Толстовское

Устанешь – а она шумит, дымится,
несётся вскачь, как поле Аустерлица...
Её бы нарядить в хлеба до пят
и дрыхнуть, как приличные не спят.

Не мчать, как остолоп, – ступать степенно,
в цветах и цирюканах по колено,
идти за плугом, сеять, жать, косить
и ничего у сильных не просить...

Какая ахинея не приснится,
пока лежишь на поле Аустерлица
и созерцаешь занебесный свет,
не понимая, жив ты или нет.

Но классик, прозорливый, как минздрав,
хотя и полный Лев, обидно прав:
медальные слова наполеонов,
и чепчики, летящие с балконов,
и счастье одинаковое – се
мормышки на невидимой лесе.

Тебя несут над полем Аустерлица,
и, нестерпимо шелестя, страницу
внутри перевернули, дочитав –
где скоропись, а где полуустав.

Твои листы прошиты, сочтены –
пиши свой мiр, в котором нет войны:
пока от маргиналий поле чисто,
туда, где будет первая строка,
твоей руке вослед спешит рука
незримого иного романиста.