Ана Бландиана. Машина у ворот

Не припомню с точностью момент, когда она появилась напротив наших ворот – в те времена, когда в Бухаресте было бесконечно меньше автомобилей, чем сегодня, и на улице мест для парковки -- в изобилии, – эта белая шкода, а в ней -- женщина лет тридцати-сорока, крепкая без полноты, с бесцветной кожей и с длинными, пышными, очень черными волосами, рот четко и широко очерчен ярко-красным, как на базарных картинках, где полагалась еще обнаженная грудь и роза в зубах. Это было, конечно, после того вечера 30 августа 1988, когда я узнала, что меня опять запретили, но, вероятно, должно было пройти немало дней, чтобы ее присутствие показалось неслучайным. Я помню, однако, что заметила ее не я и даже не Р., куда как более внимательный и подозрительный, чем я, а соседка. Она привлекла наше внимание к странному присутствию; странному, потому что женщина сидела, точно по расписанию, восемь часов, не двигаясь и даже ничем не занимаясь: не читала, не вязала, не слушала радио, прибывала в восемь и отбывала в шестнадцать, как бы тщательно исполняя не очень-то легкую обязанность. Вообще-то она прибывала не одна, ее привозил на пост молодой человек, который скрывался в направлении здания Радиовещания и возвращался через восемь часов. Тут не было ничего загадочного: молодой человек наверняка работал на Радио и приезжал на работу на машине. Загадка начиналась вместе с вопросом: почему жена считала себя обязанной не только сопровождать его, но и поджидать восемь часов в неподвижности, в жару или в холод. А если речь шла не об этом и связь между ними была чисто профессиональной (мужчина был всего лишь шофером женщины, привозящим ее на службу, а ?служба?, как предполагали соседи, состояла в том, чтобы надзирать над нами), загадка становилась бесконечно более интригующей, потому что тогда вставал вопрос, каким образом она за нами следила – если сидела неподвижно в машине, из которой можно было увидеть нас, только когда мы выходили и возвращались или к нам кто-нибудь приходил, и почему она следила за нами только восемь часов из двадцати четырех. Было ясно одно: именно потому что логика ее присутствия была ущербной и именно потому что оставались разного рода знаки вопроса, которые хотелось разрешить, женщина из машины превратилась, на долгие шестнадцать месяцев, что она простояла перед нами, в навязчивый персонаж, который без конца побуждал нас к предположениям и дедукциям. Иногда логическим, иногда, в силу страха, фантастическим.
Первый вопрос: почему было выбрано такое сложное и мазохистское решение, если гораздо проще было бы подговорить кого-то из соседей рапортовать о наших выходах из дома. Поскольку организаторам нельзя было отказать в отсутствии фантазии или в профессионализме, оставалось сделать вывод, что использование машины, населенной таким видимым, ярким существом, -- имеет другую подоплеку. И первым выводом было как раз то, что видимость стояла тут на первом месте, творя, с одной стороны, напряжение по всей улице, не только у нас, и без больших усилий осуществляя то, что на специальном языке называлось ?ломкой антуража?. Потому что и вправду в скором времени не только соседи старались торопливо перейти на другую сторону, когда им не везло встретиться с нами, но и друзья постепенно перестали нас навещать.
Так что, хотя женщина и сидела неподвижно в машине, сейсмическим волнам ее присутствия удалось подорвать нашу социальную жизнь до самых корней, делая ставку на коллективную психологию, день ото дня усиливая бездонные нюансы страха. Помню, что до определенного времени действие, производимое на других, было сильнее, чем на нас – и в связи с этим не могу забыть одно происшествие – такое оно произвело на меня впечатление, хотя на первый взгляд могло показаться комическим. Как-то раз днем, возвращаясь домой, я встретила музыканта, который, сделав запись на Радио, оставил машину через дорогу от нас. Поскольку нас давно связывала настоящая интеллектуальная симпатия, мы проговорили много минут подряд, пока я не сказала в шутку, что, надеюсь, нас не слышит женщина в машине, стоящей в нескольких метрах за моей спиной. Не знаю, что на меня нашло, так или иначе, шутка доказывала, что меня не так уж угнетает ситуация, о которой, как я думала, все знали, да и я сама не стеснялась рассказывать направо и налево о машине перед домом (позже я сообразила, что моя болтливость, которую я считала формой неприятия и несотрудничества, обернулась против меня, производя на других устрашение, и действовала в запрограммированном русле ?акции?). В любом случае, реакция того, с кем я тогда разговаривала, меня потрясла: он посмотрел, куда я ему указывала, и, даже не попрощавшись, не дав мне закончить фразу, бросился бежать, оставив незапертой машину, куда как раз собирался садиться и которую осмелился забрать только ночью.
Что касается меня, то присутствие женщины стало устрашающим с того момента, когда кто-то объяснил мне, что существуют аппараты, которые могут подслушивать на расстоянии десятков или даже сотен метров то, что происходит за стеной, и что очевидным образом все, что мы говорили в доме, слушала женщина в машине, оказывающаяся таким образом гораздо более занятой, чем я думала. Не помню, кто сказал мне это, и сейчас думаю, что речь шла об интоксикации, предназначенной чтобы выбить меня из беззаботности, которой меня благословил Господь, и бросить в ад страхов, распространенных на всех. Я даже весело спрашиваю себя, какой смысл имели бы все их усилия, так сложно задуманные, если бы им не удалось меня запугать (а я без труда могу представить себе такую ситуацию)? Однако с того момента мы действительно месяцами не говорили в своем доме иначе как шепотом или знаками, не потому что все время надо было говорить вещи, не предназначенные для чуткого уха секуритате, а потому что мысль, что они могут услышать самое невинное восклицание или даже просто ?хочешь еще кофейку?? наполняла меня унижением и бесчестьем. Хорошей стороной этой ситуации, которая легко могла кончиться неврозом, было то, что нам не оставалось ничего кроме как писать, и, вопреки всему, что случилось с нами в течение 89 года, в тот год мы написали больше и, думаю, лучше, чем раньше, поскольку письмо стало прямо-таки альтернативой жизни и даже формой спасения. Это период, когда я написала большую часть романа ?Ящик с аплодисментами?: он рождался день за днем из поставляемого нам ежедневно сырья и таким образом придавал смысл абсурду и переживаниям, смысл и резон, благодаря которым их гораздо легче было перенести. Подзаголовок, который был придан книге через несколько лет на презентации ее немецкой версии (?Die Applausmaschine?) – ?Книга, которая спасла мне жизнь? -- имел, помимо расчетов маркетинга, именно это значение.
Но больше, чем само присутствие женщины, ее ?программа? открыла черные дыры всех подозрений: которые из соседей, в течение двух других осьмушек времени, делали то, что делала она? Или были другие – какие? – формы, с помощью которых за нами следили в остальное время? Иногда я думала, что если главная цель тут -- профилактическая, создание страха, который запретил бы выражать сопротивление, может, и не нужно было бы покрывать все время полностью, довольно было, чтобы мы были уверены в этом покрытии. Сейчас я убеждена, что была неправа и что тщательность, с какой они работали, намного превышала наше воображение. Впрочем, после 89 года я узнала, что кое-кого, кто шел к нам, задерживали еще на углу и советовали повернуть назад. Что пугало – это не сам запрет, а факт, что люди разгаданы в своем намерении навестить нас, хотя от угла могли пойти к любому другому дому на улице. Трудно сказать, следили ли за ними, чтобы перехватить заранее, или просто следили за всеми прохожими на нашей улице, но так или иначе это означало, что женщина в машине была не единственной. Впрочем, несколько раз, когда какой-то форс-мажор заставлял ее покинуть пост, ее сменял потешный толстячок, который хуже переносил ситуацию: то и дело вылезал из машины, вертелся вокруг нее с таким видом, что хочет уйти. Она, женщина, была поответственнее, а в большую жару или в мороз – просто героической. Часто мне становилось жаль ее и хотелось предложить стакан холодной воды летом или горячего чая зимой. Я не сделала этого, потому что это выглядело бы вызывающим, даже если я была далека от таких мыслей.
Поскольку мы старались как можно больше времени жить в Комане, где надзор, даже если он существовал, был не так очевиден, мы прежде всего любопытствовали, стоит ли машина с женщиной на своем месте в наше отсутствие. Мы узнали, что нет. Но когда бы мы ни возвращались из Команы, мы находили ее при исполнении обязанностей, как будто она не уходила с поста. Единственным объяснением было то, что когда мы выезжали из Команы, весть о нашем отъезде передавалась в Бухарест, и к нашему приезду женщина занимала свой наблюдательный пост. Чтобы проверить свое предположение, раз ночью в Комане мы дождались, пока стемнеет и все соседи лягут спать, после чего, толкая, вывели машину со двора, не включая зажигание, дотолкали под горку до конца улицы, откуда повернули к лесу, в сторону, противоположную центру села и, сделав крюк, выехали на трассу, никого не встретив. В Бухаресте оставили машину на параллельной улице и вернулись домой, не поднимая шума и не зажигая света. Мы уснули с чувством, что играем в плохом фильме про подпольщиков, но утром, встав поздно и победно открыв окна, не нашли постовой машины на своем месте. Она появилась примерно через час после нашего показательного пробуждения – с видом, как мне показалось, побитым. Не исключено, что нам от этого стало бы хуже, но, при всей бесполезности нашего демарша, мы убедились, по крайней мере, что никто из соседей на нашей деревенской улице нас не предал, хотя при желании могли бы – проснулись бы очень рано, как обычно, а нашей машины уже нет во дворе. И все же никто не донес, раз машина с женщиной появилась много позже, после констатации факта. Вывод по меньшей мере ободряющий, один из немногих успокоительных сюрпризов, которые выпадали нам в тот период.


Перевод с румынского Анастасии Старостиной