Из дневниковых записей...

Моё детство было лёгким, как полупустой портфель, который я носил
без напряга. В нём неизменно покоились мечтательные
сновидения, утренние ожидания чуда, дневные загадки...
Но постепенно рядом с ними находили себе место вечерние
разочарования и парадоксальные ответы на вопросы дня, не
приносящие радости.
Может, потому я и стал озадачиваться философскими
концепциями типа "Как устроен мир? и "Что такое счастье?"...
Пылкому детскому разуму нужен был гуру. Отец на эту роль не
подходил - романтизм его интересов далее механического цеха
машзавода не распространялся:
"Учись хорошо, сынок. Чтоб стать инженером на нашем заводе!"
Это был верх его мечтаний и надежд на сына. Где-то в то же время
я прочёл в какой-то умной книге, что писатели тоже инженеры,
только инженеры людских душ. И процесс их труда ничем не
легче, чем у конструкторов нефтяного оборудования.
Их лица изборождены морщинами задумчивости, обезображены
гримасами сомнений... но как они прекрасны в законченной
бесповоротности Слова, которое "не воробей" и которое "не
вырубишь топором"!
И моими гуру стали книги, умудрённые знаниями и опытом их авторов,
честных и не заангажированных мнением большинства. Школа тоже что-то дала, но больше
для общеобразовательного кругозора. Занудство преподавателей,
связанных по рукам и ногам методическими пособиями, было
видно даже мне, сопливому отроку. Знания подавались нам сухо,
казённо, на автопилоте. Рэй Брэдбери как-то изрёк, что есть
преступления хуже, чем сжигать книги. Например - не читать их.
Наблюдая за шаблонной канцелярщиной школьного
преподавания, я всё твёрже закреплялся
в мысли, что наши учителя ничего более не читают, кроме своих
методичек и внутренних параграфов-предписаний. Внешкольные
знания учеников, чтение ими внепрограмной литературы, а не дай
Бог - диссидентской, пугали педсостав и напрягали не по-детски.
Уста училок всё чаще задавали мне вопросы - "Ты что, тут самый
умный?", "Откуда ты почерпнул эту информацию?", "А знаешь,
ГДЕ с такими умненькими разбираются?"...
Мне приходилось замыкаться в себе, избегать собеседников-
провокаторов. Тем сильнее притягивало чтение новых книг.
Они-то уж не могли ни предать, ни усомниться в моей лояльности
к окружающей действительности, наводнённой
комиссарствующими тётками, призванными сеять "доброе,
разумное и вечное"...