Кукла
Как-то гуляя по парку, увидела медленно идущую старушку. Она с трудом тащила за собой дырявую сумку. Из дырок сумки торчали с одной стороны ножки куклы, а с другой – сбившиеся в грязный ком, её волосы. Ну, думаю:
-“ На свалку бабуля тащит тряпьё.”
Но старушка прошла мимо мусорных баков и тяжело опустилась на недалеко стоящую скамейку. Пытаясь расстегнуть потрёпанное пальто и судорожно хватая ртом воздух, откинулась на спинку скамьи. Сообразив, что старушке плохо, я подбежала к ней. Она лишь молча указала на карман пальто. Быстро достав таблетку, сунула ей под язык, и тут же присела. Вижу: лицо порозовело, и старушка, как бы извиняясь, чуть улыбнулась мне:
- Осколок всё больше даёт знать о себе.
- Ну что же Вы такой груз таскаете? –
сказала я и замолчала от неловкости сказанного. Но она понимающе кивнула:
- Да, он хоть и громоздкий, а лёгкий,
- и, помолчав, добавила,
- и в радость мне.
Это и вовсе меня удивило. А она, поднявшись, взялась за ручки сумки. Я вызвалась помочь донести кладь, что оказалось кстати: лифт в доме не работал, и надо было подниматься по лестнице на третий этаж. Тётя Маша - так звали её - в знак благодарности, уже у самой двери квартиры предложила зайти, попить чайку. Движимая любопытством, хотя и с опаской, я зашла и, оглядевшись, успокоилась.
- Тётя Маша, так это всё оттуда?-
помогая ставить на кухонный стол чашки, спросила я.
- Оттуда – оттуда, девочка. Может, и ты приняла за ненормальную, но не могу я видеть брошенных кукол. Вот и подбираю их. Не могу побороть себя, вспоминая осаждённый Ленинград.
- И, отхлебнув чайку, продолжила:
- Не все тогда в Великую Отечественную войну успели покинуть блокадный город Ленинград. Мы из тех: я – девятилетняя, сестричка шести лет и мама. Страшно и вспоминать… Пухли и умирали от голода один за одним наши соседи. В полуразрушенном доме – только наша семья. Ни тебе тепла, ни еды, ни воды. Мама, уже опухшая от голода, свой паёк блокадного хлеба по крохам давала нам, смешивая с водой, забеленной кусочком штукатурки от стены – вот и вся еда. В квартире ничего не было из мебели: всё ушло на обогрев. Холод, голод и страх. Даже в бомбоубежище не могли спуститься: мама уже еле передвигалась от слабости. Ей становилось всё хуже и хуже. Испуганными глазёнками смотрели на маму. Умирая, мама чуть слышно прошептала:
- Не расставайтесь… кукла.
Это были её последние слова. Остались одни. Но понимали: надо похоронить маму. Кое-как завернули в тряпьё, привязали верёвку к ногам и поволокли. По дороге кто-то из взрослых помог дотянуть до пункта, куда стаскивали покойных. Сил-то хоронить ни у кого не было: полуживые тащили мёртвых. Похоронщики погладили нас по головке и занялиcь следующими покойниками. Постояли – постояли с сестрёнкой, да и пошли, дрожа от горя и холода, безудержно плача. Но говорят: голод – не тётка. Сестрёнка всё плакала и просила есть. Понимая уже, что в ответе за неё, я беспомощно оглядывала комнату. Пусто, и лишь в углу среди тряпья на старом диване лежала кукла. Это был подарок папы, погибшего в начале войны, и мы любили и берегли её. Пытаясь хоть как-то утешить сестрёнку, протянула ей куклу. А та, зашедшись от голода в истерике, резко дёрнула. Из прорванной ножки куклы на пол посыпались… опилки. Сестрёнка ещё больше заплакала, жалея куклу. А я плакала от радости: опилки-то можно с водою съесть. Да только не смогла я уговорить сестричку: та ни в какую не хотела есть куклу. Так и умерла от голода, прижимая её к груди. Рыдая, оттащила мёртвое тельце к похоронщикам. Да не удержалась… и из мёртвых рук сестрёнки вытащила куклу. Она, кукла, и спасла. А потом меня нашли чуть живую, сидящую среди тряпья и прижимающую к себе одну головку куклы: остальное я съела. Потом был детдом: один, другой. Но никогда не расставалась с головкой куклы. Это было всё, что осталось от моих родных. Никому не показывая, прятала, завернув в тряпицу. Даже когда ранило при бомбёжке, в полубреду не отпускала узелка с головкой куклы. Раненную отвезли в госпиталь, да там и осталась, помогая санитарочкам ухаживать за раненными. И глядя, как ловко врачи штопают раны, тайком прихватив нитки с иголкой и отрезав подол платья, смастерила кукле туловище, ножки и ручки. Ох, и боялась, понимая, что нашкодничала. Но старый врач, пряча слезу, лишь махнул рукой, подарив мне бинт на бантики. И с Ваней моим там познакомились. Тяжёлый был, еле выходили его. А после войны Ваня нашёл-таки меня. Поженились, и единственным приданным была кукла. Добрым мужем был мой Ваня, да война догнала – не долго пожил. Детей вот не нажили, подорвалась я, видно, ещё в госпитале. Рук-то не хватало - все на фронте, а в тылу остались малолетки да старики… Ой, что я так,
- спохватилась тётя Маша,
-пойдём, покажу.
Прошли в комнату, и я ахнула: кругом нарядные куклы. Тётя Маша указала на одну из них:
- Вот она, спасительница моя. Они же все, как живые для меня: с ними и наговорюсь, и наплачусь…
Глядя в светлеющие глаза тёти Маши, я понимающе кивнула. Говорить не было сил, ком застрял в горле: они даже старенькие, немощные могут пожалеть, спасти, наконец, отогреть Душу, творя добро.
Валле Дан
Блокадному Ленинграду посвящается
-“ На свалку бабуля тащит тряпьё.”
Но старушка прошла мимо мусорных баков и тяжело опустилась на недалеко стоящую скамейку. Пытаясь расстегнуть потрёпанное пальто и судорожно хватая ртом воздух, откинулась на спинку скамьи. Сообразив, что старушке плохо, я подбежала к ней. Она лишь молча указала на карман пальто. Быстро достав таблетку, сунула ей под язык, и тут же присела. Вижу: лицо порозовело, и старушка, как бы извиняясь, чуть улыбнулась мне:
- Осколок всё больше даёт знать о себе.
- Ну что же Вы такой груз таскаете? –
сказала я и замолчала от неловкости сказанного. Но она понимающе кивнула:
- Да, он хоть и громоздкий, а лёгкий,
- и, помолчав, добавила,
- и в радость мне.
Это и вовсе меня удивило. А она, поднявшись, взялась за ручки сумки. Я вызвалась помочь донести кладь, что оказалось кстати: лифт в доме не работал, и надо было подниматься по лестнице на третий этаж. Тётя Маша - так звали её - в знак благодарности, уже у самой двери квартиры предложила зайти, попить чайку. Движимая любопытством, хотя и с опаской, я зашла и, оглядевшись, успокоилась.
- Тётя Маша, так это всё оттуда?-
помогая ставить на кухонный стол чашки, спросила я.
- Оттуда – оттуда, девочка. Может, и ты приняла за ненормальную, но не могу я видеть брошенных кукол. Вот и подбираю их. Не могу побороть себя, вспоминая осаждённый Ленинград.
- И, отхлебнув чайку, продолжила:
- Не все тогда в Великую Отечественную войну успели покинуть блокадный город Ленинград. Мы из тех: я – девятилетняя, сестричка шести лет и мама. Страшно и вспоминать… Пухли и умирали от голода один за одним наши соседи. В полуразрушенном доме – только наша семья. Ни тебе тепла, ни еды, ни воды. Мама, уже опухшая от голода, свой паёк блокадного хлеба по крохам давала нам, смешивая с водой, забеленной кусочком штукатурки от стены – вот и вся еда. В квартире ничего не было из мебели: всё ушло на обогрев. Холод, голод и страх. Даже в бомбоубежище не могли спуститься: мама уже еле передвигалась от слабости. Ей становилось всё хуже и хуже. Испуганными глазёнками смотрели на маму. Умирая, мама чуть слышно прошептала:
- Не расставайтесь… кукла.
Это были её последние слова. Остались одни. Но понимали: надо похоронить маму. Кое-как завернули в тряпьё, привязали верёвку к ногам и поволокли. По дороге кто-то из взрослых помог дотянуть до пункта, куда стаскивали покойных. Сил-то хоронить ни у кого не было: полуживые тащили мёртвых. Похоронщики погладили нас по головке и занялиcь следующими покойниками. Постояли – постояли с сестрёнкой, да и пошли, дрожа от горя и холода, безудержно плача. Но говорят: голод – не тётка. Сестрёнка всё плакала и просила есть. Понимая уже, что в ответе за неё, я беспомощно оглядывала комнату. Пусто, и лишь в углу среди тряпья на старом диване лежала кукла. Это был подарок папы, погибшего в начале войны, и мы любили и берегли её. Пытаясь хоть как-то утешить сестрёнку, протянула ей куклу. А та, зашедшись от голода в истерике, резко дёрнула. Из прорванной ножки куклы на пол посыпались… опилки. Сестрёнка ещё больше заплакала, жалея куклу. А я плакала от радости: опилки-то можно с водою съесть. Да только не смогла я уговорить сестричку: та ни в какую не хотела есть куклу. Так и умерла от голода, прижимая её к груди. Рыдая, оттащила мёртвое тельце к похоронщикам. Да не удержалась… и из мёртвых рук сестрёнки вытащила куклу. Она, кукла, и спасла. А потом меня нашли чуть живую, сидящую среди тряпья и прижимающую к себе одну головку куклы: остальное я съела. Потом был детдом: один, другой. Но никогда не расставалась с головкой куклы. Это было всё, что осталось от моих родных. Никому не показывая, прятала, завернув в тряпицу. Даже когда ранило при бомбёжке, в полубреду не отпускала узелка с головкой куклы. Раненную отвезли в госпиталь, да там и осталась, помогая санитарочкам ухаживать за раненными. И глядя, как ловко врачи штопают раны, тайком прихватив нитки с иголкой и отрезав подол платья, смастерила кукле туловище, ножки и ручки. Ох, и боялась, понимая, что нашкодничала. Но старый врач, пряча слезу, лишь махнул рукой, подарив мне бинт на бантики. И с Ваней моим там познакомились. Тяжёлый был, еле выходили его. А после войны Ваня нашёл-таки меня. Поженились, и единственным приданным была кукла. Добрым мужем был мой Ваня, да война догнала – не долго пожил. Детей вот не нажили, подорвалась я, видно, ещё в госпитале. Рук-то не хватало - все на фронте, а в тылу остались малолетки да старики… Ой, что я так,
- спохватилась тётя Маша,
-пойдём, покажу.
Прошли в комнату, и я ахнула: кругом нарядные куклы. Тётя Маша указала на одну из них:
- Вот она, спасительница моя. Они же все, как живые для меня: с ними и наговорюсь, и наплачусь…
Глядя в светлеющие глаза тёти Маши, я понимающе кивнула. Говорить не было сил, ком застрял в горле: они даже старенькие, немощные могут пожалеть, спасти, наконец, отогреть Душу, творя добро.
Валле Дан
Блокадному Ленинграду посвящается
Метки:
