Декабрь Персефоны. 12 ночей в одиноком ноябре
Вечность простояла бы Персефона на ветру, играя в гляделки с полной луной Самайна, если бы не вышел следом за нею на улицу Осенний князь. То есть уже бывший князь, а ныне вновь просто Эрик.
— ...забери меня со следующей Охотой, — долетели до него слова Персефоны, предназначенные тому, кого чудесная травница привыкла называть братом. — Стану тебе, кем захочешь.
"Вот и ответ на мой вопрос", — подумал Эрик, удивляясь тому, как полегчало на душе без неутолимого огня, что ещё час назад горел в нём, заставляя гнать добычу до той вершины и предела, на который хватит её сил, а потом ещё чуть дальше. Воспоминание о том, что истинной добычей Князь мыслил самого Артемиса — с тех пор, как тот бросил вызов владыке — он предпочёл оставить нетронутым. И без того перед глазами, стоило их закрыть, мерещился острый профиль хорватского оборотня и слепящий до слёз свет княжеского венца в его тёмных волосах.
Sad si negdje daleko,
Moja ljubavi...
Песня, оконченная за гранью Иной стороны, ничейным эхом затерялась в арбатских переулках.
— Он вернётся к тебе, Персефона, — не скрывая более своего присутствия, сказал Эрик. — Быть может, скорее, чем ты назначила.
...
В первую ночь Артемис не чувствовал ничего, кроме собственного небытия. Оттуда его вывел одинокий лампадный огонёк, что упрямо горел на окне до самого рассвета.
...
Уснуть Персефоне удалось лишь под утро — и, честно говоря, лучше б не засыпалось вовсе. Сон был холодный, тревожный, душный, сюжета не имел и отступил с трудом, оставив по себе тоскливую горечь одиночества.
"Он вернётся", — добавив масла в лампадку, повторила Персефона слова бывшего Осеннего князя. Немного полегчало.
Остаток дня прошёл в попытках отвлечься на насущное: новый салон красоты ждал достойного оформления.
Нужные вещи словно сами просились Персефоне в руки, обращаясь то последним экземпляром, то товаром с неслыханной скидкой. Раскидав времена доставки на ближайшую неделю, Персефона принялась думать над названием салона, да так и заснула.
...
Вторая ночь была недвижна, поскольку прошлое осталось по ту сторону грани, а будущее ещё не успело принять подходящий облик.
...
Если бы Персефона внесла в рабочий чатик гранату, эффект был бы менее разрушительным, чем от фотографий заказанного. Девушка-администратор сказала, что немедленно увольняется, ибо ей говорящего волчка хватило. Два парикмахера об увольнении напрямую не попросили, но ясно дали понять, что на работу в таких мрачных интерьерах они не подписывались.
— И ведь ни одной чёрной вещи! — оправдывалась Персефона. — Ладно, кроме унитазов...
Выручил, внезапно, Эрик — после того, как Персефона в отчаянии поделилась проблемой в беседе творческого клуба. Во-первых, одобрил дизайн, что от такого искушённого эстета было вдвойне ценно, а во-вторых, поднял свои безграничные контакты, и к вечеру в личку Персефоне постучалась девушка-стилист, чья внешность была достойна кисти прерафаэлитов.
— У меня пока не очень большой опыт, — добавила девушка вдогонку к портфолио, — но я умею видеть людей их глазами и проявлять вовне то, что хочет быть выраженным.
Персефона выдохнула с изрядным облегчением. И правда, новому месту — новые люди.
…
На третью ночь Артемис вновь хотел побывать у окна с лампадкой, но его швырнуло южнее по меридиану, словно бусину на проволоке. Там он смотрел фильм о своём неприкаянном детстве и одичавшей юности, о слабости и силе, которой его одарила луна, о невыносимой любви к повелителю Дикой охоты и невозможной любви к спасённой русской девочке.
В туманах над водопадами заповедника Крка сияли в ту ночь серебряные огни, но никому, кроме разбуженных птиц, этих огней видеть не довелось.
...
Оставив тяжёлые работы монтажникам, Персефона взяла на себя "финтифлюшки", как об интерьерном декоре любил выражаться её отец. Тем более, что в качестве подарка к одному из заказов прилагалась охапка искусственных остролистов и всамделишные оленьи рога.
— Зима близко, — усмехнулась Персефона. — Наряжайте хату, чем мы на складе были богаты...
Остролисты, собранные на проволоку, до поры отправились в шкаф, дабы в декабре украсить собою стойку ресепшн. Для рогов Персефоне хотелось выдумать нечто более оригинальное, чем участь вешалки. Например, сплести на них венок и повесить прямо над дверью. Кто убоится — пусть вовсе не входит...
Недра шкафа вновь встретили свою хозяйку тесным сумраком и ароматом трав, до разбора коих со времён клубной встречи руки так и не дошли. Персефона потянулась к коробу, но её ладонь сама собой сорвалась чуть дальше — туда, где за плотной тканью чехла дремала воинственная сталь.
Ружьё Артемиса.
С величайшей осторожностью — не заряжено, но а вдруг! — Персефона вытащила ружьё на свет. Прикрыв глаза, провела кончиками пальцев по царапинам на прикладе, словно силясь прочесть историю каждой. Шальная мысль — повесить оружие прямо под рогами — обдала жаром, обречённо разбившись о ледяную скалу разума.
Хранить такое — уже вне закона, знаете ли…
Он вернётся. Вернётся.
Сложенная вдвое бумажка выскользнула из чехла на пол, и Персефона подобрала её, раскрыв.
С левого разворота на неё смотрели глаза Артемиса, и на чёрно-белом фото радужка почти сливалась со зрачками. Справа были размытые печати, даты, подписи и пара строк текста.
— Анте Веджич... Веджиц, — язык Персефоны едва не сломался на перечеркнутой "d", а по поводу черты над "с" вообще не решил, что делать.
Никогда, никогда ей не приходило в голову, что Артемиса зовут иначе.
...
На седьмую ночь он смог вернуться к окну, за которым был помянут изначальным именем, и прошёл стекло насквозь.
…
Персефона проснулась с рассветом от запаха лаванды. Фиолетовое облако, перехваченное серебряной лентой, лежало на тумбочке так, будто всегда там было.
В единый миг Персефона оказалась на ногах — в ушах зазвенело, перед глазами заплясали искорки — и робко позвала:
— Артемис?..
Ответа не было, квартира оставалась тиха, но чувство недавнего присутствия ещё не выветрилось из неё. Персефона заложила вираж в коридоре и распахнула шторы на окне, в изумлении застыв над погасшей лампадкой.
…
На девятую ночь он был торжественно представлен свите в небесах над Россией, Европой и Скандинавией. Тяжесть сияющего венца была ощутима, но уже привычна, ибо вместе с ней к новому князю перешла не только власть, но знания и опыт предыдущего.
Кто знает, в какие бури и шторма вылилось бы смятение в рядах поту- и посюсторонних обитателей, но Эрик был непреклонен, как скала, и трижды повторил, что превыше умения править — умение вовремя уйти на покой.
— Эх, теперь-то не забалуешь… Слышал, как он смехососу глотку перегрыз за то, что тот какого-то дитёнка едва до смерти не довёл?
Чуткий слух Артемиса уловил сплетню, что слизняком скользнула в задних рядах. Раздавить сейчас или глянуть, во что вырастет?..
— Да ладно, прежний Князь тоже людолюбом был, и ничего…
— Ну он хотя б наших не гасил ни разу!
Артемис глянул Эрику в глаза и поймал ответный взгляд. Сплетники выстрелили в молоко, сами того не зная. Просто в тот давний год была первая Охота, которую оба встретили вдали друг от друга: Князь, вынужденный скакать телепортом по локациям хуже пресловутого Санта-Клауса, и Артемис, которому пришлось бежать от людских игр в политику и войну. Он предпочёл драться с неведомой русской хтонью и не факт, что одолел бы, но княжеский меч всё ж поспел вовремя, порубав местных волколаков на шашлыки.
— Время, княже… Тебе пора дале, — шептал охотник, не желая, чтобы владыка запомнил его в минуту слабости.
— Пойду, когда в надёжных руках тебя оставлю, — не разнимая объятий, Князь незримо вознёсся с Артемисом в попутном ветре до места, где жила Персефона.
В ту ночь Осенний князь позволил себе страшное нарушение правил Охоты, которые дозволяли спасти чужую добычу лишь затем, чтоб самому добить её. Не любви, но смерти просил раненый Артемис во дворе меж панельных многоэтажек, об этом же он просил спустя почти три десятка лет на встрече творческого клуба, и оба раза получил отказ.
— Ты сильнее, чем думаешь.
Сколько раз прозвучали эти слова — на хорватском ли, на русском? Сколько им ещё предстоит прозвучать?..
***
Остатки октябрьских туманов, изловленных на далёкой лесной опушке, Персефона слила в фиолку, в которой немедленно заискрилось нездешним светом. Лавандовый венок с белыми пушочками зайцехвоста отлично вписался меж оленьих рогов: на сегодня с рукоделием было покончено. Персефона открыла окно и глубоко затянулась вейпом, заставляя его обратить в пар последнюю каплю жидкости, утаённую внутри.
Терпкий дым, янтарный закат, тёмные воды, шорох листвы под ногами. Птичий пилотаж — пробы крыльев перед долгой дорогой. Пёстрое перо, заплетённое в волосы. Душистое яблоко, нагретое не то последним солнечным теплом, не то ладонями того, кто за этим яблоком слазил на дерево. Тихая дорога домой, в руке рука.
Будь моей осенью, Артемис.
…
В двенадцатую ночь он, наконец, воплотился зримо и осязаемо. Когда дотлели последние листья на деревьях запретного места, он забрал с них свою новую одежду, подхватил сумку с документами на все человеческие случаи и взял курс на город. Шёл босиком до первого асфальта, и там, где ступала его нога, бесследно таял робкий снег, выпавший накануне.
— Неплох, — признала та, чьей волей снег выпал. — Ох, и жаркая будет зима, если так пойдёт…
— ...забери меня со следующей Охотой, — долетели до него слова Персефоны, предназначенные тому, кого чудесная травница привыкла называть братом. — Стану тебе, кем захочешь.
"Вот и ответ на мой вопрос", — подумал Эрик, удивляясь тому, как полегчало на душе без неутолимого огня, что ещё час назад горел в нём, заставляя гнать добычу до той вершины и предела, на который хватит её сил, а потом ещё чуть дальше. Воспоминание о том, что истинной добычей Князь мыслил самого Артемиса — с тех пор, как тот бросил вызов владыке — он предпочёл оставить нетронутым. И без того перед глазами, стоило их закрыть, мерещился острый профиль хорватского оборотня и слепящий до слёз свет княжеского венца в его тёмных волосах.
Sad si negdje daleko,
Moja ljubavi...
Песня, оконченная за гранью Иной стороны, ничейным эхом затерялась в арбатских переулках.
— Он вернётся к тебе, Персефона, — не скрывая более своего присутствия, сказал Эрик. — Быть может, скорее, чем ты назначила.
...
В первую ночь Артемис не чувствовал ничего, кроме собственного небытия. Оттуда его вывел одинокий лампадный огонёк, что упрямо горел на окне до самого рассвета.
...
Уснуть Персефоне удалось лишь под утро — и, честно говоря, лучше б не засыпалось вовсе. Сон был холодный, тревожный, душный, сюжета не имел и отступил с трудом, оставив по себе тоскливую горечь одиночества.
"Он вернётся", — добавив масла в лампадку, повторила Персефона слова бывшего Осеннего князя. Немного полегчало.
Остаток дня прошёл в попытках отвлечься на насущное: новый салон красоты ждал достойного оформления.
Нужные вещи словно сами просились Персефоне в руки, обращаясь то последним экземпляром, то товаром с неслыханной скидкой. Раскидав времена доставки на ближайшую неделю, Персефона принялась думать над названием салона, да так и заснула.
...
Вторая ночь была недвижна, поскольку прошлое осталось по ту сторону грани, а будущее ещё не успело принять подходящий облик.
...
Если бы Персефона внесла в рабочий чатик гранату, эффект был бы менее разрушительным, чем от фотографий заказанного. Девушка-администратор сказала, что немедленно увольняется, ибо ей говорящего волчка хватило. Два парикмахера об увольнении напрямую не попросили, но ясно дали понять, что на работу в таких мрачных интерьерах они не подписывались.
— И ведь ни одной чёрной вещи! — оправдывалась Персефона. — Ладно, кроме унитазов...
Выручил, внезапно, Эрик — после того, как Персефона в отчаянии поделилась проблемой в беседе творческого клуба. Во-первых, одобрил дизайн, что от такого искушённого эстета было вдвойне ценно, а во-вторых, поднял свои безграничные контакты, и к вечеру в личку Персефоне постучалась девушка-стилист, чья внешность была достойна кисти прерафаэлитов.
— У меня пока не очень большой опыт, — добавила девушка вдогонку к портфолио, — но я умею видеть людей их глазами и проявлять вовне то, что хочет быть выраженным.
Персефона выдохнула с изрядным облегчением. И правда, новому месту — новые люди.
…
На третью ночь Артемис вновь хотел побывать у окна с лампадкой, но его швырнуло южнее по меридиану, словно бусину на проволоке. Там он смотрел фильм о своём неприкаянном детстве и одичавшей юности, о слабости и силе, которой его одарила луна, о невыносимой любви к повелителю Дикой охоты и невозможной любви к спасённой русской девочке.
В туманах над водопадами заповедника Крка сияли в ту ночь серебряные огни, но никому, кроме разбуженных птиц, этих огней видеть не довелось.
...
Оставив тяжёлые работы монтажникам, Персефона взяла на себя "финтифлюшки", как об интерьерном декоре любил выражаться её отец. Тем более, что в качестве подарка к одному из заказов прилагалась охапка искусственных остролистов и всамделишные оленьи рога.
— Зима близко, — усмехнулась Персефона. — Наряжайте хату, чем мы на складе были богаты...
Остролисты, собранные на проволоку, до поры отправились в шкаф, дабы в декабре украсить собою стойку ресепшн. Для рогов Персефоне хотелось выдумать нечто более оригинальное, чем участь вешалки. Например, сплести на них венок и повесить прямо над дверью. Кто убоится — пусть вовсе не входит...
Недра шкафа вновь встретили свою хозяйку тесным сумраком и ароматом трав, до разбора коих со времён клубной встречи руки так и не дошли. Персефона потянулась к коробу, но её ладонь сама собой сорвалась чуть дальше — туда, где за плотной тканью чехла дремала воинственная сталь.
Ружьё Артемиса.
С величайшей осторожностью — не заряжено, но а вдруг! — Персефона вытащила ружьё на свет. Прикрыв глаза, провела кончиками пальцев по царапинам на прикладе, словно силясь прочесть историю каждой. Шальная мысль — повесить оружие прямо под рогами — обдала жаром, обречённо разбившись о ледяную скалу разума.
Хранить такое — уже вне закона, знаете ли…
Он вернётся. Вернётся.
Сложенная вдвое бумажка выскользнула из чехла на пол, и Персефона подобрала её, раскрыв.
С левого разворота на неё смотрели глаза Артемиса, и на чёрно-белом фото радужка почти сливалась со зрачками. Справа были размытые печати, даты, подписи и пара строк текста.
— Анте Веджич... Веджиц, — язык Персефоны едва не сломался на перечеркнутой "d", а по поводу черты над "с" вообще не решил, что делать.
Никогда, никогда ей не приходило в голову, что Артемиса зовут иначе.
...
На седьмую ночь он смог вернуться к окну, за которым был помянут изначальным именем, и прошёл стекло насквозь.
…
Персефона проснулась с рассветом от запаха лаванды. Фиолетовое облако, перехваченное серебряной лентой, лежало на тумбочке так, будто всегда там было.
В единый миг Персефона оказалась на ногах — в ушах зазвенело, перед глазами заплясали искорки — и робко позвала:
— Артемис?..
Ответа не было, квартира оставалась тиха, но чувство недавнего присутствия ещё не выветрилось из неё. Персефона заложила вираж в коридоре и распахнула шторы на окне, в изумлении застыв над погасшей лампадкой.
…
На девятую ночь он был торжественно представлен свите в небесах над Россией, Европой и Скандинавией. Тяжесть сияющего венца была ощутима, но уже привычна, ибо вместе с ней к новому князю перешла не только власть, но знания и опыт предыдущего.
Кто знает, в какие бури и шторма вылилось бы смятение в рядах поту- и посюсторонних обитателей, но Эрик был непреклонен, как скала, и трижды повторил, что превыше умения править — умение вовремя уйти на покой.
— Эх, теперь-то не забалуешь… Слышал, как он смехососу глотку перегрыз за то, что тот какого-то дитёнка едва до смерти не довёл?
Чуткий слух Артемиса уловил сплетню, что слизняком скользнула в задних рядах. Раздавить сейчас или глянуть, во что вырастет?..
— Да ладно, прежний Князь тоже людолюбом был, и ничего…
— Ну он хотя б наших не гасил ни разу!
Артемис глянул Эрику в глаза и поймал ответный взгляд. Сплетники выстрелили в молоко, сами того не зная. Просто в тот давний год была первая Охота, которую оба встретили вдали друг от друга: Князь, вынужденный скакать телепортом по локациям хуже пресловутого Санта-Клауса, и Артемис, которому пришлось бежать от людских игр в политику и войну. Он предпочёл драться с неведомой русской хтонью и не факт, что одолел бы, но княжеский меч всё ж поспел вовремя, порубав местных волколаков на шашлыки.
— Время, княже… Тебе пора дале, — шептал охотник, не желая, чтобы владыка запомнил его в минуту слабости.
— Пойду, когда в надёжных руках тебя оставлю, — не разнимая объятий, Князь незримо вознёсся с Артемисом в попутном ветре до места, где жила Персефона.
В ту ночь Осенний князь позволил себе страшное нарушение правил Охоты, которые дозволяли спасти чужую добычу лишь затем, чтоб самому добить её. Не любви, но смерти просил раненый Артемис во дворе меж панельных многоэтажек, об этом же он просил спустя почти три десятка лет на встрече творческого клуба, и оба раза получил отказ.
— Ты сильнее, чем думаешь.
Сколько раз прозвучали эти слова — на хорватском ли, на русском? Сколько им ещё предстоит прозвучать?..
***
Остатки октябрьских туманов, изловленных на далёкой лесной опушке, Персефона слила в фиолку, в которой немедленно заискрилось нездешним светом. Лавандовый венок с белыми пушочками зайцехвоста отлично вписался меж оленьих рогов: на сегодня с рукоделием было покончено. Персефона открыла окно и глубоко затянулась вейпом, заставляя его обратить в пар последнюю каплю жидкости, утаённую внутри.
Терпкий дым, янтарный закат, тёмные воды, шорох листвы под ногами. Птичий пилотаж — пробы крыльев перед долгой дорогой. Пёстрое перо, заплетённое в волосы. Душистое яблоко, нагретое не то последним солнечным теплом, не то ладонями того, кто за этим яблоком слазил на дерево. Тихая дорога домой, в руке рука.
Будь моей осенью, Артемис.
…
В двенадцатую ночь он, наконец, воплотился зримо и осязаемо. Когда дотлели последние листья на деревьях запретного места, он забрал с них свою новую одежду, подхватил сумку с документами на все человеческие случаи и взял курс на город. Шёл босиком до первого асфальта, и там, где ступала его нога, бесследно таял робкий снег, выпавший накануне.
— Неплох, — признала та, чьей волей снег выпал. — Ох, и жаркая будет зима, если так пойдёт…
Метки:
