О том не узнает никто
Ей семнадцать. Школа, со всей своей унылой физкультурой - борьбой за медаль, осталась позади, впереди жизнь - ослепительная, золотая. О чем она мечтала тогда? Да ни о чем. Просто жила. Днями училась взахлёб, общалась взахлёб, не могла надышаться свободой. Вечерами гуляла по парку и тоже дышала, дышала между строк, легко пружинисто ступая по тропе здоровья. Рядом шли бывшие старшеклассники, а теперь просто милые, воспитанные мальчики "со двора", из двух соседних, образующих охранную подкову, домов. Мальчики были на два года счастливее, они на два года раньше выпорхнули из школы, такими и останутся на всю жизнь,- старшеклассниками, соседями, Сокольническими, своими.
Соколя - древний, таинственный район, с царской охотой в прошлом, снежными кущами, ландышевыми прудами, трупами, всплывающими то здесь, то там по весне.
- Поехали на восьмое? Ночь в поезде - Таллин, ещё ночь - Рига. Ужин в Юрмале и домой. Мысленно проваливаюсь в белый пуховый снег, из снега ныряю в серебристо-серо-голубое море: обнимаю, провожу ладонями от кромки до пяточек по плотному, комьями летящему снегу, и вверх на берег.
- Конечно!
Компашка сплотилась недавно, ненамеренно, просто потому, что все дружили с Аллой из соседнего подъезда, одноклассницей ребят. Вот такие нехитрые связи.
В тот морозный, декабрьский вечер они задумали поездку в Прибалтику и новогоднюю вечеринку,- надвигался восемьдесят третий год.
Родители - Дед Мороз со Снегурочкой - исчезли куда-то, украсив трехкомнатную квартиру гирляндами, накрыв стол в минуту тотального дефицита волшебным движением рукава. Стол стоял словно новогодняя ёлка: пышен, традиционен, усыпан яствами. Оливье, шуба, мандарины, шампанское "Мне можно". В этом году она впервые отпила глоточек, мама разрешила, из маминых рук всё можно. - А если она скажет: выпрыгни в окно? - Сейчас, мама.
Огромный бабинный магнитофон врубили на всю мощь, окна дрожали, соседи слушали, никто не стучал по батареям, не вызывали милицию. "Слепили бабу на морозе, руки, ноги, голова, она стоит в нелепой позе, ни жива и ни мертва". Плясали весело, особенно радовал всех Семён: большой, неуклюжий, стремительный, как уживалось все это в одном человеке, не понятно, но результат превосходил ожидания. Он размахивал руками, ногами, головой. Конечности то разезжались в разные стороны, то взмывали вверх, занимая добрую половину комнаты. Иногда, будто вспомнив слова, он самозабвенно запрокидывал голову и орал в потолок, голос тонул в грохоте, но он не сдавался, перекрикивая Никольского, солиста "Воскресения". Хозяин - одно слово. Семён всюду чувствовал себя легко, заражая своим состоянием. Семен, дорогой, ты лучший, правда.
На пике танцевального марафона, когда "загнанных лошадей пристреливают", в комнату вошёл Принц, имя не меняю, одно из самых любимых, а вот фамилию... Назовём его Максим Завадский. Люди, ау. Обычная вроде фигура, невысокий, неидеальный, но все вдруг стали фоном. Точные, уверенные движения, прямые волосы прикрывали шею, только короны из перьев не хватало, - все в нем было правильно, цельно и не по-нашему. Он выглядел старше своих лет. Серьёзнее что ли.
Она почти ничего не знала о нем. Знала только - женился сразу после школы на девчонке-армянке. У них родился ребёнок. Вроде на днях родился второй, погодки. Вот и все ее знания. Она не углублялась в историю, не любила сплетен, ей было достаточно своей жизни. Хотя парня у неё не было, Семен не считался, он то появлялся, то исчезал, - беспокоиться не увели бы - а такое бывает? - в голову не приходило. Она была высокой, яркой, счастливой девушкой. А ещё она танцевала, - взгляды будто приклеенные оставались, затвердевая, в ее теле.
На ровный срединный пробор, в центр копны каштановых с рыжиной, кудрявых волос с серых московских крыш стекали тонкие нити света. В ответ били фонтаны ало-фиолетово-серебристой энергии, растекались по остолбеневшему небу, смешивались с ним, сумеречным или дождливо-чёрным, придавая иные оттенки всему на свете. С каждым движением энергия расплескивалась. Каждое движение приносило наслаждение: наслаждались стены квартиры, аллеи парка, поля Егнышевки, наслаждались все к кому она прикасалась когда бы то ни было. И пусть жизнь обошлась безжалостно с ее телом, когда она танцует, становится не важно, как сложилась ее жизнь.
Он не сказал ни слова, просто протянул руку, обнял и закачался под музыку. Бедра, грудь, плечи сошлись. Она задрожала, мелко, стыдно, неуемно. С этим ничего нельзя было сделать, - странное состояние оглушило, нарушило равновесное, плавное течение жизни. Он немного отодвинул лицо. Вместо плеча она увидела его глаза и ее глаза потеряли всяческий ориентир, всё, что казалось правильным до тех пор сместилось в угол, к носу. Мир на мгновение расфокусировался, точка сборки исчезла и она погрузилась в транс. Потом накрыло едким стыдом, заволокло, как дымом, то ли Семен закурил. Он единственный из всей компании курил.
Максим не засмеялся. Хотя, на ее взгляд, следовало бы. Он прижал ее нежно, ещё крепче и, ей почудилось, как отец, утешая, и успокаивая, и продолжал раскачивать ритм медляка.
В прихожей бушевал телефон. Жена чувствовала неладное и трезвонила без перерыва. Наконец, он ответил, швырнул трубку и ушёл на два этажа ниже, в семью.
Соколя - древний, таинственный район, с царской охотой в прошлом, снежными кущами, ландышевыми прудами, трупами, всплывающими то здесь, то там по весне.
- Поехали на восьмое? Ночь в поезде - Таллин, ещё ночь - Рига. Ужин в Юрмале и домой. Мысленно проваливаюсь в белый пуховый снег, из снега ныряю в серебристо-серо-голубое море: обнимаю, провожу ладонями от кромки до пяточек по плотному, комьями летящему снегу, и вверх на берег.
- Конечно!
Компашка сплотилась недавно, ненамеренно, просто потому, что все дружили с Аллой из соседнего подъезда, одноклассницей ребят. Вот такие нехитрые связи.
В тот морозный, декабрьский вечер они задумали поездку в Прибалтику и новогоднюю вечеринку,- надвигался восемьдесят третий год.
Родители - Дед Мороз со Снегурочкой - исчезли куда-то, украсив трехкомнатную квартиру гирляндами, накрыв стол в минуту тотального дефицита волшебным движением рукава. Стол стоял словно новогодняя ёлка: пышен, традиционен, усыпан яствами. Оливье, шуба, мандарины, шампанское "Мне можно". В этом году она впервые отпила глоточек, мама разрешила, из маминых рук всё можно. - А если она скажет: выпрыгни в окно? - Сейчас, мама.
Огромный бабинный магнитофон врубили на всю мощь, окна дрожали, соседи слушали, никто не стучал по батареям, не вызывали милицию. "Слепили бабу на морозе, руки, ноги, голова, она стоит в нелепой позе, ни жива и ни мертва". Плясали весело, особенно радовал всех Семён: большой, неуклюжий, стремительный, как уживалось все это в одном человеке, не понятно, но результат превосходил ожидания. Он размахивал руками, ногами, головой. Конечности то разезжались в разные стороны, то взмывали вверх, занимая добрую половину комнаты. Иногда, будто вспомнив слова, он самозабвенно запрокидывал голову и орал в потолок, голос тонул в грохоте, но он не сдавался, перекрикивая Никольского, солиста "Воскресения". Хозяин - одно слово. Семён всюду чувствовал себя легко, заражая своим состоянием. Семен, дорогой, ты лучший, правда.
На пике танцевального марафона, когда "загнанных лошадей пристреливают", в комнату вошёл Принц, имя не меняю, одно из самых любимых, а вот фамилию... Назовём его Максим Завадский. Люди, ау. Обычная вроде фигура, невысокий, неидеальный, но все вдруг стали фоном. Точные, уверенные движения, прямые волосы прикрывали шею, только короны из перьев не хватало, - все в нем было правильно, цельно и не по-нашему. Он выглядел старше своих лет. Серьёзнее что ли.
Она почти ничего не знала о нем. Знала только - женился сразу после школы на девчонке-армянке. У них родился ребёнок. Вроде на днях родился второй, погодки. Вот и все ее знания. Она не углублялась в историю, не любила сплетен, ей было достаточно своей жизни. Хотя парня у неё не было, Семен не считался, он то появлялся, то исчезал, - беспокоиться не увели бы - а такое бывает? - в голову не приходило. Она была высокой, яркой, счастливой девушкой. А ещё она танцевала, - взгляды будто приклеенные оставались, затвердевая, в ее теле.
На ровный срединный пробор, в центр копны каштановых с рыжиной, кудрявых волос с серых московских крыш стекали тонкие нити света. В ответ били фонтаны ало-фиолетово-серебристой энергии, растекались по остолбеневшему небу, смешивались с ним, сумеречным или дождливо-чёрным, придавая иные оттенки всему на свете. С каждым движением энергия расплескивалась. Каждое движение приносило наслаждение: наслаждались стены квартиры, аллеи парка, поля Егнышевки, наслаждались все к кому она прикасалась когда бы то ни было. И пусть жизнь обошлась безжалостно с ее телом, когда она танцует, становится не важно, как сложилась ее жизнь.
Он не сказал ни слова, просто протянул руку, обнял и закачался под музыку. Бедра, грудь, плечи сошлись. Она задрожала, мелко, стыдно, неуемно. С этим ничего нельзя было сделать, - странное состояние оглушило, нарушило равновесное, плавное течение жизни. Он немного отодвинул лицо. Вместо плеча она увидела его глаза и ее глаза потеряли всяческий ориентир, всё, что казалось правильным до тех пор сместилось в угол, к носу. Мир на мгновение расфокусировался, точка сборки исчезла и она погрузилась в транс. Потом накрыло едким стыдом, заволокло, как дымом, то ли Семен закурил. Он единственный из всей компании курил.
Максим не засмеялся. Хотя, на ее взгляд, следовало бы. Он прижал ее нежно, ещё крепче и, ей почудилось, как отец, утешая, и успокаивая, и продолжал раскачивать ритм медляка.
В прихожей бушевал телефон. Жена чувствовала неладное и трезвонила без перерыва. Наконец, он ответил, швырнул трубку и ушёл на два этажа ниже, в семью.
Метки:
