, тот в антресолях, заведём Катюшу, как ты любишь, возьмём смокинг, набьём его тушёнкой и крупой, и на дачу поедем на вечное поселение…
- Стоп, стоп… Что значит на вечное поселение, хитрован? Тебе в школу осенью. Ишь, как пристроился, хранитель дней моих! Вылитый Кочубей, когда тот под шумок, сосиску из пакета тянет. А смокинг причём? У тебя температура, что ли ? Как это смокинг набить тушёнкой? Светы небесные…
- Это же рюкзак, бабушка. Кажется… Он мужчинам жизненно необходим. А что ещё необходимей, чем рюкзак?
… Бабушка опять хрюкала, только теперь она смеялась, утираясь моей, вконец измусоленной майкой… Мы пережили тот страшный день. И я сразу стал взрослый.
… Ночью мне снились мыльные пузыри, Радужные, легкомысленные пузыри, которые лопались от сытости. Вокруг меня была бабушка. Весь воздух был – бабушка, я ею дышал, и хотелось плакать, но плакать мне было уже нельзя. Я это помнил во сне. У меня был их страшный день на хранении.
Метки:
