нью-йорк-5
НЬЮ-ЙОРК
Из угла, в наплыве ранней печальной задумчивости, на меня смотрит мальчик. Как ласкает меня ностальгия этой маленькой испанской души! Это самые прекрасные и нежные глаза, из всех увиденных мною здесь, в бесконечном море добрых взглядов, направленных на меня со всех сторон. Я с грустью думал о нью-йоркской осени, хотя только что началась весна. Хуан Рамон Хименес.
я распрямляя листья\ищу натруженные\я просыпаюсь среди ночи\боясь поверить свету дружб\нормальности людских обличий\распознаю угрюмый ритм\нью-йоркских несозвучий Виктория Андреева
Ах, как прекрасны Ваши ноты...\Прощание - начало всех начал.\Вы в Праге, я в Нью-Йорке, боги\Швартуют корабли на наш причал. АЛЕКСЕЙ ДАЕН Проходят годы, а Вы все моложе…
Евгений Лесин В начале радостного дня
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 5, 2015
Нарисуй коньками синус,
А противнику — конфуз.
На дворе сегодня минус.
На табло сегодня плюс.
Не в Казани, не в Нью-Йорке,
В Красногорске лед поет.
Вот опять в атаке ?Зоркий?,
Желто-синие, вперед.
Нас бомбят, а мы крепчаем,
Вся команда у ворот.
Угловой. И мы гадаем:
Попадет? Не попадет?
И без нефти и без газа
Согревая стадион,
?Наш брильянт АлмазМиргазов?,
Крикнет диктор в микрофон.
Шардаков, Ишкельдин, трудно?
Цыганенко, Доровских?
Разгромим сегодня ?Трубник?.
Завтра — бело-голубых.
Мир порой бывает грубый,
То картечь, а то шрапнель.
Где ты, Лаакконен, голуба?
Где ты, Моссберг Даниэль?
Где-то урки, где-то орки,
А у нас, который год
В Красногорске бьется ?Зоркий?,
Желто-синие, вперед.
ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ
Бруклинский мост
Издай, Кулидж,
Радостный клич!
На хорошее
И мне не жалко слов.
От похвал
Красней,
Как флага нашего материйка,
Хоть вы
И разъюнайтед стетс
Оф
Америка.
Как в церковь
Идет
Помешавшийся верующий,
Как в скит
Удаляется,
Строг и прост, -
Так я
В вечерней
Сереющей мерещи
Вхожу,
Смиренный, на Бруклинский мост.
Как в город
В сломанный
Прет победитель
На пушках - жерлом
Жирафу под рост -
Так, пьяный славой,
Так жить в аппетите,
Влезаю,
Гордый,
На Бруклинский мост.
Как глупый художник
В мадонну музея
Вонзает глаз свой,
Влюблен и остр,
Так я,
С поднебесья,
В звезды усеян,
Смотрю
На Нью-Йорк
Сквозь Бруклинский мост.
Нью-Йорк
До вечера тяжек
И душен,
Забыл,
Что тяжко ему
И высоко,
И только одни
Домовьи души
Встают
В прозрачном свечении окон.
Здесь
Еле зудит
Элевейтеров зуд.
И только
По этому -
Тихому зуду
Поймешь -
Поезда
С дребезжаньем ползут,
Как будто
В буфет убирают посуду.
Когда ж,
Казалось, с-под речки начатой
Развозит
С фабрики
Сахар лавочник, -
То
Под мостом проходящие мачты
Размером
Не больше размеров булавочных.
Я горд
Вот этой
Стальною милей,
Живьем в ней
Мои видения встали -
Борьба
За конструкции
Вместо стилей,
Расчет суровый
Гаек
И стали.
Если
Придет
Окончание света -
Планету
Хаос
Разделает в лоск,
И только
Один останется
Этот
Над пылью гибели вздыбленный мост,
То,
Как из косточек,
Тоньше иголок,
Тучнеют
В музеях стоящие
Ящеры,
Так
С этим мостом
Столетий геолог
Сумел
Воссоздать бы
Дни настоящие.
Он скажет:
- Вот эта
Стальная лапа
Соединяла
Моря и прерии,
Отсюда
Европа
Рвалась на Запад,
Пустив
По ветру
Индейские перья.
Напомнит
Машину
Ребро вот это -
Сообразите,
Хватит рук ли,
Чтоб, став
Стальной ногой
На Мангетен,
К себе
За губу
Притягивать Бруклин?
По проводам
Электрической пряди -
Я знаю -
Эпоха
После пара -
Здесь
Люди
Уже
Орали по радио,
Здесь
Люди
Уже
Взлетали по аэро.
Здесь
Жизнь
Была
Одним - беззаботная,
Другим -
Голодный
Протяжный вой.
Отсюда
Безработные
В Гудзон
Кидались
Вниз головой.
И дальше
Картина моя
Без загвоздки
По струнам - канатам,
Аж звездам к ногам.
Я вижу -
Здесь
Стоял Маяковский,
Стоял
И стихи слагал по слогам. -
Смотрю,
Как в поезд глядит эскимос,
Впиваюсь,
Как в ухо впивается клещ.
Бруклинский мост -
Да...
Это вещь!
про Нью-Йорк.
САМУИЛ МАРШАК
Распродажа
В Лондоне была продана с аукциона
Переписка артистки Патрик Кэмпбелл
И Бернарда Шоу. Письма приобретены
По телеграфу дельцом из Нью-Йорка.
Сказать по правде, хорошо
Дельцы не знают, кем был
Покойный мистер Бернард Шоу
И кто такая Кэмпбелл.
И все ж владелец кошелька,
Отнюдь не склонный к риску,
По телеграфу с молотка
Купил их переписку.
Вот молоток стучит о стол.
Растут на письма цены.
На сотни фунтов счет пошел…
— Кто больше, джентльмены-!
Пока ведет над Темзой торг
Компания скупая,
Телеграфирует Нью-Йорк:
?Бернарда покупаю?.
Побили янки англичан,
Почти удвоив цену.
И вот идет за океан
Посылка к бизнесмену.
И говорит своим друзьям
Владелец переписки:
— Вот эти письма сам Вильям
Шекспир писал артистке!
— Шекспир- — Нет, впрочем, Шеридан…
Не помню точно, с кем был
Когда-то в Лондоне роман
У этой самой Кэмпбелл…
Как жаль, что Шоу Джордж Бернард
Не написал комедии
О том, как лондонский ломбард
Сбывал его наследие!
ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ
Мы бдительны - мы тайн не разболтаем...
Мы бдительны — мы тайн не разболтаем, -
Они в надежных жилистых руках.
К тому же, этих тайн мы знать не знаем —
Мы умникам секреты доверяем, -
А мы, даст бог, походим в дураках.
Успехи взвесить — нету разновесов, -
Успехи есть, а разновесов нет, -
Они весомы — и крутых замесов.
А мы стоим на страже интересов,
Границ, успехов, мира и планет.
Вчера отметив запуск агрегата,
Сегодня мы героев похмелим,
Еще возьмем по полкило на брата…
Свой интерес мы — побоку, ребята, -
На кой нам свой, и что нам делать с ним -
Мы телевизоров понакупали, -
В шесть — по второй глядели про хоккей,
А в семь — по всем Нью-Йорк передавали, -
Я не видал — мы Якова купали, -
Но там у них, наверное — о?кей!
Хотя волнуюсь, в голове вопросы:
Как негры там- — А тут детей купай, -
Как там с Ливаном- Что там у Сомосы -
Ясир здоров ли- Каковы прогнозы -
Как с Картером- На месте ли Китай -
?Какие ордена еще бывают-" -
Послал письмо в программу ?Время? я.
Еще полно — так что ж их не вручают -
Мои детишки просто обожают, -
Когда вручают — плачет вся семья.
1978
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ (1933-2010) Сб. ТЬМАТЬ 2007
ТИШИНЫ ХОЧУ!
Шестидесятые
BТОРОЕ BСТУПЛЕНИЕ
Обожаю
твой пожар этажей, устремлённых
к окрестностям рая!
Я – борзая,
узнавшая гон наконец, я – борзая!
Я тебя догоню и породу твою распознаю.
По базарному дну
ты, как битница, дуешь, босая!
Под брандспойтом шоссе мои уши кружились,
как мельницы,
по безбожной, бейсбольной,
по бензоопасной Америке!
Кока-кола. Колокола.
Вот нелёгкая занесла!
Ты, чертовски дразня, сквозь чертоги вела и задворки,
и на женщин глаза
отлетали, как будто затворы!
Мне на шею с витрин твои вещи дешёвками вешались.
Но я душу искал,
я турил их, забывши про вежливость.
Я спускался в Бродвей, как идут под водой с аквалангом.
Синей лампой в подвале
плясала твоя негритянка!
Я был рядом почти, но ты зябко ушла от погони.
Ты прочти и прости,
если что в суматохе не понял…
Я на крыше, как гном,
над нью-йоркской стою планировкой.
На мизинце моём
твоё солнце – как божья коровка.
1961
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ (1933-2010) Сб. ТЬМАТЬ 2007
ТИШИНЫ ХОЧУ!
Шестидесятые
НЕИЗBЕСТНЫЙ – РЕКBИЕМ B ДBУХ ШАГАХ С ЭПИЛОГОМ
Лейтенант Неизвестный Эрнст.
На тысячи вёрст кругом
равнину утюжит смерть
огненным утюгом.
В атаку взвод не поднять,
но родина в радиосеть:
?В атаку, – зовёт, – твою мать!?
И Эрнст отвечает: ?Есть?.
Но взводик твой землю ест.
Он доблестно недвижим.
Лейтенант Неизвестный Эрнст
Идет
наступать
один!
И смерть говорит: ?Прочь!
Ты же один как перст.
Против кого ты прёшь?
Против громады, Эрнст!
Против – миллионопятьсотсорокасемитысячевосемь —
сотдвадцатитрёхквадратнокилометрового чудища
против, —
против армии, флота, и угарного сброда, против —
культургервышибал, против
национал —
социализма, —
против!
Против глобальных зверств.
Ты уже мёртв, сопляк??…
?Ещё бы?, – решает Эрнст.
И делает
Первый шаг!
И Жизнь говорит: ?Эрик,
живые нужны живым,
Качнётся сирень по скверам
уж не тебе, а им,
не будет —
1945, 1949, 1956, 1963 – не будет,
и только формула убитого человечества станет —
3 823 568 004 + 1,
и ты не поступишь в университет,
и не перейдёшь на скульптурный,
и никогда не поймёшь, что горячий гипс пахнет,
как парное молоко,
не будет мастерской на Сретенке, которая запирается
на проволочку,
не будет выставки в Манеже,
не будет сердечной беседы с Никитой Сергеевичем,
и ты не женишься на Анне —
не, не, не…
не будет ни Нью-Йорка, ни ?Древа жизни?
(вернее будут, но не для тебя, а для белёсого
Митьки Филина, который не вылез тогда из окопа),
а для тебя никогда, ничего —
не!
не!
не!..
Лишь мама сползёт у двери
с конвертом, в котором смерть,
ты понимаешь, Эрик??!
?Ещё бы?, – думает Эрнст.
Но выше Жизни и Смерти,
пронзающее, как свет,
нас требует что-то третье, —
чем выделен человек.
Животные жизнь берут.
Лишь люди жизнь отдают.
Тревожаще и прожекторно,
в отличие от зверей, —
способность к самопожертвованию
единственна у людей.
Единственная Россия,
единственная моя,
единственное спасибо,
что ты избрала меня.
Лейтенант Неизвестный Эрнст,
когда окружён бабьём,
как ихтиозавр нетрезв,
ты пьёшь за моим столом,
когда правительства в панике
хрипят, что ты слаб в гульбе,
я чувствую, как памятник
ворочается в тебе.
Я голову обнажу
и вежливо им скажу:
?Конечно, вы свежевыбриты
и вкус вам не изменял.
Но были ли вы убиты
за родину наповал??
1964
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
СТРОКИ РОБЕРТУ ЛОУЭЛЛУ
Мир
праху твоему,
прозревший президент!
Я многое пойму,
до ночи просидев.
Кепчоночку сниму
с усталого виска.
Мир, говорю, всему,
чем жизнь ни высока...
Мир храпу твоему,
Великий Океан.
Мир — пахарю в Клину.
Мир,
сан-францисский храм,
чьи этажи, как вздох,
озонны и стройны,
вздохнут по мне разок,
как легкие страны.
Мир
паху твоему,
ночной Нью-Йоркский парк,
дремучий, как инстинкт,
убийствами пропах,
природно возлежишь
меж каменных ножищ.
Что ты понатворишь?
Мир
пиру твоему,
земная благодать,
мир праву твоему
меня четвертовать.
История, ты стон
пророков, распинаемых крестами;
они сойдут с крестов,
взовьют еретиков кострами.
Безумствует распад.
Но — все-таки — виват! —
профессия рождать
древней, чем убивать.
Визжат мальцы рожденные
у повитух в руках,
как трубки телефонные
в притихшие века
Мир тебе,
Гуго,
миллеровский пес,
миляга.
Ты не такса, ты туфля,
мокасин с отставшей подошвой,
который просит каши.
Некто Неизвестный напялил тебя
на левую ногу
и шлепает по паркету.
Иногда Он садится в кресло нога на ногу,
и югда ты становишься носом вверх,
и всем кажется, что просишь чего-нибудь
со стола.
Ах, Гуго, Гуго... Я тоже чей-то башмак.
Я ощущаю Нечто, надевшее меня...
Всеволод Емелин ?G;tterd;mmerung? (2010) Стихи и баллады 1991-2009
1991-1998
Песня об 11 сентября
Есть в Нью-Йорке 2 офисных центра,
Что стоят на обрыве крутом
Высотой по 400 метров,
Из них видно далеко кругом.
Но ужасное дело случилось —
В каждый билдинг влетел самолет.
Они вспыхнули, как две лучины.
Шел 2001 год.
Заливало счета керосином,
Как спагетти, сгибался металл.
Программист из далекой России
У компьютера пост не бросал.
Приближалось багровое пламя,
Персонал, обезумев, ревел.
Он в Малаховку старенькой маме
Посылал этот текст на е-mаil.
Не убит я в сражении пулей,
Не тону я средь бурных морей,
Как пчела в загоревшемся улье,
Жду я смерти в ячейке своей.
Я имел здесь хорошие виды,
Я РR и маркетинг учил.
Отчего ж злой пилот Аль-Каиды
Нас с тобой навсегда разлучил?
Я умел зарабатывать баксы,
Я бы мог даже выйти в мидлл-класс.
Из-за спорной мечети Аль-Акса
Замочили в сортире всех нас.
Через месяц мне б дали грин-карту,
Сразу в гору пошли бы дела.
Сколько сил, сколько нервов насмарку,
Ах, зачем ты меня родила?
Не побрившись, не сосредоточась,
Даже рук вымыть некогда мне,
Ухожу я в неведомый офис,
Где не спросит никто резюме.
Так прощай навсегда, моя прелесть,
Никогда уж не встретиться нам.
Вот уж ноги мои загорелись,
Подбирается пламя к рукам.
Вспоминай своего ты сыночка,
Дорогая, любимая мать…
Не успел тут поставить он точку,
Начал вдруг небоскреб проседать.
Словно лифт, опустившийся в шахту,
Как в бездонный колодец ведро,
Небоскреб вдруг сложился и ахнул,
Сверху сделалась зона зеро.
Тучи пыли вставали в эфире,
Репортеры срывались на крик.
А народ ликовал во всем мире,
Что Америке вышел кирдык!
Хуан Рамон Хименес СТИХОТВОРЕНИЯ В ПРОЗЕ
Перевод П. Грушко
ПОРТРЕТ РЕБЕНКА
(ПРИПИСЫВАЕМЫЙ ВЕЛАСКЕСУ)
Из угла, в наплыве ранней печальной задумчивости, на меня смотрит мальчик. Как ласкает меня ностальгия этой маленькой испанской души! Это самые прекрасные и нежные глаза, из всех увиденных мною здесь, в бесконечном море добрых взглядов, направленных на меня со всех сторон. Я с грустью думал о нью-йоркской осени, хотя только что началась весна. Вот она — осень, нежданно-негаданно, здесь…
Да, сухие листья падают в этом одиноком уголке, и порою картина сливается с этой зарослью золотых, мальвовых и розовых оттенков, с другими висящими на стене слезами, образующими ее фон, то, что за фоном…
Почему — так? Этот мальчик должен держать в устах лучшую весеннюю розу. Надзиратель спит. Если бы картина была поменьше!..
Метрополитен-музей, Нью-Йорк, 29 мая
НЕБО?
Для копии — вовсе неплохо. Немного сухо, тускло и жестковато. Эти художники рекламы слишком хороши, черт возьми. Выше! Еще выше! Осторожней, братцы, не упадите! Еще выше, чтобы не доносился запах краски, чтобы запахло, наконец, первыми розами вечности!
Нью-Йорк
Хуан Рамон Хименес СТИХОТВОРЕНИЯ В ПРОЗЕ
Перевод П. Грушко
В ТРАМВАЕ
Очки. Высокие фетровые гетры, сморщенные, Грязные. (Девушки едут на танцы, — танцевать друг с дружкой.) Очки, не разглядеть глаз. Неустанно работают челюсти (как я от них устал!), без конца жующие жвачку. Очки. Потешные пьянчужки, вызывающие кривые усмешки, которые обнажают золотые, стальные и платиновые зубы. Очки. Люди, желто-, медно- и чернокожие, в белых, черных и серых жакетах, шляпы с полями восьмеркой… Тени… Очки. Осторожней! Вы наступаете мне на глаза! Взгляд застеклен очками, — без признаков жизни. Очки, очки, очки…
Нью-Йорк
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ (1933-2010) Сб. ИВЕРСКИЙ СВЕТ 1984
Памяти чикагских боен
I
Я как врач с надоевшим вопросом:
?Где больно??
Бойни старые
приняты к сносу.
Где бойни?
II
Ангарообразная кирпичага
с отпечатавшеюся опалубкою.
Отпеваю бойни Чикаго,
девятнадцатый век оплакиваю.
Вы уродливы,
бойни Чикаго,—
на погост!
В мире, где квадратные
виноградины
Хэбитага1
1 Хэбитаг —построенное в Монреале жилое сооружение
нового типа из отдельных квартир, сгруппированных как кубики.
591
собраны в более уродливую гроздь!
Опустели,
как Ассирийская монархия.
На соломе
засохший
навоза кусочек.
Эхом ахая,
вызываю души усопших.
А в углу с погребальной молитвою
при участии телеока
бреют электробритвою
последнего
живого теленка.
У него на шее бубенчик.
И шуршат с потолков голубых
крылья призраков убиенных:
белый бык, черный бык, красный бык.
Ты прости меня, белый убитый,
ты о чем наклонился с высот?
Свою голову с думой обидной,
как двурогую тачку, везет!
Ты прости, мой печальный кузенчик,
усмехающийся кирасир!
С мощной грудью, как черный кузнечик,
черно-красные крылья носил.
Третий был продольно распилен,
точно страшная карта страны,
где зияли рубцы и насилья
человечьей наивной вины.
И над бойнею грациозно
слава реяла, отпевая,
словно
дева
туберкулезная,
кровь стаканчиком попивая.
Отпеваю семь тощих буренок,
семь надежд и печалей районных,
чья спина от крестца до лопатки
провисала,
будто палатки...
Но звенит коровий сыночек,
как председательствующий
в звоночек,
это значит:
?Довольно выть.
Подойди.
Услышь и увидь?.
III
Бойни пусты, как кокон сборный.
Боен нет в Чикаго. Где бойни?
IV
И я увидел* впереди меня
стояла Ио.
Став на четвереньки,
с глазами Суламифи и чеченки,
стояла Ио.
Нимфина спина,
горизонтальна и изумлена,
была полна
жемчужного испуга,
дрожа от приближения слепня.
(Когда-то Зевс, застигнутый супругой,
любовницу в корову превратил и этим
кривотолки прекратил.)
Стояла Ио,
гневом и стыдом
полна.
Ее молочница доила.
И, вскормленные молоком от Ио,
обманутым и горьким молочком,
кричат мальцы отсюда и до Рио:
?Мы — дети Ио!?
Ио — герои скромного порыва,
мы — и.о.
Ио — мужчины, гибкие, как ивы,
мы — ио,
ио — поэт с призваньем водолива,
мы — ио.
Ио — любовь в объятиях тоскливых
обеденного перерыва,
мы — ио, ио,
ио — иуды, но без их нвива,
мы — ио!
Но кто же мы на самом деле?
Или
нас опоили?
Но ведь нас родили!
Виновница надои выполняла,
обман парнасский
вспоминала вяло.
?Страдалица!? —
ей скажет в простоте
доярка.
Кружка вспенится парная
с завышенным процентом ДДТ.
V
Только эхо в пустынной штольне.
Боен нет в Чикаго. Где бойни?
VI
По стене свисала распластанная,
за хвост подвешенная с потолка,
в форме темного
контрабаса,
безголовая шкура телка.
И услышал я вроде гласа.
?Добрый день, — я услышал, — мастер!
Но скажите — ради чего
Вы съели 40 тонн мяса?
В Вас самих 72 кило
Вы съели стада моих дедушек, бабушек...
Чту Ваш вкус.
Я не вижу Вас? Вы, чай, в ?бабочке?,
как член Нью-Йоркской академии искусств?
Но Вы помните, как в кладовке,
в доме бабушкиного тепла,
Вы давали сахар с ладошки
задушевным губам телка?
И когда-нибудь, лет через тридцать,
внук ваш, как и Вы, человек,
провожая иную тризну,
отпевая тридцатый век,
в пустоте стерильных салонов,
словно в притче, сходя с ума,—
ни души! лишь пучок соломы —
закричит: ?Кусочка дерьма!?
VII
Видно, спал я, стоя, как кони.
Боен нет в Чикаго. Где бойни?
VIII
Но досматривать сон не стал я.
Я спешил в Сент-Джорджский собор,
голодающим из Пакистане
мы давали концертный сбор.
?Миллионы сестер наших в корчах,
миллионы братьев без корочки,
миллионы отцов в удушьях,
миллионы матерей худущих... ?
И в честь матери из Бангладеша,
что скелетик сына несла
с колокольчиком безнадежным,
я включил, как ?Камо грядеши??,
горевые колокола!
Колокол, триединый колокол,
?Лебедь?,
?Красный?
и ?Голодарь?1,
голодом,
только голодом
правы музыка и удар!
Колокол, крикни, колокол,
что кому-то нечего есть!
Пусть хрипла торопливость голоса,
но она чистота и есть!
Колокол, красный колокол,
расходившийся колуном,
хохотом, ахни хохотом,
хороша чистота огнем.
Колокол, лебединый колокол,
мой застенчивейший регистр!
Ты, дыша,
кандалы расковывал,
лишь возлюбленный голос чист.
Колокольная моя служба,
ты священная мол страсть,
но кому-то ежели нужно,
чтобы с голоду не упасть,
Знаменитые ростовские колокола.
даю музыку на осьмушки,
чтоб от пушек и зла спасла.
Как когда-то царь Петр на пушки
переплавливал колокола.
IX
Онемевшая колокольня.
Боен нет в Чикаго. Где бойни?
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
?Я СОСЛАН В СЕБЯ...?
Я сослан в себя
я — Михайловсиое
горят мои сосны смыкаются
в лице моем мутном как зеркало
смеркаются лоси и пергалы
природа в реке и во мне
и где-то еще — извне
три красные солнца горят
три рощи как стекла дрожат
три женщины брезжут в одной
как матрешки — одна в другой
одна меня любит смеется
другая в ней птицей бьется
а третья — та в уголок
забилась как уголек
601
она меня не простит
она еще отомстит
мне светит ее лицо
как со дна колодца —
кольцо
Из угла, в наплыве ранней печальной задумчивости, на меня смотрит мальчик. Как ласкает меня ностальгия этой маленькой испанской души! Это самые прекрасные и нежные глаза, из всех увиденных мною здесь, в бесконечном море добрых взглядов, направленных на меня со всех сторон. Я с грустью думал о нью-йоркской осени, хотя только что началась весна. Хуан Рамон Хименес.
я распрямляя листья\ищу натруженные\я просыпаюсь среди ночи\боясь поверить свету дружб\нормальности людских обличий\распознаю угрюмый ритм\нью-йоркских несозвучий Виктория Андреева
Ах, как прекрасны Ваши ноты...\Прощание - начало всех начал.\Вы в Праге, я в Нью-Йорке, боги\Швартуют корабли на наш причал. АЛЕКСЕЙ ДАЕН Проходят годы, а Вы все моложе…
Евгений Лесин В начале радостного дня
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 5, 2015
Нарисуй коньками синус,
А противнику — конфуз.
На дворе сегодня минус.
На табло сегодня плюс.
Не в Казани, не в Нью-Йорке,
В Красногорске лед поет.
Вот опять в атаке ?Зоркий?,
Желто-синие, вперед.
Нас бомбят, а мы крепчаем,
Вся команда у ворот.
Угловой. И мы гадаем:
Попадет? Не попадет?
И без нефти и без газа
Согревая стадион,
?Наш брильянт АлмазМиргазов?,
Крикнет диктор в микрофон.
Шардаков, Ишкельдин, трудно?
Цыганенко, Доровских?
Разгромим сегодня ?Трубник?.
Завтра — бело-голубых.
Мир порой бывает грубый,
То картечь, а то шрапнель.
Где ты, Лаакконен, голуба?
Где ты, Моссберг Даниэль?
Где-то урки, где-то орки,
А у нас, который год
В Красногорске бьется ?Зоркий?,
Желто-синие, вперед.
ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ
Бруклинский мост
Издай, Кулидж,
Радостный клич!
На хорошее
И мне не жалко слов.
От похвал
Красней,
Как флага нашего материйка,
Хоть вы
И разъюнайтед стетс
Оф
Америка.
Как в церковь
Идет
Помешавшийся верующий,
Как в скит
Удаляется,
Строг и прост, -
Так я
В вечерней
Сереющей мерещи
Вхожу,
Смиренный, на Бруклинский мост.
Как в город
В сломанный
Прет победитель
На пушках - жерлом
Жирафу под рост -
Так, пьяный славой,
Так жить в аппетите,
Влезаю,
Гордый,
На Бруклинский мост.
Как глупый художник
В мадонну музея
Вонзает глаз свой,
Влюблен и остр,
Так я,
С поднебесья,
В звезды усеян,
Смотрю
На Нью-Йорк
Сквозь Бруклинский мост.
Нью-Йорк
До вечера тяжек
И душен,
Забыл,
Что тяжко ему
И высоко,
И только одни
Домовьи души
Встают
В прозрачном свечении окон.
Здесь
Еле зудит
Элевейтеров зуд.
И только
По этому -
Тихому зуду
Поймешь -
Поезда
С дребезжаньем ползут,
Как будто
В буфет убирают посуду.
Когда ж,
Казалось, с-под речки начатой
Развозит
С фабрики
Сахар лавочник, -
То
Под мостом проходящие мачты
Размером
Не больше размеров булавочных.
Я горд
Вот этой
Стальною милей,
Живьем в ней
Мои видения встали -
Борьба
За конструкции
Вместо стилей,
Расчет суровый
Гаек
И стали.
Если
Придет
Окончание света -
Планету
Хаос
Разделает в лоск,
И только
Один останется
Этот
Над пылью гибели вздыбленный мост,
То,
Как из косточек,
Тоньше иголок,
Тучнеют
В музеях стоящие
Ящеры,
Так
С этим мостом
Столетий геолог
Сумел
Воссоздать бы
Дни настоящие.
Он скажет:
- Вот эта
Стальная лапа
Соединяла
Моря и прерии,
Отсюда
Европа
Рвалась на Запад,
Пустив
По ветру
Индейские перья.
Напомнит
Машину
Ребро вот это -
Сообразите,
Хватит рук ли,
Чтоб, став
Стальной ногой
На Мангетен,
К себе
За губу
Притягивать Бруклин?
По проводам
Электрической пряди -
Я знаю -
Эпоха
После пара -
Здесь
Люди
Уже
Орали по радио,
Здесь
Люди
Уже
Взлетали по аэро.
Здесь
Жизнь
Была
Одним - беззаботная,
Другим -
Голодный
Протяжный вой.
Отсюда
Безработные
В Гудзон
Кидались
Вниз головой.
И дальше
Картина моя
Без загвоздки
По струнам - канатам,
Аж звездам к ногам.
Я вижу -
Здесь
Стоял Маяковский,
Стоял
И стихи слагал по слогам. -
Смотрю,
Как в поезд глядит эскимос,
Впиваюсь,
Как в ухо впивается клещ.
Бруклинский мост -
Да...
Это вещь!
про Нью-Йорк.
САМУИЛ МАРШАК
Распродажа
В Лондоне была продана с аукциона
Переписка артистки Патрик Кэмпбелл
И Бернарда Шоу. Письма приобретены
По телеграфу дельцом из Нью-Йорка.
Сказать по правде, хорошо
Дельцы не знают, кем был
Покойный мистер Бернард Шоу
И кто такая Кэмпбелл.
И все ж владелец кошелька,
Отнюдь не склонный к риску,
По телеграфу с молотка
Купил их переписку.
Вот молоток стучит о стол.
Растут на письма цены.
На сотни фунтов счет пошел…
— Кто больше, джентльмены-!
Пока ведет над Темзой торг
Компания скупая,
Телеграфирует Нью-Йорк:
?Бернарда покупаю?.
Побили янки англичан,
Почти удвоив цену.
И вот идет за океан
Посылка к бизнесмену.
И говорит своим друзьям
Владелец переписки:
— Вот эти письма сам Вильям
Шекспир писал артистке!
— Шекспир- — Нет, впрочем, Шеридан…
Не помню точно, с кем был
Когда-то в Лондоне роман
У этой самой Кэмпбелл…
Как жаль, что Шоу Джордж Бернард
Не написал комедии
О том, как лондонский ломбард
Сбывал его наследие!
ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ
Мы бдительны - мы тайн не разболтаем...
Мы бдительны — мы тайн не разболтаем, -
Они в надежных жилистых руках.
К тому же, этих тайн мы знать не знаем —
Мы умникам секреты доверяем, -
А мы, даст бог, походим в дураках.
Успехи взвесить — нету разновесов, -
Успехи есть, а разновесов нет, -
Они весомы — и крутых замесов.
А мы стоим на страже интересов,
Границ, успехов, мира и планет.
Вчера отметив запуск агрегата,
Сегодня мы героев похмелим,
Еще возьмем по полкило на брата…
Свой интерес мы — побоку, ребята, -
На кой нам свой, и что нам делать с ним -
Мы телевизоров понакупали, -
В шесть — по второй глядели про хоккей,
А в семь — по всем Нью-Йорк передавали, -
Я не видал — мы Якова купали, -
Но там у них, наверное — о?кей!
Хотя волнуюсь, в голове вопросы:
Как негры там- — А тут детей купай, -
Как там с Ливаном- Что там у Сомосы -
Ясир здоров ли- Каковы прогнозы -
Как с Картером- На месте ли Китай -
?Какие ордена еще бывают-" -
Послал письмо в программу ?Время? я.
Еще полно — так что ж их не вручают -
Мои детишки просто обожают, -
Когда вручают — плачет вся семья.
1978
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ (1933-2010) Сб. ТЬМАТЬ 2007
ТИШИНЫ ХОЧУ!
Шестидесятые
BТОРОЕ BСТУПЛЕНИЕ
Обожаю
твой пожар этажей, устремлённых
к окрестностям рая!
Я – борзая,
узнавшая гон наконец, я – борзая!
Я тебя догоню и породу твою распознаю.
По базарному дну
ты, как битница, дуешь, босая!
Под брандспойтом шоссе мои уши кружились,
как мельницы,
по безбожной, бейсбольной,
по бензоопасной Америке!
Кока-кола. Колокола.
Вот нелёгкая занесла!
Ты, чертовски дразня, сквозь чертоги вела и задворки,
и на женщин глаза
отлетали, как будто затворы!
Мне на шею с витрин твои вещи дешёвками вешались.
Но я душу искал,
я турил их, забывши про вежливость.
Я спускался в Бродвей, как идут под водой с аквалангом.
Синей лампой в подвале
плясала твоя негритянка!
Я был рядом почти, но ты зябко ушла от погони.
Ты прочти и прости,
если что в суматохе не понял…
Я на крыше, как гном,
над нью-йоркской стою планировкой.
На мизинце моём
твоё солнце – как божья коровка.
1961
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ (1933-2010) Сб. ТЬМАТЬ 2007
ТИШИНЫ ХОЧУ!
Шестидесятые
НЕИЗBЕСТНЫЙ – РЕКBИЕМ B ДBУХ ШАГАХ С ЭПИЛОГОМ
Лейтенант Неизвестный Эрнст.
На тысячи вёрст кругом
равнину утюжит смерть
огненным утюгом.
В атаку взвод не поднять,
но родина в радиосеть:
?В атаку, – зовёт, – твою мать!?
И Эрнст отвечает: ?Есть?.
Но взводик твой землю ест.
Он доблестно недвижим.
Лейтенант Неизвестный Эрнст
Идет
наступать
один!
И смерть говорит: ?Прочь!
Ты же один как перст.
Против кого ты прёшь?
Против громады, Эрнст!
Против – миллионопятьсотсорокасемитысячевосемь —
сотдвадцатитрёхквадратнокилометрового чудища
против, —
против армии, флота, и угарного сброда, против —
культургервышибал, против
национал —
социализма, —
против!
Против глобальных зверств.
Ты уже мёртв, сопляк??…
?Ещё бы?, – решает Эрнст.
И делает
Первый шаг!
И Жизнь говорит: ?Эрик,
живые нужны живым,
Качнётся сирень по скверам
уж не тебе, а им,
не будет —
1945, 1949, 1956, 1963 – не будет,
и только формула убитого человечества станет —
3 823 568 004 + 1,
и ты не поступишь в университет,
и не перейдёшь на скульптурный,
и никогда не поймёшь, что горячий гипс пахнет,
как парное молоко,
не будет мастерской на Сретенке, которая запирается
на проволочку,
не будет выставки в Манеже,
не будет сердечной беседы с Никитой Сергеевичем,
и ты не женишься на Анне —
не, не, не…
не будет ни Нью-Йорка, ни ?Древа жизни?
(вернее будут, но не для тебя, а для белёсого
Митьки Филина, который не вылез тогда из окопа),
а для тебя никогда, ничего —
не!
не!
не!..
Лишь мама сползёт у двери
с конвертом, в котором смерть,
ты понимаешь, Эрик??!
?Ещё бы?, – думает Эрнст.
Но выше Жизни и Смерти,
пронзающее, как свет,
нас требует что-то третье, —
чем выделен человек.
Животные жизнь берут.
Лишь люди жизнь отдают.
Тревожаще и прожекторно,
в отличие от зверей, —
способность к самопожертвованию
единственна у людей.
Единственная Россия,
единственная моя,
единственное спасибо,
что ты избрала меня.
Лейтенант Неизвестный Эрнст,
когда окружён бабьём,
как ихтиозавр нетрезв,
ты пьёшь за моим столом,
когда правительства в панике
хрипят, что ты слаб в гульбе,
я чувствую, как памятник
ворочается в тебе.
Я голову обнажу
и вежливо им скажу:
?Конечно, вы свежевыбриты
и вкус вам не изменял.
Но были ли вы убиты
за родину наповал??
1964
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
СТРОКИ РОБЕРТУ ЛОУЭЛЛУ
Мир
праху твоему,
прозревший президент!
Я многое пойму,
до ночи просидев.
Кепчоночку сниму
с усталого виска.
Мир, говорю, всему,
чем жизнь ни высока...
Мир храпу твоему,
Великий Океан.
Мир — пахарю в Клину.
Мир,
сан-францисский храм,
чьи этажи, как вздох,
озонны и стройны,
вздохнут по мне разок,
как легкие страны.
Мир
паху твоему,
ночной Нью-Йоркский парк,
дремучий, как инстинкт,
убийствами пропах,
природно возлежишь
меж каменных ножищ.
Что ты понатворишь?
Мир
пиру твоему,
земная благодать,
мир праву твоему
меня четвертовать.
История, ты стон
пророков, распинаемых крестами;
они сойдут с крестов,
взовьют еретиков кострами.
Безумствует распад.
Но — все-таки — виват! —
профессия рождать
древней, чем убивать.
Визжат мальцы рожденные
у повитух в руках,
как трубки телефонные
в притихшие века
Мир тебе,
Гуго,
миллеровский пес,
миляга.
Ты не такса, ты туфля,
мокасин с отставшей подошвой,
который просит каши.
Некто Неизвестный напялил тебя
на левую ногу
и шлепает по паркету.
Иногда Он садится в кресло нога на ногу,
и югда ты становишься носом вверх,
и всем кажется, что просишь чего-нибудь
со стола.
Ах, Гуго, Гуго... Я тоже чей-то башмак.
Я ощущаю Нечто, надевшее меня...
Всеволод Емелин ?G;tterd;mmerung? (2010) Стихи и баллады 1991-2009
1991-1998
Песня об 11 сентября
Есть в Нью-Йорке 2 офисных центра,
Что стоят на обрыве крутом
Высотой по 400 метров,
Из них видно далеко кругом.
Но ужасное дело случилось —
В каждый билдинг влетел самолет.
Они вспыхнули, как две лучины.
Шел 2001 год.
Заливало счета керосином,
Как спагетти, сгибался металл.
Программист из далекой России
У компьютера пост не бросал.
Приближалось багровое пламя,
Персонал, обезумев, ревел.
Он в Малаховку старенькой маме
Посылал этот текст на е-mаil.
Не убит я в сражении пулей,
Не тону я средь бурных морей,
Как пчела в загоревшемся улье,
Жду я смерти в ячейке своей.
Я имел здесь хорошие виды,
Я РR и маркетинг учил.
Отчего ж злой пилот Аль-Каиды
Нас с тобой навсегда разлучил?
Я умел зарабатывать баксы,
Я бы мог даже выйти в мидлл-класс.
Из-за спорной мечети Аль-Акса
Замочили в сортире всех нас.
Через месяц мне б дали грин-карту,
Сразу в гору пошли бы дела.
Сколько сил, сколько нервов насмарку,
Ах, зачем ты меня родила?
Не побрившись, не сосредоточась,
Даже рук вымыть некогда мне,
Ухожу я в неведомый офис,
Где не спросит никто резюме.
Так прощай навсегда, моя прелесть,
Никогда уж не встретиться нам.
Вот уж ноги мои загорелись,
Подбирается пламя к рукам.
Вспоминай своего ты сыночка,
Дорогая, любимая мать…
Не успел тут поставить он точку,
Начал вдруг небоскреб проседать.
Словно лифт, опустившийся в шахту,
Как в бездонный колодец ведро,
Небоскреб вдруг сложился и ахнул,
Сверху сделалась зона зеро.
Тучи пыли вставали в эфире,
Репортеры срывались на крик.
А народ ликовал во всем мире,
Что Америке вышел кирдык!
Хуан Рамон Хименес СТИХОТВОРЕНИЯ В ПРОЗЕ
Перевод П. Грушко
ПОРТРЕТ РЕБЕНКА
(ПРИПИСЫВАЕМЫЙ ВЕЛАСКЕСУ)
Из угла, в наплыве ранней печальной задумчивости, на меня смотрит мальчик. Как ласкает меня ностальгия этой маленькой испанской души! Это самые прекрасные и нежные глаза, из всех увиденных мною здесь, в бесконечном море добрых взглядов, направленных на меня со всех сторон. Я с грустью думал о нью-йоркской осени, хотя только что началась весна. Вот она — осень, нежданно-негаданно, здесь…
Да, сухие листья падают в этом одиноком уголке, и порою картина сливается с этой зарослью золотых, мальвовых и розовых оттенков, с другими висящими на стене слезами, образующими ее фон, то, что за фоном…
Почему — так? Этот мальчик должен держать в устах лучшую весеннюю розу. Надзиратель спит. Если бы картина была поменьше!..
Метрополитен-музей, Нью-Йорк, 29 мая
НЕБО?
Для копии — вовсе неплохо. Немного сухо, тускло и жестковато. Эти художники рекламы слишком хороши, черт возьми. Выше! Еще выше! Осторожней, братцы, не упадите! Еще выше, чтобы не доносился запах краски, чтобы запахло, наконец, первыми розами вечности!
Нью-Йорк
Хуан Рамон Хименес СТИХОТВОРЕНИЯ В ПРОЗЕ
Перевод П. Грушко
В ТРАМВАЕ
Очки. Высокие фетровые гетры, сморщенные, Грязные. (Девушки едут на танцы, — танцевать друг с дружкой.) Очки, не разглядеть глаз. Неустанно работают челюсти (как я от них устал!), без конца жующие жвачку. Очки. Потешные пьянчужки, вызывающие кривые усмешки, которые обнажают золотые, стальные и платиновые зубы. Очки. Люди, желто-, медно- и чернокожие, в белых, черных и серых жакетах, шляпы с полями восьмеркой… Тени… Очки. Осторожней! Вы наступаете мне на глаза! Взгляд застеклен очками, — без признаков жизни. Очки, очки, очки…
Нью-Йорк
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ (1933-2010) Сб. ИВЕРСКИЙ СВЕТ 1984
Памяти чикагских боен
I
Я как врач с надоевшим вопросом:
?Где больно??
Бойни старые
приняты к сносу.
Где бойни?
II
Ангарообразная кирпичага
с отпечатавшеюся опалубкою.
Отпеваю бойни Чикаго,
девятнадцатый век оплакиваю.
Вы уродливы,
бойни Чикаго,—
на погост!
В мире, где квадратные
виноградины
Хэбитага1
1 Хэбитаг —построенное в Монреале жилое сооружение
нового типа из отдельных квартир, сгруппированных как кубики.
591
собраны в более уродливую гроздь!
Опустели,
как Ассирийская монархия.
На соломе
засохший
навоза кусочек.
Эхом ахая,
вызываю души усопших.
А в углу с погребальной молитвою
при участии телеока
бреют электробритвою
последнего
живого теленка.
У него на шее бубенчик.
И шуршат с потолков голубых
крылья призраков убиенных:
белый бык, черный бык, красный бык.
Ты прости меня, белый убитый,
ты о чем наклонился с высот?
Свою голову с думой обидной,
как двурогую тачку, везет!
Ты прости, мой печальный кузенчик,
усмехающийся кирасир!
С мощной грудью, как черный кузнечик,
черно-красные крылья носил.
Третий был продольно распилен,
точно страшная карта страны,
где зияли рубцы и насилья
человечьей наивной вины.
И над бойнею грациозно
слава реяла, отпевая,
словно
дева
туберкулезная,
кровь стаканчиком попивая.
Отпеваю семь тощих буренок,
семь надежд и печалей районных,
чья спина от крестца до лопатки
провисала,
будто палатки...
Но звенит коровий сыночек,
как председательствующий
в звоночек,
это значит:
?Довольно выть.
Подойди.
Услышь и увидь?.
III
Бойни пусты, как кокон сборный.
Боен нет в Чикаго. Где бойни?
IV
И я увидел* впереди меня
стояла Ио.
Став на четвереньки,
с глазами Суламифи и чеченки,
стояла Ио.
Нимфина спина,
горизонтальна и изумлена,
была полна
жемчужного испуга,
дрожа от приближения слепня.
(Когда-то Зевс, застигнутый супругой,
любовницу в корову превратил и этим
кривотолки прекратил.)
Стояла Ио,
гневом и стыдом
полна.
Ее молочница доила.
И, вскормленные молоком от Ио,
обманутым и горьким молочком,
кричат мальцы отсюда и до Рио:
?Мы — дети Ио!?
Ио — герои скромного порыва,
мы — и.о.
Ио — мужчины, гибкие, как ивы,
мы — ио,
ио — поэт с призваньем водолива,
мы — ио.
Ио — любовь в объятиях тоскливых
обеденного перерыва,
мы — ио, ио,
ио — иуды, но без их нвива,
мы — ио!
Но кто же мы на самом деле?
Или
нас опоили?
Но ведь нас родили!
Виновница надои выполняла,
обман парнасский
вспоминала вяло.
?Страдалица!? —
ей скажет в простоте
доярка.
Кружка вспенится парная
с завышенным процентом ДДТ.
V
Только эхо в пустынной штольне.
Боен нет в Чикаго. Где бойни?
VI
По стене свисала распластанная,
за хвост подвешенная с потолка,
в форме темного
контрабаса,
безголовая шкура телка.
И услышал я вроде гласа.
?Добрый день, — я услышал, — мастер!
Но скажите — ради чего
Вы съели 40 тонн мяса?
В Вас самих 72 кило
Вы съели стада моих дедушек, бабушек...
Чту Ваш вкус.
Я не вижу Вас? Вы, чай, в ?бабочке?,
как член Нью-Йоркской академии искусств?
Но Вы помните, как в кладовке,
в доме бабушкиного тепла,
Вы давали сахар с ладошки
задушевным губам телка?
И когда-нибудь, лет через тридцать,
внук ваш, как и Вы, человек,
провожая иную тризну,
отпевая тридцатый век,
в пустоте стерильных салонов,
словно в притче, сходя с ума,—
ни души! лишь пучок соломы —
закричит: ?Кусочка дерьма!?
VII
Видно, спал я, стоя, как кони.
Боен нет в Чикаго. Где бойни?
VIII
Но досматривать сон не стал я.
Я спешил в Сент-Джорджский собор,
голодающим из Пакистане
мы давали концертный сбор.
?Миллионы сестер наших в корчах,
миллионы братьев без корочки,
миллионы отцов в удушьях,
миллионы матерей худущих... ?
И в честь матери из Бангладеша,
что скелетик сына несла
с колокольчиком безнадежным,
я включил, как ?Камо грядеши??,
горевые колокола!
Колокол, триединый колокол,
?Лебедь?,
?Красный?
и ?Голодарь?1,
голодом,
только голодом
правы музыка и удар!
Колокол, крикни, колокол,
что кому-то нечего есть!
Пусть хрипла торопливость голоса,
но она чистота и есть!
Колокол, красный колокол,
расходившийся колуном,
хохотом, ахни хохотом,
хороша чистота огнем.
Колокол, лебединый колокол,
мой застенчивейший регистр!
Ты, дыша,
кандалы расковывал,
лишь возлюбленный голос чист.
Колокольная моя служба,
ты священная мол страсть,
но кому-то ежели нужно,
чтобы с голоду не упасть,
Знаменитые ростовские колокола.
даю музыку на осьмушки,
чтоб от пушек и зла спасла.
Как когда-то царь Петр на пушки
переплавливал колокола.
IX
Онемевшая колокольня.
Боен нет в Чикаго. Где бойни?
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
?Я СОСЛАН В СЕБЯ...?
Я сослан в себя
я — Михайловсиое
горят мои сосны смыкаются
в лице моем мутном как зеркало
смеркаются лоси и пергалы
природа в реке и во мне
и где-то еще — извне
три красные солнца горят
три рощи как стекла дрожат
три женщины брезжут в одной
как матрешки — одна в другой
одна меня любит смеется
другая в ней птицей бьется
а третья — та в уголок
забилась как уголек
601
она меня не простит
она еще отомстит
мне светит ее лицо
как со дна колодца —
кольцо
Метки:
