6. На конвейере 1937-1941

...для истинной свободы
и благоденствия государства
не нужны эшафоты.
Ф.Д. Араго

Стук ночью в дверь, как страшен он всегда!
Так в "Реквиеме" Моцарта Беда
Хозяина с постели поднимает.
Вошли в гражданском трое человек,
Врачу заметно покрасненье век,
И участковый. Дворник замыкает.
Икону сняли, перерыли дом,
Одежда, книги, письма; всё молчком,
И на полу росла предметов груда.
-Позвольте закурить? Дым не угар.
-Хозяйничайте смело, вы оттуда.
Шесть на шесть камера. Жильцов не счесть.
Секретари обкома даже есть,
Полковники, майоры, генералы.
Над нарами афганский друг Рами,
Кузен Амманулы. Бежал к своим.
Лука не старше всех. Есть аксакалы.
Эсер, кадет и даже монархист,
Перед советской властью каждый чист,
Зелёные сидят и анархисты,
И споры бесконечные ведут,
Надеются, освобожденья ждут.

Любых расстреливают особисты.
Епископ уважаем всеми был,
Не спорил и спокойно говорил,
Два раза в день молился на коленях.
И сразу прекращался разговор,
И утихала ругань или спор,
Происходило всё без принужденья.
Епископ в шпионаже обвинён.
-И на кого ж? - допытывался он.
Никто не отвечал ему на это.
Тринадцать дней конвейером допрос.
Спать не давали, падал, перенёс.
Зима вторая шла, весна и лето.
Ловил порою жёлтеньких цыплят,
Глядел с обрыва вниз на город - сад,
Змей чувствовал, как ползали под рясой.
Галлюцинации пришли, ушли.
Водою отливали, как могли.
Лука от холода зубами лязгал.

Врач Ворошилову послал письмо,
Оно наркому нужно, как бельмо.
В тот год не до Луки Клементу было.
Готовилась с Финляндией война,
Из Смольного граница аж видна!
И Маннергейма линия грозила.
Расстрелян был сам Николай Ежов,
Лаврентий Берия на жест готов,
Подследственным позволил передачи.
Порой и наш сиделец получал,
Голодный сам, соседям раздавал.
Он голодовки проводил тем паче.
Пытаясь вызвать в городе скандал,
Столовый нож на горле испытал,
Тупым ножом и кожу не разрезал.
В больницу без сознания попал,
Здесь восемнадцать суток голодал
И протокол не подписал, как прежде.

В Сибирь на поселение опять,
Могли и далее его загнать.
О Финской он услшал с опозданьем.
Отёки ног, землистое лицо.
Потрёпано нуждою пальтецо.
Из Красноярска к новым испытаньям.
Ведёт на север Енисейский тракт.
Райцентр Мурта Большая. Новый акт.
И маленькая, как всегда, больница.
Главврач член партии, из молодых
Использует, завидуя, других
И ссыльного профессора боится.
Хирург, что оперировал, как Бог,
За труд свой плату получать не мог,
Оформлен был на ставку санитарки.
Поток больных к нему не иссякал.
В больнице он - хозяин, каждый знал.
Райцентр впервые получил подарок.

Жил впроголодь. По вечерам читал
И книги, новую главу писал,
А дочь просил прислать ему журналы.
Конфликтовал с женою главврача,
Её в больнице как-то повстречав,
Потребовал, чтоб эту бабу гнали.
Прошла одышка и болезни ног.
Опять над книгою работать мог
И в Красноярске знали и ценили.
Командировку разрешили в Томск,
Центр краевой он посетил потом.
Два месяца библиотек - хранилищ.
В тот роковой, июньский длинный день
Советскую страну накрыла тень,
На беспощадные четыре года.
Хирург с газетою пришёл в райком:
-Я нужен в госпитале фронтовом
Средь раненых, сейчас, с моим народом.

Тогда ж Калинину послал письмо,
Написанное просто, но с умом.
-После войны готов вернуться в ссылку.
И вскоре появился самолёт
С известием, что Красноярск Вас ждёт.
Взревел мотор, опущены закрылки.
И холодно, и сыро, свет едва,
От голода кружится голова,
Тарелка каши - тайное посланье.
День или ночь? Он - главный консультант.
Светило. Всеми признанный талант.
Поспать немного - главное желанье.
О, если бы Астафьеву унять!?
Что завтра выкинет крайздрав опять?
Доносят регулярно доброхоты.
Начальника всего НКВД
Мне оперировать. А быть беде?!
Тогда начнётся на меня охота...