Аттила Йожеф. Медали, ночь зимы и вкус небес
СВЕЖ ВКУС НЕБЕС…
Свеж вкус небес, я это знаю,
мне девятнадцать лет,
доходит и до лучшего биплана бой башенных часов;
а для голодного и звёзды груши, и там обедают,
на звёздах,
но в Венгрии ещё
нет радио.
Во всяком человеке есть клеточки-решётки;
едящие, поющие в его гнездятся теле,
в одном они из стали, а в другом - из свирелей.
Что по сравнению со мной роса, когда я сплю?
Совсем глупышка только сгоревшая промокашка,
бедняжка не видела даже воды.
Ты не сердись, но славен вкус небес,
а комары всё равно подохнут с голода.
1924
НОЧЬ ЗИМЫ
Повинуйся!
Лето
скрылось где-то.
Упорхнуло.
Гарью потянуло.
Кое-где на по кочках - хлопья пепла.
Тихий край.
Здесь воздух колок.
Холод
как осколок
врезался в прорез дубовой ветки.
Славное безлюдье! Лишь вот эти
тряпочки - обрывочки от платья,
узкие серебряные ленты
на ветру в кустах упрямо вьются -
ведь не счесть улыбок и объятий,
что на сучьях мира остаются.
Дальние мозолистые горы,
словно старцы, дрогнувшие пальцы
простирают, чтоб заката пламя,
мхов немое колебанье,
пар над хуторами и долин округлое молчанье
удержать руками.
Земледелец тащится домой. Вглядеться
всем он телом в землю эту тщится,
и лопата за плечом плетётся,
из неё как будто кровь сочится,
будто бы из жизни он влачится,
чтоб она над ним не тяготела…
И всё больше тяжелеет тело.
Со своими звёздами на небо -
в трубном дыме - ночь блистать взлетела.
Синей ночи кованые сроки
возвещает колокол далёкий,
будто сердце - в вечности недвижно,
а другое что-то близко где-то,
может быть, окрестность вся вот эта
вместо сердца бьётся.
Будто колокол - не что иное,
как само морозное ночное,
трепетное небо надо мною,
а язык - земля,
а сердце - голос!
Этот звон летит, в сознанье врезан,
а зима куёт, гремит железом,
обивая двери небосвода,
те, откуда нам валило лето,
свет, зерно, плоды и корнеплоды.
Ночь сияет, как людские мысли.
Вылита серебряным молчаньем,
как замок луна на мире виснет.
Ворон… Холод бездны пересек он.
Стынут крыши. Мгла замкнулась. Слышишь?
Столкновение молекул?
Никакой витрине магазинной
не вместить сиянье ночи зимней!
Лезвие на стужу подымает
ночь такая.
Вздох пустой и чёрный улетает,
и висит во мгле воронья стая.
Ночь зимы. По ней, по беспредельной,
мчится ночью маленькой, отдельной
через пустыри товарный поезд.
В паровозном дыме этом кроясь,
гаснут звёзды, будто во мгновенной,
бесконечно маленькой вселенной;
на вагонных мёрзлых гулких крышах
блики света мечутся, как мыши.
Это - ночи зимнее сиянье.
Там, над городами,
пар плывёт клубами,
а по рельсам, по морозу голубому
мчится к городу любому
ночи жёлтое сиянье.
В городе, в упрямом свете ночи,
цех открыла свой зима и точит
колющий клинок страданья.
А на городской окрайне,
точно перегнившая солома,
стелется мерцанье;
там же в мелкой дрожи
человечек плечи ёжит,
хочет сжаться, как земля, в комочек,
но зима ему оттопчет ноги всё же,
обязательно оттопчет.
Вижу: деревцо в полночном сквере,
ржаволистое, трепещет.
Эту полночь зимнюю я мерю,
как поместие
помещик.
1933
Перевод Леонида Мартынова
М Е Д А Л И
1
Я бедный слон, я слон простой породы,
я пил природы вдумчивые воды,
всходил на холм и, хобот протянув,
ласкал им нежно солнце и луну.
И к их губам протягивал я змей,
жуков, деревья, полные ветвей.
Вдруг - человек. Что стало с небесами?
Их нет - машу я страшными ушами.
2
Пылинка на росу летит без крыл,
лохмотья брюк стыдливо я прикрыл,
подпасок-мальчик обнимает с плачем
окаменевший трупик поросячий.
Заря багрянцем дым зелёный гонит,
звони, твой звон в глухом пруду потонет.
На вмёрзшем в льдину белом лепестке
трепещет мироздание в тоске.
3
Стоит, стоит пиявколов, топчась,
глядит, глядит, уставясь, свинопас,
летит, летит над речкой птичий клин,
кадит, кадит парной коровий блин.
Усталый плод над лбом моим повис,
ему черявяк до сердца глаз прогрыз,
и видит он, что прежде было это
стихотворенье - яблоневым цветом.
4
Ты, может, пена кашицы молочной,
застывший, может, шорох полуночный,
быть может, ты - в воде свинцовой ножик,
повиснувшая пуговка, быть может?
Слеза служанки падает в опару,
не жди объятий - скоро быть пожару.
Спеши домой, пока видна стезя,
дямящиеся светятся глаза.
5
Свинья - на яшмовых копытцах ноги,
уселся я на деревянном боге,
эй, траур, покажи-как черноту!
В пуд бородой в гробу я обрасту.
А если вдруг задёргается кожа,
мне на живот насыпет комья ложе
и звёзды белых маленьких червей
засуетятся на спине моей.
6
Вот ящерица ищет путь ко мне,
и злак стучит в заботе о зерне,
и смотрит пруд на холмик мой унылый
и тучи, выдохнутые могилой.
Рождённый войнами рассветный воздух,
дни скачущие, трепетные звёзды,
блуждают вкруг души моей понурой,
накал миров - моя температура.
7
Ведро с железной пеной предо мною,
люби босую девушку с метлою,
бегут помои ручейком в песке,
прилипла пена к девичьей руке.
Я в жесть ведра впаялся, но встаёт
звеняще и свободно пена вод,
и на коньке морском галопом бесится,
мчась по сверкающим зубчатым лесницам.
8
Вмёрз прокурор в янтарь, как чёрный жук,
на корточках он, застегнув сюртук,
глядит, как ветер нежно прикрывает
меня и как туман благословляет.
На пух меня расхватывают цапли,
и розы над гниением запахли,
когда осенние забарабанят капли,
я превращусь в тепло, чтоб старики не зябли.
9
Живу в одной постели с другом я,
но лилии не будет у меня,
нет пулемёта, нет камней и стрел,
но убивать, как все, я бы хотел.
Пока фасоль пыхтит среди хвощей,
вы смотрите глазами овощей,
как в лихорадке я дрожу губами,
как кормят меня ласточки жуками.
10
Моя, скрипи, кудрявься, борода,
тащись по борозде, как борона,
над небом - будто облако внизу -
колышется лишь ласка на весу.
Приходит скромно это волшебство,
чтоб отдохнуть у тела моего,
потом смиренно улетит оно,
как запах, как лечебное вино.
11
Гуляют двадцать три царя,
на них венцы из яшмы светятся,
и, ломоть дыни в рот беря,
рукою левой держат месяц.
Играют двадцать три мальца,
едят арбуз, швыряя зёрнышки,
колпак бумажный в пол-лица,
рукою правой держат солнышко.
12
У чернокожего - растоптанные ноздри,
у желтолицего - лазурней синий воздух,
у краснокожего - на коже кровь застыла,
у белолицего - ярится злая сила.
1928
Перевод Семёна Кирсанова
Свеж вкус небес, я это знаю,
мне девятнадцать лет,
доходит и до лучшего биплана бой башенных часов;
а для голодного и звёзды груши, и там обедают,
на звёздах,
но в Венгрии ещё
нет радио.
Во всяком человеке есть клеточки-решётки;
едящие, поющие в его гнездятся теле,
в одном они из стали, а в другом - из свирелей.
Что по сравнению со мной роса, когда я сплю?
Совсем глупышка только сгоревшая промокашка,
бедняжка не видела даже воды.
Ты не сердись, но славен вкус небес,
а комары всё равно подохнут с голода.
1924
НОЧЬ ЗИМЫ
Повинуйся!
Лето
скрылось где-то.
Упорхнуло.
Гарью потянуло.
Кое-где на по кочках - хлопья пепла.
Тихий край.
Здесь воздух колок.
Холод
как осколок
врезался в прорез дубовой ветки.
Славное безлюдье! Лишь вот эти
тряпочки - обрывочки от платья,
узкие серебряные ленты
на ветру в кустах упрямо вьются -
ведь не счесть улыбок и объятий,
что на сучьях мира остаются.
Дальние мозолистые горы,
словно старцы, дрогнувшие пальцы
простирают, чтоб заката пламя,
мхов немое колебанье,
пар над хуторами и долин округлое молчанье
удержать руками.
Земледелец тащится домой. Вглядеться
всем он телом в землю эту тщится,
и лопата за плечом плетётся,
из неё как будто кровь сочится,
будто бы из жизни он влачится,
чтоб она над ним не тяготела…
И всё больше тяжелеет тело.
Со своими звёздами на небо -
в трубном дыме - ночь блистать взлетела.
Синей ночи кованые сроки
возвещает колокол далёкий,
будто сердце - в вечности недвижно,
а другое что-то близко где-то,
может быть, окрестность вся вот эта
вместо сердца бьётся.
Будто колокол - не что иное,
как само морозное ночное,
трепетное небо надо мною,
а язык - земля,
а сердце - голос!
Этот звон летит, в сознанье врезан,
а зима куёт, гремит железом,
обивая двери небосвода,
те, откуда нам валило лето,
свет, зерно, плоды и корнеплоды.
Ночь сияет, как людские мысли.
Вылита серебряным молчаньем,
как замок луна на мире виснет.
Ворон… Холод бездны пересек он.
Стынут крыши. Мгла замкнулась. Слышишь?
Столкновение молекул?
Никакой витрине магазинной
не вместить сиянье ночи зимней!
Лезвие на стужу подымает
ночь такая.
Вздох пустой и чёрный улетает,
и висит во мгле воронья стая.
Ночь зимы. По ней, по беспредельной,
мчится ночью маленькой, отдельной
через пустыри товарный поезд.
В паровозном дыме этом кроясь,
гаснут звёзды, будто во мгновенной,
бесконечно маленькой вселенной;
на вагонных мёрзлых гулких крышах
блики света мечутся, как мыши.
Это - ночи зимнее сиянье.
Там, над городами,
пар плывёт клубами,
а по рельсам, по морозу голубому
мчится к городу любому
ночи жёлтое сиянье.
В городе, в упрямом свете ночи,
цех открыла свой зима и точит
колющий клинок страданья.
А на городской окрайне,
точно перегнившая солома,
стелется мерцанье;
там же в мелкой дрожи
человечек плечи ёжит,
хочет сжаться, как земля, в комочек,
но зима ему оттопчет ноги всё же,
обязательно оттопчет.
Вижу: деревцо в полночном сквере,
ржаволистое, трепещет.
Эту полночь зимнюю я мерю,
как поместие
помещик.
1933
Перевод Леонида Мартынова
М Е Д А Л И
1
Я бедный слон, я слон простой породы,
я пил природы вдумчивые воды,
всходил на холм и, хобот протянув,
ласкал им нежно солнце и луну.
И к их губам протягивал я змей,
жуков, деревья, полные ветвей.
Вдруг - человек. Что стало с небесами?
Их нет - машу я страшными ушами.
2
Пылинка на росу летит без крыл,
лохмотья брюк стыдливо я прикрыл,
подпасок-мальчик обнимает с плачем
окаменевший трупик поросячий.
Заря багрянцем дым зелёный гонит,
звони, твой звон в глухом пруду потонет.
На вмёрзшем в льдину белом лепестке
трепещет мироздание в тоске.
3
Стоит, стоит пиявколов, топчась,
глядит, глядит, уставясь, свинопас,
летит, летит над речкой птичий клин,
кадит, кадит парной коровий блин.
Усталый плод над лбом моим повис,
ему черявяк до сердца глаз прогрыз,
и видит он, что прежде было это
стихотворенье - яблоневым цветом.
4
Ты, может, пена кашицы молочной,
застывший, может, шорох полуночный,
быть может, ты - в воде свинцовой ножик,
повиснувшая пуговка, быть может?
Слеза служанки падает в опару,
не жди объятий - скоро быть пожару.
Спеши домой, пока видна стезя,
дямящиеся светятся глаза.
5
Свинья - на яшмовых копытцах ноги,
уселся я на деревянном боге,
эй, траур, покажи-как черноту!
В пуд бородой в гробу я обрасту.
А если вдруг задёргается кожа,
мне на живот насыпет комья ложе
и звёзды белых маленьких червей
засуетятся на спине моей.
6
Вот ящерица ищет путь ко мне,
и злак стучит в заботе о зерне,
и смотрит пруд на холмик мой унылый
и тучи, выдохнутые могилой.
Рождённый войнами рассветный воздух,
дни скачущие, трепетные звёзды,
блуждают вкруг души моей понурой,
накал миров - моя температура.
7
Ведро с железной пеной предо мною,
люби босую девушку с метлою,
бегут помои ручейком в песке,
прилипла пена к девичьей руке.
Я в жесть ведра впаялся, но встаёт
звеняще и свободно пена вод,
и на коньке морском галопом бесится,
мчась по сверкающим зубчатым лесницам.
8
Вмёрз прокурор в янтарь, как чёрный жук,
на корточках он, застегнув сюртук,
глядит, как ветер нежно прикрывает
меня и как туман благословляет.
На пух меня расхватывают цапли,
и розы над гниением запахли,
когда осенние забарабанят капли,
я превращусь в тепло, чтоб старики не зябли.
9
Живу в одной постели с другом я,
но лилии не будет у меня,
нет пулемёта, нет камней и стрел,
но убивать, как все, я бы хотел.
Пока фасоль пыхтит среди хвощей,
вы смотрите глазами овощей,
как в лихорадке я дрожу губами,
как кормят меня ласточки жуками.
10
Моя, скрипи, кудрявься, борода,
тащись по борозде, как борона,
над небом - будто облако внизу -
колышется лишь ласка на весу.
Приходит скромно это волшебство,
чтоб отдохнуть у тела моего,
потом смиренно улетит оно,
как запах, как лечебное вино.
11
Гуляют двадцать три царя,
на них венцы из яшмы светятся,
и, ломоть дыни в рот беря,
рукою левой держат месяц.
Играют двадцать три мальца,
едят арбуз, швыряя зёрнышки,
колпак бумажный в пол-лица,
рукою правой держат солнышко.
12
У чернокожего - растоптанные ноздри,
у желтолицего - лазурней синий воздух,
у краснокожего - на коже кровь застыла,
у белолицего - ярится злая сила.
1928
Перевод Семёна Кирсанова
Метки:
