Степь. Обет
Разъяснение опреж
Степь – важная, в первую очередь, лично для меня глыбина текста. Поговорим об её сути.
Образ-замыслел этой глыбины в миг выфонтанировал на меня из некоторых незримых и нечувственных флуктуаций совершенно цельной кометой, что тут же начала носится по орбите моих интересов (в смысле таяния), в связи с чем я и был вынужден в скорые сроки сверстать подгузник столь проказному астероиду. Собственно, сейчас перед вами находится именно этот подгузник. Использованный подгузник.
Наслаждайтесь!;
1
Стоит береза,
ослепляющим фонтаном
Лью в глаза воду,
в моих глазах –
Пикантный зноб,
его я,
грубо расчесая,
Хотел убрать...
а в это время,
у трамвая,
Тот расплескался звук,
безумно кислый.
И тут, мой сердца стук,
такой весь резкий,
бух.
Ох, эти серги,
ох уж эти вилы,
Режущие стены,
разрушают дермы
И глаза мои без совести,
без силы.
Вот лежит мерцающая лужа,
расцветает,
А в ней –
печалью,
желтая мимоза воняет.
Парейдолия в луже нефти
заискрила,
И в ней –
улыбка ласкового мая
заблестела.
И Эрос тут же вырос,
засвербел.
Вопрос
Его возник,
как будто бы из гроба:
"Миру мир?"
Я отвечаю зверско:
-Да!
-О нет, мой друг,
Ведь твой кумир –
порноактер, ASMR'ист.
-Не бог ты,
просто аферист!
Не можешь утолить ты ни
желания поток,
Отчаяния рев,
моих восторгов ножен
Без пафоса страдания,
без похоти,
Без чаяния.
Ложен!
Ты – сугубо ложен!
2 (ЛО)
Я не Есенин, и не Маяковский.
К каким чертям я, вас прошу ответить, Бродский?
С каких таких меня достали вы полетов,
Что вам почудилось, будто бы я – Летов?
Быть может береза,
А может быть лестница,
Может лик Эроса
Или нефть и мимоза?
Я тот алтарь
распятый,
На трех ногах
стоящий смирно.
И опостылый,
нагий,
стыдный,
Измученный бельмом
глазным,
Что смотрит бойко
на туризм,
Свой и чужой,
тот,
в мир возрений,
Искусств,
уверенности в новом дне,
Да и своём уме,
что, я надеюсь,
не на дне.
Я обычный котёл, над кострищем распятый,
Кипящий состав в его жилах раздутых.
3
Маргарин на чугунных сковородках
Раскис,
пропитал ощущением бархат,
Всю текстуру,
отчизну
и смысл
Всех явств
очернил,
Задушил
и избавил от блага.
А на книжной полке –
стоит нарцисс,
Вместо книг,
фолиантов там нету,
Вместо книженций
желтеет нарцисс,
Его не пою я.
Над землею парящим советом
Меня поят,
вот за это и не пою я нарцисс,
Его не люблю я за это.
Заместо желаемого,
сковорода,
Опять сжевала мой завтрак,
Его оттирать мне опять пора.
Маргарин,
Ну за что ты!
меня не понял.
Ты меня почему не понял,
маргарин,
Почему?
Ведь не был бы при масле я здесь,
Не стоял бы,
не тер и не лязгал,
Я бы явствовал трапезу при масле уже,
Улыбался и пел бы рой песен прекрасных.
А сейчас,
искореженный думой и позой, стою,
Сейчас,
я только клятвенно молю:
Будь ты проклят, молю, суррогат,
Будь ты проклят...
4
Меня вскормили на мыслях о прибое,
Где Айвазовский рисовал свои холсты.
Девятый вал чумою юркнул в головное
Мое отверстие глазное.
Как же ты,
Скотина,
меня достала,
клоака, ты –
Чванливая,
юношеская
паническая атака!
Какая же во мне тревога заиграла,
Когда явила мне свой лик,
и очи злобой налиты.
Да почему же,
люди,
почему?
Так часто в этом месте,
с красной буквы М,
Где чертовски мало живых,
сердобольных глаз,
Я ощущаю,
как несутся во тьму
мысли,
в анитэдем.
Месте, где так много ярких схем,
Где продолжаю я свой рассказ...
Мне в московском метро
зажевало рассудок.
Мне приходится дуться и течь,
крутить хороводы
Вокруг сомний,
что как пламени всходы,
Что могут вдруг
меня обжечь.
И тому только способствует
вагона рев,
Тот заплесневевший звук,
Что каждый уж не замечает
(но не я),
Который гулко пассажиров огибает.
А это всё зачем,
всё почему?
Всё просто:
помните?..
На рыжей линии
Всё бродят такие поезда,
наверное знаете,
Старого образца...
Так вот, о чем я?
Ах да, набат.
В него стучит моё сердечко,
В такие миги
я,
как нарасхват;
меня терзают,
Рвут,
метают,
мечут
плоды моих тревог,
Их много,
я – как коловрат,
когда они гурьбой
В меня все лезут.
5
Сижу в строении,
воплощаю собою мигрени,
Я к чертям не работаю,
ем лишь свои сомнения.
Падаю с кресла,
обескуражен,
чувствую рваную боль,
Ловлю свои сожаления,
а из носа,
алая,
Струится кровь.
На меня наплевать:
Я никем не желаем,
никому не нужен,
Ведь у них есть "заботы!",
Я – посторонний,
Выйду,
пожалуй,
в весеннюю стужу.
Не вытершись, я собираюсь,
а в коридоре – гам:
Там мальчик кушает,
в игральном углу,
Он кушает
свой пластилин,
А мать кричит ему:
нефтепродукт!
Хватай вон в рот
антигрипин!
Выхожу,
запечатав салфеткой сопло,
Мне под кепку ураганом несется
Ветра туча,
меня аж всего затрясло,
Я озяб,
но решил притворится могучим,
Не возвращаться ж,
за курткой,
домой,
Не возвращаться,
в обитель тревоги,
Давайте-ка лучше к воде я пойду,
Пойду, по раздолбанной жизнью дороге.
Прохожу,
дом искусства,
мегаветхий,
красивый,
Поникший той культуры особняк,
Где на флагштоке
сейчас висит
В бело выцвевший красный флаг.
Я его весь впитал,
вкрался в мозги сей амбал;
Образ особняка восстал,
Я, флюида видя стан,
Одним мускулистым движением,
полностью,
Его поперек-вдоль порвал!..
И рвётся знамя,
и протухли
словеса немые,
Со знаком восклицания,
реченья такие: ..! ..! ..! ..!
Купидоны-стрельцы,
под забором раскрашены,
В сердце стреляют,
с бодуна.
Состояние
Тружениц и трудящихся,
я бы сказал,
Ажитажное,
даже, возможно,
слегка развязное.
Но это – не важно,
важно – терпение,
Важно мое превозмогание
того ощущения,
Что как Сартр писал:
Тошнота!
Вечер,
жду опускания апельсина,
Темнота,
или тьма,
так прекрасна,
Так поэтично и холодно
себя ощущаю
В тенистой тревоге,
Морфея в ней я унижаю.
Я жду,
ну,
ну где же вы,
боги,
фату затемнения сбросьте,
И я жду
ведь уже скоро
по небу разверзнутся звезды!
Хожу-брожу,
еложу по сусекам,
брожу по миру,
Пользуюсь наветом
своего ума.
Когда уже раскиснет в небе бахрома?
Мне опостылели терзания набеги,
Пойду-ка лучше я в заброшку бегом.
Поворот –
там синева,
с зелёным отливом,
Это сделала почти что уже тьма,
Это сделало деревья красивыми,
Мне напрямо
зримо
чудовище,
Обгорелое,
мощное,
скверное,
Я его узнал,
очумелое,
вот о нем я мечтал,
Засвербев.
Снизу – закрыто,
Наверху есть дырень,
я карабкаюсь,
На нечто,
на бетонный пень,
опираюсь.
Я поднялся,
я пробрался,
ощущаю:
Слышу запахи теней.
Иду с фонариком,
Вижу граффити,
вещей остатки бренных,
Вижу копоть,
вздутый пол,
черноту
Слышу!
кашель хаотичный,
пенный.
Черт!
Бомжара!
Грязный склизкий бомж!
Оно в углу,
хотел я пнуть его навалом,
Но просто подошел,
а он в меня кошмаром
Так и плюнул,
тут и я ему в поддых,
Он застонал
и весь издох.
Я побежал навылет...
Фух,
я дома,
И уже не страшно здесь,
не дурно, но спокойно,
Все спят,
и я –
ложусь бесцеремонно…
Чувствую во сне я море,
просыпаюсь,
Болен,
кашляю,
я – болен.
6
Мои прекрасные виденья
Заточены в такой сосуд:
Лежу,
гляжу,
вкушаю пенья
Моих чудовищных простуд.
Я вдоль лежал
и попрёком,
Стена не снежила тоски,
Ее холодная натура
Не умягчила зуд весны.
Я не хочу лежать бидоном
Моей дремучей суеты,
Вы за окно-то
посмотрите,
Шашлычники –
как сыпь,
их в парки высыпало,
А рыбаки по пояс облаком в воде,
Уж многих язей оно,
наверное,
выудило.
А я ведь не могу не быть в узде.
Метель коронавируса меня снедает
И тело как
кипеньем
воспаляет.
Я по чести растроган,
заразил я и мать,
Заразил я и брата в придачу.
Почему,
почему же мне так начхать
На их жалкие муки негожие?
Мне лишь жалко,
придётся и мне прозябать,
Мне!
в квартире с вот этими чёртами.
Лежу всего лишь
на подушке,
И сижу на туалете с час,
Лежу,
хожу,
мои бока – убоги,
Болят,
как черти,
взяв иконостас.
Лежу,
а в разуме –
вся святость
Моя вся горесть,
рефлексия
Вливается и льётся сверх бокала,
Чую,
судьба моя –
неврастения.
Я вижу в себе:
и терзаю рассудок,
И чувствую мерзостный тлен подворотен,
Где я как-то украдкой гулял.
В себя гляжу –
и вижу я отнюдь не пустоту,
Частоты мерцаний образных,
в коих встрял.
Я вижу,
вижу,
ой,
не могу!
Я расплываюсь в комнате зашторенной.
Встаю,
я растекаюсь весь над физикой,
Словно в снегу
я растекаюсь всем своим умом
На пустую степь.
На гордую,
голую степь
Сквозь замочную скважину
глядит глаз
Маленького русского пигмея,
И глядит он прескверно,
с жалостью,
Скорбью,
как будто взгляд
есть панацея
Зырит на,
на,
на русское поле эксперимента.
Как покойника видел,
углядел в той степи я зуб,
От многоликого,
блистающего вида,
От сгнивших в пустоту бывалых красных губ.
Здесь пару злых сердец сейчас цветет,
Я их люблю, но как в узде пока что всё,
Я раскрошить могу их, но пока робею,
Я их люблю, покуда лик их меня греет,
Желаю сделаться я злее.
Так надеюсь,
Что не наступит снова зарубежье,
Что не свернут потом Орфеи пенье,
Что кончу я не с сердцем набекрень,
Как будто был я болен…
Ладно уж,
пока собой и этими согреюсь.
Уж сотню лет не колосилось в доволь поле,
Уже давно не нежились по-настоящему,
Не нравилось почти ничто лицу горящему,
Раз кто-то только лампочку закрутит,
Закрутит,
раз,
светло,
лишь миг –
опять темно,
Темнеющая жопа лучезарит,
Чернит и режет профиль красоты,
Любить себя,
чудовище,
заставит.
На кой же ты,
зачем же,
рыба,
На кой немеющие люди
Кричат,
стучат,
мычат?
Неужто им не стыдно осквернять
Отчизну романтической степи?
Кошмаром абсорбируясь,
я мимоходом замечаю,
Что комната,
моя тюрьма,
к которой так жесток,
Является тем грунтом для меня того,
В которой я энергию качаю,
И понимаю,
сам в степи я – колосок!
Ах, плохо как,
походу подыхаю,
Мерещатся и психи,
и врачи,
А вот уже и я в палате будто плачу,
По факту – просто засыпаю.
Мой сон,
мои страдания смягчи.
7
Я не хочу в квартире погибать,
ведь это скучно,
Ведь тогда –
меня не быстро будут убирать,
Таков регламент –
к тем быстрее приезжать,
К тем,
кто не дома,
не в квартире умер.
Поэтому-то, шеф,
я и вышел из барака,
Поэтому я шёл в свой тропик рака.
Я нежности и нежится хотел,
поймите,
Но не могу я ощутить,
когда застыли чувства,
Когда все вы: дыханье-вкус всё спите,
Застывшие во времени короны буйства.
Всё иду,
беру лимонад в полцены,
Хочу почтить отчизну,
ветеранов
Ведь сёдня лучший день весны,
Такой вот день,
что большинство считает
Наиважнейшим праздником страны.
Иду и вижу – все пьяны.
А я что, хуже?
Беру: водяру,
пиво,
тоник,
Беру бальзам,
друзей и столик,
Беру соления,
солями,
абрикосы,
Ну, знаете...
Ну чтобы закусить.
Поверьте, не хотел я тяготить
прохожим жизнь,
Дурную славу привлекать,
Поверьте,
ангелы,
я ведь хороший,
Я не хотел
так!
умирать.
8 (А было ли это?)
Я не верил, что все вы – ангелы, и правда существуете, что вы такие, как вы есть. Вы – правда ангелы: ну то бишь херувимы-престолы-серафимы, а может быть ты – джинн, а это – братья вида твоего, сапфиры, что те, не можете быть ощутимы, что все вы здесь – всего лишь божества венец, венец ?– не человек, ведь только вы, ведь только ангелы не можете вы сделаться мертвы, воистину цари зверей – вы.
Ну что вы, высшие, хотите? Зачем я здесь? О боже, неужто это – раэлиты, а я – лишь экземпляр, лишь образец? А может я пророк? О боже, нет!
Ну ладно, божьи твари. Уж ладно, вы, молчите! Я лишь хочу поведать вам через мои уста! Я вам хочу поведать душу страстно! Хочу отдаться вам сей час; лови, ловите вы моих глубин рассудки, ловите гордо, лучшие, без скуки!
Ну рассуди же, как я раз, как раз я вышел на природу. Услышал старшего наказ: ты пей, но мол не упивайся в горе! Мне было мерзко от признанья, признания его глуши, признания без смысла, без души. Его я слышу от кого? От алкашни!
Ах, не судите, я не только внешность обвинял, я знал, что это всё немые предрассудки, я знал, что если полечу, то я смогу постигнуть и кометы сгустки, ведь причаститься мне – как дым, как дым, в котором я б всю жизнь стоял бы.
Так вот, иду я сквозь кусты, заведомо предохранив, штаны заправив в башмаки, иду и вижу – ни ****ы, там нету ничего такого, а сердце ёкает. За что же? Не знаю; а может и правда есть тот дар, что нам природа подарила: чтоб мы все счастьем налились, нам надобно уйти от мира, жить в глуши.
Аскеза, пуританство, воздержание – вот ключ от сих небес прекрасных, вот ключ, что только верным путь даёт, что только правильным даётся и всем им счастье придаёт.
А может, может, слушайте, всё – бред, и надо жить сю жизнь без вздоха, без обвинения существ, что норовят испортить рокот. Не надо жить без ощущенья, что так горит в тебе порой, без чувства алости рассвета, без радостей фигни пустой. Я лишь хочу идти, взирая почву иногда, а в основном смотря на стены... домов красивых вкруг меня.
Мне ведь нужна любовь, её истоков сгустки, зачем-то нужен мерзкий рев, рев вдохновений жутких. Без них я – кто? Я просто челядь, а с ними – благий господин, взирающий на мир воззрений, о, в нем я чудо находил, о, в них я, о, я так надеюсь, что мог я прятать в них тратил, что то, что с ним порою смел я делать, когда-нить что-нить породит.
Какого я иду здесь, на природе! По-моему, пора мне уж присесть. Да наплевать на то, что места почти нету, да я же здесь один пришёл глушить! Ну ладно, боже! Ладно, не души! Пойду туда вон, в степь я сяду. И, в горе, я себе вручу глядеть без слез; не буду плакать я, смотря души своей всю слякоть.
Не навязать мне сёдня никого, а-нет, один обязан вновь вкусить кручинность, один я должен воплотить свой страх, его извергнуть, вспрянуть, одолеть. Воспеть!
Мне, ангелы, скажите, вот как же так, вот как я от свободы убежал, от дел всех прячась? Неужто правда нет и без ответственности её прекрас? Неужто надо брать и делать в темпе вальса все и вся? Но так ведь трудно, грустно, когда и в стимула несуществующем сосуде пусто!
Я ведь хотел одним глазком увидеть солнца яркость, что отражается на поле том, я только лишь хотел впустить в себя его наветы, хотел я воспринять его всю красоту. Да почему-ж тогда, зачем же… я сел в то поле сам? Да господи, какое ж это поле? Степь! Сухая степь разверзнулась по жизни, по её краям... Ой боже-боже, подай мне бойких сил, чтобы сю ветхость одолеть!
За что так яростно вы поле разлагали? Ведь вы же пишете для нас канон? Ведь да, не свыше вам спускают мира план? Ах так? В таком порядке, в таком вот случае могу лишь похвалить, работали вы первоклассно, "други" нас!.. а мне ещё пожар тушить.
Сижу я человеком, а по периметру – сплошные муравьи, терзают и не без того сухую зелень и лязгают своими челюстями все остатки ржи. Я не могу смириться, не могу поверить, что нету дальше жизни никакой, что нету будущего, что и меня в нём нету, что нет моих творений в завтра злом.
Хм, есть резон, послушайте, а есть резон ли, сдались мне степи серые чресла, зачем мне заступаться и потеть, чтобы меха её согреть, пыхтя?
Ох, странно-странно, сил уж нет, зачем "зачем" меня снедает, пока живу ещё свой век? Не знает разве мой ответ? Мне нужен дар, а не ответ! Зачем мне чей-либо совет, когда и сам я лучше знаю, что для меня раскрасит свет. Я лучше сам, я в одиночку попытаюсь и воскресить тот свет, каким я тёмной томной ночью упиваюсь, и хороводом в одного играть банкет, где в одного и полька кажется мне раем.
Когда возникнет и повысит вдруг оно свой тон, его в меня зарядит быстро, увернусь. Поверьте, зря меня не понимают… те, кто Казимира недопонимает, кто жаждет реставрации, кто стар, кто сед. Но лишь тогда я растеряюсь, когда нести оно вдруг станет свой совсем уж бред…
В потоке робости был вскормлен, где нежно лился лик воды, тогда ведь был я очень милый, не понимал, что значит жить. Тогда не был в себе уверен, но очень жаждалось хотеть, мне грезилось на сцене пенье, мол вот он я, сумел ведь жизнь я одолеть. И был мне Герострата мил фарватер, тогда ещё казалось мне, что если ты остался мемом в человеке, то полностью ты угодил судьбе, своей мечте.
А смысл в чем? Я пил и пил. Не понимаете? Вот так я жил, я утолял свой аппетит, опохмелялся от обид. Я много понял, уж много выполнил воображаемых кульбит, но также мал я, маленький ещё такой метрополит.
Предвижу реплику, столь пошлую, столь ветхую... Когда я буду воспаляться и это все увидит свет, и даже может быть воспримет всё уныло. И закричит тогда мне рыло: судьи кто? Ему отвечу: Я, закрой хлебло! Мне кажется, мы не должны всех! развлекать, мне кажется, нам хватит, если мы сумеем хотя бы для себя мечту ре'лизовать.
Теперь вы видите, я пил в степи. Я пью и буду пить, надеюсь, а также жажду подрасти. Один лишь плюс в степи безрожней: на ней мне легче прорости!
Вы, ангелы, вольны исполнить мне свое себе же пожеланье? Так жизнь свою хочу снести: чтоб времени на думы было больше, чем на утех, а, в то же время, на утех – побольше, чем на убор, на туалет.
Меня любить вы не посмейте, я очень страшен, очень горестно пою. Меня назвать есть право злостным, с отбитыми концами чувств. Но я смогу, в меня поверьте, я вспряну, воспарю из буйств. Отдайте жизнь мою, отдайте, вот тогда я заблещу, отдайте, так! я вас прошу!
9
Преломление лучей звучит пока в моей головке, но я не вижу всё, как будто. Как будто я не жив, но умер. Так в этом-то и есть мой курс! О боже, где же ангелы? Вокруг меня они стояли, меня своим существованьем озаряли. Неужто всё? Неужто мне капут?
Вокруг столбы и обелиски, цветы, паломники, и всё – в граните! По ком там жалобно ракиты плачут? Я ли, я? Вот тут – могила малолетки, не было ей ещё и четырёх, по ней разгуливает и плюёт на землю тот Иосиф Бродский. А где тогда могила мне? Ах, жив я? И сон какой-то идиотский! Не говорите почему!?
Ах нет,
ведь вижу свет!
Поверить не могу,
я – жив!
Хочу я броситься бежать,
но страшно,
Не в мочь пока мне тело осознать.
Я смутно вижу очертания,
предметы
Возникли из былин моих
потусторонних,
Верхних.
Мои страдания пока что велики!
Не перерезали пока сестрицы мне судьбины нитки,
Судьба дарована,
Мы в мире – батраки,
Но боремся за жизнь,
не важно это,
Кой речи мои вдохновляли,
благие
Продолженье мне сей час послали,
Я очень счастлив,
рад в тени ночной,
Я наблюдать палаты ветхий запах,
И чуять стены си,
о,
нет,
точней наоборот…
Спасибо,
благостные,
в сласть
Я отплачу своим вам звонким словом,
Спасибо, Господи,
еще скорей меня от ветхости избавь,
Чтоб я быстрее начал путь к восходу чудом.
И степь я вознесу,
ее вскормлю глаголом,
Подарками полью
и перекинусь взором
С посланниками благости святой,
Что в мире этом прозябали раньше чутко
И даровали нам природы колоски,
Коими и сами
являлися они.
Я сам – пророк,
изгнанник,
раб,
плохой аскет,
Ведь мир в себя пускаю,
ведь счастья мой навет
С порога правильность всю давит,
но в этом и секрет,
Пока я сам вкушаю бездн леса,
могу я выдать и красоты,
Чудеса,
что вас от скверности избавят,
И запоет моя душа,
и можно умирать тогда,
Без страха,
без боязни и конца,
и даже этого,
Что следует за тьмою сразу.
10
Не верю больше я в перерожденье,
Я вылечился от бредов моих,
Я бредил,
слышите,
я просто бредил,
Не умаляйте доблести мои,
я важен всё еще,
Я есть,
Я буду жить благом рандома,
Мне повезло,
я жив и буду впредь.
И даже ведь не оскорбляет это
смысл погрома,
Что был недавно,
чьи отголоски есть,
Пока слышны.
О да,
как тут просторно,
Как мне пока не видится порог,
Как не правы пока что эти,
Что заклинают,
мол уже всё есть,
Придумано и сделано оно,
реализовано,
Всё куплено давно,
подарено,
Всё выброшено или передарено.
Тогда где это всё,
откуда мне его унесть?
Вот видите,
мою обитель вам пока что не приобрести,
Не сделано еще всё,
могу пока и всех,
Ну а потом –
себя перерасти.
Я вырвался,
аминь,
уже я выше,
Я вырвался,
я буду в поле степь вести.
Сейчас вы просто правильно смотрите,
Тогда,
боюсь, что вы
Словесности зарделый лик узрите.
11 (Лотерея)
Жизнь,
рожденье –
лотерея!
Всего лишь то,
когда уж зрелая Фортуна всё не спит,
Содея
твои рандомные ветвления судьбы!
Вы знаете,
ведь верно говорят:
Что каждый помирает ведь от рака,
Но до него не всем дано дожить.
А почему?
Все выбирается развратом,
Моментом и монетой,
твой меняя путь.
А жизнь – не жопа ж!
Я знаю точно это,
ведь…
Поверите теперь?
Ведь просто случай,
Без знанья случай тот,
не знающий во что его переродит,
Который,
как свинья,
в один перёд лишь зрит.
Вы не хотели,
вы не выбирали?
Без нашей подписи дарована нам жизнь.
Не честно?
Верно.
Что с того?
Кометой
мы в эту жизнь заброшены,
увы,
Мы распаляемся,
мы таем с каждым часом,
Достаточно нам в целом дадено,
не быстро нас огнем,
Нас нереальным,
атмосферой выжигают,
Хватает нам пожить
уже в веку двадцать одном.
Всё,
всё,
всё в жизни –
лотерея:
И даденый ума раскат,
и эпатаж,
И даже лик твой,
что может орхидея,
А может и на огра быть похож.
Благополучия,
достатка фея,
Для тех,
кто не рожден еще,
Еще для них она –
лишь лотерея,
Что может подарить им дом,
машину,
В наследство тучу денег,
Иль просто род им знатный не за что вручить.
За что,
что мне дано за то,
что вас пришел учить,
Вы спросите, надеюсь.
Я вам отвечу:
Выше гор,
меня превознесёт обитель,
За то лишь,
что завел я этот хоровод,
Ну,
или проще:
меня всё это прет,
Люблю я это честно,
и не преткновенно,
Люблю,
когда ныряю в омут с головой,
Я не люблю томиться в том обряде,
Когда я в музыке весь расплавляюсь,
заводной.
12 (Эпилог)
И смерть,
опять же,
вы поверьте –
лотерея.
Но вы,
послушайте,
не ждите вы того момента,
Когда монетка выпадет своею третьей стороной.
Ведь и от вас,
я знаю,
многое зависит,
Ведь даже я,
хоть я и раб мечты родной,
Я много сделал, чтобы выбиться в искусство,
Не надо думать так:
извечно ум был густен,
Не надо говорить,
мол всё – детерминанты,
И так-то не работает оно,
а вам – сложнее будет жить.
Я знаю,
тяжко в мире переменном,
Я знаю,
себя-то надобно: кормить,
поить,
хвалить,
любить,
Врагов своих –
громить и хоронить,
красавиц –
теребить,
Ах, сложно это,
быстро,
хочется притормозить.
Так и живите,
не спешите,
таких богов не существует на орбите,
Таких,
что стоило бы их боятся унижать.
Вы,
в общем,
живите, как хотите,
не стыдясь!
Степь – важная, в первую очередь, лично для меня глыбина текста. Поговорим об её сути.
Образ-замыслел этой глыбины в миг выфонтанировал на меня из некоторых незримых и нечувственных флуктуаций совершенно цельной кометой, что тут же начала носится по орбите моих интересов (в смысле таяния), в связи с чем я и был вынужден в скорые сроки сверстать подгузник столь проказному астероиду. Собственно, сейчас перед вами находится именно этот подгузник. Использованный подгузник.
Наслаждайтесь!;
1
Стоит береза,
ослепляющим фонтаном
Лью в глаза воду,
в моих глазах –
Пикантный зноб,
его я,
грубо расчесая,
Хотел убрать...
а в это время,
у трамвая,
Тот расплескался звук,
безумно кислый.
И тут, мой сердца стук,
такой весь резкий,
бух.
Ох, эти серги,
ох уж эти вилы,
Режущие стены,
разрушают дермы
И глаза мои без совести,
без силы.
Вот лежит мерцающая лужа,
расцветает,
А в ней –
печалью,
желтая мимоза воняет.
Парейдолия в луже нефти
заискрила,
И в ней –
улыбка ласкового мая
заблестела.
И Эрос тут же вырос,
засвербел.
Вопрос
Его возник,
как будто бы из гроба:
"Миру мир?"
Я отвечаю зверско:
-Да!
-О нет, мой друг,
Ведь твой кумир –
порноактер, ASMR'ист.
-Не бог ты,
просто аферист!
Не можешь утолить ты ни
желания поток,
Отчаяния рев,
моих восторгов ножен
Без пафоса страдания,
без похоти,
Без чаяния.
Ложен!
Ты – сугубо ложен!
2 (ЛО)
Я не Есенин, и не Маяковский.
К каким чертям я, вас прошу ответить, Бродский?
С каких таких меня достали вы полетов,
Что вам почудилось, будто бы я – Летов?
Быть может береза,
А может быть лестница,
Может лик Эроса
Или нефть и мимоза?
Я тот алтарь
распятый,
На трех ногах
стоящий смирно.
И опостылый,
нагий,
стыдный,
Измученный бельмом
глазным,
Что смотрит бойко
на туризм,
Свой и чужой,
тот,
в мир возрений,
Искусств,
уверенности в новом дне,
Да и своём уме,
что, я надеюсь,
не на дне.
Я обычный котёл, над кострищем распятый,
Кипящий состав в его жилах раздутых.
3
Маргарин на чугунных сковородках
Раскис,
пропитал ощущением бархат,
Всю текстуру,
отчизну
и смысл
Всех явств
очернил,
Задушил
и избавил от блага.
А на книжной полке –
стоит нарцисс,
Вместо книг,
фолиантов там нету,
Вместо книженций
желтеет нарцисс,
Его не пою я.
Над землею парящим советом
Меня поят,
вот за это и не пою я нарцисс,
Его не люблю я за это.
Заместо желаемого,
сковорода,
Опять сжевала мой завтрак,
Его оттирать мне опять пора.
Маргарин,
Ну за что ты!
меня не понял.
Ты меня почему не понял,
маргарин,
Почему?
Ведь не был бы при масле я здесь,
Не стоял бы,
не тер и не лязгал,
Я бы явствовал трапезу при масле уже,
Улыбался и пел бы рой песен прекрасных.
А сейчас,
искореженный думой и позой, стою,
Сейчас,
я только клятвенно молю:
Будь ты проклят, молю, суррогат,
Будь ты проклят...
4
Меня вскормили на мыслях о прибое,
Где Айвазовский рисовал свои холсты.
Девятый вал чумою юркнул в головное
Мое отверстие глазное.
Как же ты,
Скотина,
меня достала,
клоака, ты –
Чванливая,
юношеская
паническая атака!
Какая же во мне тревога заиграла,
Когда явила мне свой лик,
и очи злобой налиты.
Да почему же,
люди,
почему?
Так часто в этом месте,
с красной буквы М,
Где чертовски мало живых,
сердобольных глаз,
Я ощущаю,
как несутся во тьму
мысли,
в анитэдем.
Месте, где так много ярких схем,
Где продолжаю я свой рассказ...
Мне в московском метро
зажевало рассудок.
Мне приходится дуться и течь,
крутить хороводы
Вокруг сомний,
что как пламени всходы,
Что могут вдруг
меня обжечь.
И тому только способствует
вагона рев,
Тот заплесневевший звук,
Что каждый уж не замечает
(но не я),
Который гулко пассажиров огибает.
А это всё зачем,
всё почему?
Всё просто:
помните?..
На рыжей линии
Всё бродят такие поезда,
наверное знаете,
Старого образца...
Так вот, о чем я?
Ах да, набат.
В него стучит моё сердечко,
В такие миги
я,
как нарасхват;
меня терзают,
Рвут,
метают,
мечут
плоды моих тревог,
Их много,
я – как коловрат,
когда они гурьбой
В меня все лезут.
5
Сижу в строении,
воплощаю собою мигрени,
Я к чертям не работаю,
ем лишь свои сомнения.
Падаю с кресла,
обескуражен,
чувствую рваную боль,
Ловлю свои сожаления,
а из носа,
алая,
Струится кровь.
На меня наплевать:
Я никем не желаем,
никому не нужен,
Ведь у них есть "заботы!",
Я – посторонний,
Выйду,
пожалуй,
в весеннюю стужу.
Не вытершись, я собираюсь,
а в коридоре – гам:
Там мальчик кушает,
в игральном углу,
Он кушает
свой пластилин,
А мать кричит ему:
нефтепродукт!
Хватай вон в рот
антигрипин!
Выхожу,
запечатав салфеткой сопло,
Мне под кепку ураганом несется
Ветра туча,
меня аж всего затрясло,
Я озяб,
но решил притворится могучим,
Не возвращаться ж,
за курткой,
домой,
Не возвращаться,
в обитель тревоги,
Давайте-ка лучше к воде я пойду,
Пойду, по раздолбанной жизнью дороге.
Прохожу,
дом искусства,
мегаветхий,
красивый,
Поникший той культуры особняк,
Где на флагштоке
сейчас висит
В бело выцвевший красный флаг.
Я его весь впитал,
вкрался в мозги сей амбал;
Образ особняка восстал,
Я, флюида видя стан,
Одним мускулистым движением,
полностью,
Его поперек-вдоль порвал!..
И рвётся знамя,
и протухли
словеса немые,
Со знаком восклицания,
реченья такие: ..! ..! ..! ..!
Купидоны-стрельцы,
под забором раскрашены,
В сердце стреляют,
с бодуна.
Состояние
Тружениц и трудящихся,
я бы сказал,
Ажитажное,
даже, возможно,
слегка развязное.
Но это – не важно,
важно – терпение,
Важно мое превозмогание
того ощущения,
Что как Сартр писал:
Тошнота!
Вечер,
жду опускания апельсина,
Темнота,
или тьма,
так прекрасна,
Так поэтично и холодно
себя ощущаю
В тенистой тревоге,
Морфея в ней я унижаю.
Я жду,
ну,
ну где же вы,
боги,
фату затемнения сбросьте,
И я жду
ведь уже скоро
по небу разверзнутся звезды!
Хожу-брожу,
еложу по сусекам,
брожу по миру,
Пользуюсь наветом
своего ума.
Когда уже раскиснет в небе бахрома?
Мне опостылели терзания набеги,
Пойду-ка лучше я в заброшку бегом.
Поворот –
там синева,
с зелёным отливом,
Это сделала почти что уже тьма,
Это сделало деревья красивыми,
Мне напрямо
зримо
чудовище,
Обгорелое,
мощное,
скверное,
Я его узнал,
очумелое,
вот о нем я мечтал,
Засвербев.
Снизу – закрыто,
Наверху есть дырень,
я карабкаюсь,
На нечто,
на бетонный пень,
опираюсь.
Я поднялся,
я пробрался,
ощущаю:
Слышу запахи теней.
Иду с фонариком,
Вижу граффити,
вещей остатки бренных,
Вижу копоть,
вздутый пол,
черноту
Слышу!
кашель хаотичный,
пенный.
Черт!
Бомжара!
Грязный склизкий бомж!
Оно в углу,
хотел я пнуть его навалом,
Но просто подошел,
а он в меня кошмаром
Так и плюнул,
тут и я ему в поддых,
Он застонал
и весь издох.
Я побежал навылет...
Фух,
я дома,
И уже не страшно здесь,
не дурно, но спокойно,
Все спят,
и я –
ложусь бесцеремонно…
Чувствую во сне я море,
просыпаюсь,
Болен,
кашляю,
я – болен.
6
Мои прекрасные виденья
Заточены в такой сосуд:
Лежу,
гляжу,
вкушаю пенья
Моих чудовищных простуд.
Я вдоль лежал
и попрёком,
Стена не снежила тоски,
Ее холодная натура
Не умягчила зуд весны.
Я не хочу лежать бидоном
Моей дремучей суеты,
Вы за окно-то
посмотрите,
Шашлычники –
как сыпь,
их в парки высыпало,
А рыбаки по пояс облаком в воде,
Уж многих язей оно,
наверное,
выудило.
А я ведь не могу не быть в узде.
Метель коронавируса меня снедает
И тело как
кипеньем
воспаляет.
Я по чести растроган,
заразил я и мать,
Заразил я и брата в придачу.
Почему,
почему же мне так начхать
На их жалкие муки негожие?
Мне лишь жалко,
придётся и мне прозябать,
Мне!
в квартире с вот этими чёртами.
Лежу всего лишь
на подушке,
И сижу на туалете с час,
Лежу,
хожу,
мои бока – убоги,
Болят,
как черти,
взяв иконостас.
Лежу,
а в разуме –
вся святость
Моя вся горесть,
рефлексия
Вливается и льётся сверх бокала,
Чую,
судьба моя –
неврастения.
Я вижу в себе:
и терзаю рассудок,
И чувствую мерзостный тлен подворотен,
Где я как-то украдкой гулял.
В себя гляжу –
и вижу я отнюдь не пустоту,
Частоты мерцаний образных,
в коих встрял.
Я вижу,
вижу,
ой,
не могу!
Я расплываюсь в комнате зашторенной.
Встаю,
я растекаюсь весь над физикой,
Словно в снегу
я растекаюсь всем своим умом
На пустую степь.
На гордую,
голую степь
Сквозь замочную скважину
глядит глаз
Маленького русского пигмея,
И глядит он прескверно,
с жалостью,
Скорбью,
как будто взгляд
есть панацея
Зырит на,
на,
на русское поле эксперимента.
Как покойника видел,
углядел в той степи я зуб,
От многоликого,
блистающего вида,
От сгнивших в пустоту бывалых красных губ.
Здесь пару злых сердец сейчас цветет,
Я их люблю, но как в узде пока что всё,
Я раскрошить могу их, но пока робею,
Я их люблю, покуда лик их меня греет,
Желаю сделаться я злее.
Так надеюсь,
Что не наступит снова зарубежье,
Что не свернут потом Орфеи пенье,
Что кончу я не с сердцем набекрень,
Как будто был я болен…
Ладно уж,
пока собой и этими согреюсь.
Уж сотню лет не колосилось в доволь поле,
Уже давно не нежились по-настоящему,
Не нравилось почти ничто лицу горящему,
Раз кто-то только лампочку закрутит,
Закрутит,
раз,
светло,
лишь миг –
опять темно,
Темнеющая жопа лучезарит,
Чернит и режет профиль красоты,
Любить себя,
чудовище,
заставит.
На кой же ты,
зачем же,
рыба,
На кой немеющие люди
Кричат,
стучат,
мычат?
Неужто им не стыдно осквернять
Отчизну романтической степи?
Кошмаром абсорбируясь,
я мимоходом замечаю,
Что комната,
моя тюрьма,
к которой так жесток,
Является тем грунтом для меня того,
В которой я энергию качаю,
И понимаю,
сам в степи я – колосок!
Ах, плохо как,
походу подыхаю,
Мерещатся и психи,
и врачи,
А вот уже и я в палате будто плачу,
По факту – просто засыпаю.
Мой сон,
мои страдания смягчи.
7
Я не хочу в квартире погибать,
ведь это скучно,
Ведь тогда –
меня не быстро будут убирать,
Таков регламент –
к тем быстрее приезжать,
К тем,
кто не дома,
не в квартире умер.
Поэтому-то, шеф,
я и вышел из барака,
Поэтому я шёл в свой тропик рака.
Я нежности и нежится хотел,
поймите,
Но не могу я ощутить,
когда застыли чувства,
Когда все вы: дыханье-вкус всё спите,
Застывшие во времени короны буйства.
Всё иду,
беру лимонад в полцены,
Хочу почтить отчизну,
ветеранов
Ведь сёдня лучший день весны,
Такой вот день,
что большинство считает
Наиважнейшим праздником страны.
Иду и вижу – все пьяны.
А я что, хуже?
Беру: водяру,
пиво,
тоник,
Беру бальзам,
друзей и столик,
Беру соления,
солями,
абрикосы,
Ну, знаете...
Ну чтобы закусить.
Поверьте, не хотел я тяготить
прохожим жизнь,
Дурную славу привлекать,
Поверьте,
ангелы,
я ведь хороший,
Я не хотел
так!
умирать.
8 (А было ли это?)
Я не верил, что все вы – ангелы, и правда существуете, что вы такие, как вы есть. Вы – правда ангелы: ну то бишь херувимы-престолы-серафимы, а может быть ты – джинн, а это – братья вида твоего, сапфиры, что те, не можете быть ощутимы, что все вы здесь – всего лишь божества венец, венец ?– не человек, ведь только вы, ведь только ангелы не можете вы сделаться мертвы, воистину цари зверей – вы.
Ну что вы, высшие, хотите? Зачем я здесь? О боже, неужто это – раэлиты, а я – лишь экземпляр, лишь образец? А может я пророк? О боже, нет!
Ну ладно, божьи твари. Уж ладно, вы, молчите! Я лишь хочу поведать вам через мои уста! Я вам хочу поведать душу страстно! Хочу отдаться вам сей час; лови, ловите вы моих глубин рассудки, ловите гордо, лучшие, без скуки!
Ну рассуди же, как я раз, как раз я вышел на природу. Услышал старшего наказ: ты пей, но мол не упивайся в горе! Мне было мерзко от признанья, признания его глуши, признания без смысла, без души. Его я слышу от кого? От алкашни!
Ах, не судите, я не только внешность обвинял, я знал, что это всё немые предрассудки, я знал, что если полечу, то я смогу постигнуть и кометы сгустки, ведь причаститься мне – как дым, как дым, в котором я б всю жизнь стоял бы.
Так вот, иду я сквозь кусты, заведомо предохранив, штаны заправив в башмаки, иду и вижу – ни ****ы, там нету ничего такого, а сердце ёкает. За что же? Не знаю; а может и правда есть тот дар, что нам природа подарила: чтоб мы все счастьем налились, нам надобно уйти от мира, жить в глуши.
Аскеза, пуританство, воздержание – вот ключ от сих небес прекрасных, вот ключ, что только верным путь даёт, что только правильным даётся и всем им счастье придаёт.
А может, может, слушайте, всё – бред, и надо жить сю жизнь без вздоха, без обвинения существ, что норовят испортить рокот. Не надо жить без ощущенья, что так горит в тебе порой, без чувства алости рассвета, без радостей фигни пустой. Я лишь хочу идти, взирая почву иногда, а в основном смотря на стены... домов красивых вкруг меня.
Мне ведь нужна любовь, её истоков сгустки, зачем-то нужен мерзкий рев, рев вдохновений жутких. Без них я – кто? Я просто челядь, а с ними – благий господин, взирающий на мир воззрений, о, в нем я чудо находил, о, в них я, о, я так надеюсь, что мог я прятать в них тратил, что то, что с ним порою смел я делать, когда-нить что-нить породит.
Какого я иду здесь, на природе! По-моему, пора мне уж присесть. Да наплевать на то, что места почти нету, да я же здесь один пришёл глушить! Ну ладно, боже! Ладно, не души! Пойду туда вон, в степь я сяду. И, в горе, я себе вручу глядеть без слез; не буду плакать я, смотря души своей всю слякоть.
Не навязать мне сёдня никого, а-нет, один обязан вновь вкусить кручинность, один я должен воплотить свой страх, его извергнуть, вспрянуть, одолеть. Воспеть!
Мне, ангелы, скажите, вот как же так, вот как я от свободы убежал, от дел всех прячась? Неужто правда нет и без ответственности её прекрас? Неужто надо брать и делать в темпе вальса все и вся? Но так ведь трудно, грустно, когда и в стимула несуществующем сосуде пусто!
Я ведь хотел одним глазком увидеть солнца яркость, что отражается на поле том, я только лишь хотел впустить в себя его наветы, хотел я воспринять его всю красоту. Да почему-ж тогда, зачем же… я сел в то поле сам? Да господи, какое ж это поле? Степь! Сухая степь разверзнулась по жизни, по её краям... Ой боже-боже, подай мне бойких сил, чтобы сю ветхость одолеть!
За что так яростно вы поле разлагали? Ведь вы же пишете для нас канон? Ведь да, не свыше вам спускают мира план? Ах так? В таком порядке, в таком вот случае могу лишь похвалить, работали вы первоклассно, "други" нас!.. а мне ещё пожар тушить.
Сижу я человеком, а по периметру – сплошные муравьи, терзают и не без того сухую зелень и лязгают своими челюстями все остатки ржи. Я не могу смириться, не могу поверить, что нету дальше жизни никакой, что нету будущего, что и меня в нём нету, что нет моих творений в завтра злом.
Хм, есть резон, послушайте, а есть резон ли, сдались мне степи серые чресла, зачем мне заступаться и потеть, чтобы меха её согреть, пыхтя?
Ох, странно-странно, сил уж нет, зачем "зачем" меня снедает, пока живу ещё свой век? Не знает разве мой ответ? Мне нужен дар, а не ответ! Зачем мне чей-либо совет, когда и сам я лучше знаю, что для меня раскрасит свет. Я лучше сам, я в одиночку попытаюсь и воскресить тот свет, каким я тёмной томной ночью упиваюсь, и хороводом в одного играть банкет, где в одного и полька кажется мне раем.
Когда возникнет и повысит вдруг оно свой тон, его в меня зарядит быстро, увернусь. Поверьте, зря меня не понимают… те, кто Казимира недопонимает, кто жаждет реставрации, кто стар, кто сед. Но лишь тогда я растеряюсь, когда нести оно вдруг станет свой совсем уж бред…
В потоке робости был вскормлен, где нежно лился лик воды, тогда ведь был я очень милый, не понимал, что значит жить. Тогда не был в себе уверен, но очень жаждалось хотеть, мне грезилось на сцене пенье, мол вот он я, сумел ведь жизнь я одолеть. И был мне Герострата мил фарватер, тогда ещё казалось мне, что если ты остался мемом в человеке, то полностью ты угодил судьбе, своей мечте.
А смысл в чем? Я пил и пил. Не понимаете? Вот так я жил, я утолял свой аппетит, опохмелялся от обид. Я много понял, уж много выполнил воображаемых кульбит, но также мал я, маленький ещё такой метрополит.
Предвижу реплику, столь пошлую, столь ветхую... Когда я буду воспаляться и это все увидит свет, и даже может быть воспримет всё уныло. И закричит тогда мне рыло: судьи кто? Ему отвечу: Я, закрой хлебло! Мне кажется, мы не должны всех! развлекать, мне кажется, нам хватит, если мы сумеем хотя бы для себя мечту ре'лизовать.
Теперь вы видите, я пил в степи. Я пью и буду пить, надеюсь, а также жажду подрасти. Один лишь плюс в степи безрожней: на ней мне легче прорости!
Вы, ангелы, вольны исполнить мне свое себе же пожеланье? Так жизнь свою хочу снести: чтоб времени на думы было больше, чем на утех, а, в то же время, на утех – побольше, чем на убор, на туалет.
Меня любить вы не посмейте, я очень страшен, очень горестно пою. Меня назвать есть право злостным, с отбитыми концами чувств. Но я смогу, в меня поверьте, я вспряну, воспарю из буйств. Отдайте жизнь мою, отдайте, вот тогда я заблещу, отдайте, так! я вас прошу!
9
Преломление лучей звучит пока в моей головке, но я не вижу всё, как будто. Как будто я не жив, но умер. Так в этом-то и есть мой курс! О боже, где же ангелы? Вокруг меня они стояли, меня своим существованьем озаряли. Неужто всё? Неужто мне капут?
Вокруг столбы и обелиски, цветы, паломники, и всё – в граните! По ком там жалобно ракиты плачут? Я ли, я? Вот тут – могила малолетки, не было ей ещё и четырёх, по ней разгуливает и плюёт на землю тот Иосиф Бродский. А где тогда могила мне? Ах, жив я? И сон какой-то идиотский! Не говорите почему!?
Ах нет,
ведь вижу свет!
Поверить не могу,
я – жив!
Хочу я броситься бежать,
но страшно,
Не в мочь пока мне тело осознать.
Я смутно вижу очертания,
предметы
Возникли из былин моих
потусторонних,
Верхних.
Мои страдания пока что велики!
Не перерезали пока сестрицы мне судьбины нитки,
Судьба дарована,
Мы в мире – батраки,
Но боремся за жизнь,
не важно это,
Кой речи мои вдохновляли,
благие
Продолженье мне сей час послали,
Я очень счастлив,
рад в тени ночной,
Я наблюдать палаты ветхий запах,
И чуять стены си,
о,
нет,
точней наоборот…
Спасибо,
благостные,
в сласть
Я отплачу своим вам звонким словом,
Спасибо, Господи,
еще скорей меня от ветхости избавь,
Чтоб я быстрее начал путь к восходу чудом.
И степь я вознесу,
ее вскормлю глаголом,
Подарками полью
и перекинусь взором
С посланниками благости святой,
Что в мире этом прозябали раньше чутко
И даровали нам природы колоски,
Коими и сами
являлися они.
Я сам – пророк,
изгнанник,
раб,
плохой аскет,
Ведь мир в себя пускаю,
ведь счастья мой навет
С порога правильность всю давит,
но в этом и секрет,
Пока я сам вкушаю бездн леса,
могу я выдать и красоты,
Чудеса,
что вас от скверности избавят,
И запоет моя душа,
и можно умирать тогда,
Без страха,
без боязни и конца,
и даже этого,
Что следует за тьмою сразу.
10
Не верю больше я в перерожденье,
Я вылечился от бредов моих,
Я бредил,
слышите,
я просто бредил,
Не умаляйте доблести мои,
я важен всё еще,
Я есть,
Я буду жить благом рандома,
Мне повезло,
я жив и буду впредь.
И даже ведь не оскорбляет это
смысл погрома,
Что был недавно,
чьи отголоски есть,
Пока слышны.
О да,
как тут просторно,
Как мне пока не видится порог,
Как не правы пока что эти,
Что заклинают,
мол уже всё есть,
Придумано и сделано оно,
реализовано,
Всё куплено давно,
подарено,
Всё выброшено или передарено.
Тогда где это всё,
откуда мне его унесть?
Вот видите,
мою обитель вам пока что не приобрести,
Не сделано еще всё,
могу пока и всех,
Ну а потом –
себя перерасти.
Я вырвался,
аминь,
уже я выше,
Я вырвался,
я буду в поле степь вести.
Сейчас вы просто правильно смотрите,
Тогда,
боюсь, что вы
Словесности зарделый лик узрите.
11 (Лотерея)
Жизнь,
рожденье –
лотерея!
Всего лишь то,
когда уж зрелая Фортуна всё не спит,
Содея
твои рандомные ветвления судьбы!
Вы знаете,
ведь верно говорят:
Что каждый помирает ведь от рака,
Но до него не всем дано дожить.
А почему?
Все выбирается развратом,
Моментом и монетой,
твой меняя путь.
А жизнь – не жопа ж!
Я знаю точно это,
ведь…
Поверите теперь?
Ведь просто случай,
Без знанья случай тот,
не знающий во что его переродит,
Который,
как свинья,
в один перёд лишь зрит.
Вы не хотели,
вы не выбирали?
Без нашей подписи дарована нам жизнь.
Не честно?
Верно.
Что с того?
Кометой
мы в эту жизнь заброшены,
увы,
Мы распаляемся,
мы таем с каждым часом,
Достаточно нам в целом дадено,
не быстро нас огнем,
Нас нереальным,
атмосферой выжигают,
Хватает нам пожить
уже в веку двадцать одном.
Всё,
всё,
всё в жизни –
лотерея:
И даденый ума раскат,
и эпатаж,
И даже лик твой,
что может орхидея,
А может и на огра быть похож.
Благополучия,
достатка фея,
Для тех,
кто не рожден еще,
Еще для них она –
лишь лотерея,
Что может подарить им дом,
машину,
В наследство тучу денег,
Иль просто род им знатный не за что вручить.
За что,
что мне дано за то,
что вас пришел учить,
Вы спросите, надеюсь.
Я вам отвечу:
Выше гор,
меня превознесёт обитель,
За то лишь,
что завел я этот хоровод,
Ну,
или проще:
меня всё это прет,
Люблю я это честно,
и не преткновенно,
Люблю,
когда ныряю в омут с головой,
Я не люблю томиться в том обряде,
Когда я в музыке весь расплавляюсь,
заводной.
12 (Эпилог)
И смерть,
опять же,
вы поверьте –
лотерея.
Но вы,
послушайте,
не ждите вы того момента,
Когда монетка выпадет своею третьей стороной.
Ведь и от вас,
я знаю,
многое зависит,
Ведь даже я,
хоть я и раб мечты родной,
Я много сделал, чтобы выбиться в искусство,
Не надо думать так:
извечно ум был густен,
Не надо говорить,
мол всё – детерминанты,
И так-то не работает оно,
а вам – сложнее будет жить.
Я знаю,
тяжко в мире переменном,
Я знаю,
себя-то надобно: кормить,
поить,
хвалить,
любить,
Врагов своих –
громить и хоронить,
красавиц –
теребить,
Ах, сложно это,
быстро,
хочется притормозить.
Так и живите,
не спешите,
таких богов не существует на орбите,
Таких,
что стоило бы их боятся унижать.
Вы,
в общем,
живите, как хотите,
не стыдясь!
Метки:
