пинoк

Чтоб вызвать крик, тяжелая рука
даёт под зад. Пока ещё невинный,
пугаешь басовитым голосиной
врача, который дал тебе пинка.
Всевышний позабавился слегка -
и горло захлестнуло пуповиной.

Почти задохся. Думали - шабаш,
подставив таз к столу. Не тут-то было.
орал, что было силы в тельце хилом.
Смеялся врач - такому палец дашь,
так нет руки. Был полный раскардаш,
и акушерка мыла руки с мылом,

косясь украдкой. Выжил хрен с бугра,
ну, слава Богу. Тяжко пахло хлоркой.
Подглядывал за миром втихомолку
тот, кто ещё недавно так орал.
Немного оставалось до утра,
а, впрочем, в этом было мало толку.


Пора домой... Рукой не шевельни,
не думай даже - накрепко спелёнут.
Взирают на тебя, как на икону,
глаза немногочисленной родни,
тебе охота присмотреться к ним,
хотя таких же точно - миллионы,
а ты не знаешь, кто тебе они.

И только мамы тёплые ладони
тебя качают. Голос. Запах. Вкус.
Ты в створках рук - беспанцирный моллюск.
Ты беззащитен. Отчего-то клонит
ко сну. Потом соседи растрезвонят,
что ты живой, смышлёный карапуз
в огромном человечьем пантеоне.

Пока растёшь в подвальном парнике,
особый фрукт. А, может быть, и овощ,
искатель приключений и сокровищ
в коротеньких штанишках, паре кед.
Пятиалтынный, сжатый в кулаке,
твоё богатство. С этим не поспоришь,
да спорить и не хочется ни с кем.


Весь мир в кармане. Счастье без краёв.
Коленки перемазаны зелёнкой.
И голос мамы, льющийся вдогонку,
и цвет волос каштановых её.
И смех... Содрал коленки? Заживёт!
Когда смеётся мама, как девчoнка,
то жить легко. А жизнь берёт своё

и учит жёстко. Вдоль и поперёк
лупцует, словно доктор из роддома.
Всё чаще непонятно для знакомых,
что ты живёшь, как маленький зверёк,
а был моллюском... Им-то невдомёк,
что может развиваться, как саркома,
с рождения полученный пинок,

петля на шее. Призрачные сны,
подземно-ревматические будни,
когда в двенадцать, или пополудни
в немом неожидании весны,
ты вдруг уснёшь, и, кажется, ясны
намерения грезить беспробудно,
о сказках оборотной стороны


смешной медальки. Быт небытия,
ревмя ревёт забытый ныне примус.
Тогда отец курил совсем не Приму,
а Беломор. И крепко пил, хотя
был добрым, будто малое дитя.
Но истина была неоспорима.
Он точно знал, что люди не простят

ни слов, ни дел. А ты ещё не знал,
что быть моллюском только для жемчужин
неинтересно. Морю ты не нужен -
в глубинах и вода не так грязна,
и, как ни бейся, не дойти до дна.
А жизнь прекрасна. Не было бы хуже,
плыви себе, качайся на волнах.

Плевать, что все "удобства" во дворе,
придёт зима - тогда уже на берег.
Для счастья повод, а не для истерик
и снег, и лютый холод в январе.
А что отец заметно постарел,
что мать седа. Так им Господь отмерял
своё... И на тебя не посмотрел.


Уже девчонки снятся по ночам,
другой этап и новая квартира.
Но в море не найдя ориентира,
всё так же просыпаешься, крича,
и ночью выбегаешь на причал,
который держишь за основу мира.
Всё остальное - не твоя печаль.

А жизнь-жестянка пнёт ещё не раз
за то, что ты живьём полез на сушу,
за то, что прорицания не слушал,
что не сумел собрать обрывки фраз,
не захотел увидеть без прикрас
конец пути, увы, не самый лучший,
и прочих вариантов не припас

для переезда. Суша суше рознь.
Пойти на суши можно очень просто.
Японский повар с внешностью подростка
свою работу делает всерьёз.
Моллюсков выставляет на мороз,
спокойно бросив сверху соли горстку -
скупого мастерства апофеоз.


И вот ты - полурыба-полузверь,
отца хоронишь там, где речь чужая,
где даже на троих соображая,
себе твердишь - поверхности не верь.
А для него уже открыта дверь
туда, где ожидая урожая,
гуляет Бог по яркой синеве.

И швец, и жнец, и на дуде игрец,
рыбак, охотник. Всё в одном флаконе.
Создатель беззакония. Законник.
Властитель снов и властелин колец.
Я знаю - с ним беседует отец
на маленьком заоблачном балконе,
где море стало сушей, наконец.

И мама тоже верит в то, что он,
достав до дна, достиг небесной выси.
В число моих морщинок и залысин
отцовский знак невидимо вплетён.
Таких, как он, совсем не миллион,
и есть число, превыше всяких чисел -
один... В любом количестве сторон


медали. Знаешь, мама, я - моллюск.
Без панциря, без жемчуга, без силы.
И море - это вовсе не могила.
Я иногда не Господу молюсь,
а дну морскому... Небу... Наизусть.
Смеётся мама, шепчет - что ты, милый,
оставь, сынок, к чему такая грусть.

Зачем тебе такая глубина?
Забудь о ней. Другие забывали.
У Бога земноводные в опале,
ты не гневил бы лучше Старика.
Его любовь бездонно глубока.
Что может быть глубиннее печали.
Я - вновь моллюск на маминых руках.

Предвиденье... Не лезь туда, не лезь.
Достигнуть дна - не лучшая затея.
Но мама прятать правду не умеет,
ей жалко, что отец уже не здесь,
не переживший этот переезд.
Всё думает - ведь он живых живее.

И нервно теребит на шее крест.

18.04.2013