Алла Шарапова. Девять очень знакомых. Рецензия
Алла Шарапова
ДЕВЯТЬ ОЧЕНЬ ЗНАКОМЫХ
Смирнов А. Е. Имена / А. Е. Смирнов – М. : Новый Хронограф, 2018. – 176 с.
Во время поиска заглавия для этих заметок наткнулась на рекламу книги Лианы Мариарти "Девять совсем незнакомых людей". Хорошо открывать для себя новых людей и новые книги. Но заново знакомиться с уже хорошо знакомыми едва ли не более интересно.
?Я пишу об известных мне лично солдатах или свидетелях Великой Отечественной войны, посвятивших свою жизнь литературному призванию?, - так открывает книгу ?Имена? Алексей Смирнов. Девять имен. Многие главы уже публиковались в журналах и ранних книгах.
Герой первой новеллы стоит особняком. Аркадия Белинкова Алексей Смирнов знал мальчиком и подростком, здесь не было личного литературного контакта, подобного тому, что был с восемью остальными писателями . О молодом Белинкове Смирнов знал по воспоминаниям родителей - его одноклассников. Вот Аркадий выручает друзей на допросах в КГБ. Вот идет через зону сражений в элегантном американском костюме (напомнило мне Пьера Безухова), зная, что патруль его задержит, а разобравшись, отправит в ту часть, которую ему надо найти. В поведении Белинкова мемуаристу видится своеобразная клоунада, актуальная вообще для двадцатого века. ?Разыгрывать, высмеивать, передразнивать жизнь, - пишет Смирнов, - превращать ее то в затяжной кураж, то в смертельный трюк не обязательно на манер ?рыжего? в грубом балагане, это можно делать и с ослепительным чаплинским шармом, и с трагической улыбкой феллиниевской клоунессы Джульетты Мазины?. С ?поздним? Белинковым автор ?Имен? согласен отчасти. Юрий Олеша был любимый писатель детства Алексея Смирнова. И вот книга Белинкова об Олеше. Не слишком ли много душевных сил и таланта ушло на разоблачение грехов, комплексов, литературных неудач ?советского Набокова?? Задавалась этим вопросом и я. Конечно, и у Белинкова с его Олешей, и у Юрия Карабчиевского в ?Воскресении Маяковского? немало есть и от скрытого автопортретирования, и от скрываемой любви. Но вот уже идут по следам разного рода ?анти?. Книга Тамары Катаевой об Ахматовой еще филологически добротна. Добротна, но не добра. А о том, что после, лучше помолчим. В нон-фикшн проникает буржуазность, и автор ?Имен? говорит этому решительное нет. Читая о Белинкове я, между прочим, доставила себе удовольствие пересмотреть репринтное издание "Трех толстяков" с 25 рисунками в красках Мстислава Добужинского ("Земля и фабрика, 1930). Подумалось: а кто были толстяки в царское ли, в советское время? А вот гвардейцы, перешедшие в стан повстанцев и первым делом исколовшие штыками прекрасную куклу наследника, - это большая и опасная по тем дням правда. Да и само слово - наследник.
?Имена? проникнуты лиризмом. Живые эпизоды, портреты в интерьерах... Одним героям книги нужна была открытость, другим отстраненность. Люди делятся на экстравертов и интровертов. Прекрасным типом экстраверта был Григорий Михайлович Левин, руководитель самого крупного в Советском Союзе литобъединения ?Магистраль?. Я не ходила в ?Магистраль? постоянно, но несколько раз была гостьей, и я замечала, как полюбив что-то в явившемся на пути авторе, Левин уже сам ?бегал? за новичком, пусть даже этот автор написал всего одно хорошее стихотворение и никому еще не известен. Рвущийся, неутомимый, враждебный всему, что замешано на деньгах и предательстве, он напоминал автору Велимира Хлебникова. ?От выматывающих душу журнальных проволочек нужна была отдушина живого суждения. Такой отдушиной для меня, как и для многих других, стала студия?, - пишет Алексей Смирнов. И, понимая, что журнальная групповщина не делась никуда и после ?реставрации? общественной жизни, он вместе с Владимиром Леоновичем взялся за реставрацию ?Магистрали? и уже много лет ведет занятия в музее Марины Цветаевой.
Булат Окуджава был иным, открывался не сразу. Очень точно о нем у Смирнова. "Его романс не жесток, а благороден. Стих прост, но никогда не банален. Воображение не улетает за облака и в то же время романтически приподнято". И в другом месте говорится, что Окуджава мог быть и осуждающе-резким. Вспоминается и мне приход Булата в нашу университетскую студию, как он был красив и печален, печален от бесконечных вопросов: ?Мы с вами в неравном положении. Я стою, а вы сидите так вальяжно. Трудно говорить?.
Валентина Берестова мы недооценивали при жизни. Он был очень рядом, всем взволнован, на все отзывчив. Нам как будто не хватало в нем тайны, а тайны были, он почерпывал их из анализа текстов и общения с миром. А блеск его короткого стихотворения ведь ни с чем не сравним, и его стихи интересны папе и сыну, маме и дочке. Алексей приводит один экспромт Берестова:
Что-то грустно. На сердце тоска.
Не ввести ль куда-нибудь войска?
И мне вспомнилось, откуда это могло взяться. Когда мы читали в присутствии Берестова, Валентин Дмитриевич поднял большой палец на строчку Леопольда Эпштейна ?Ты отводишь глаза, как отводят войска?. Ну и это ?сконтаминировалось? с: ?Буря бы грянула, что ли!?
Из смирновской книги узнала, что у Бориса Слуцкого не было музыкального слуха. И яснее становится, почему он порой не разбирался в качестве диктовок своей музы. Шутили, что у поэта есть время хороших и плохих стихов, что иные просиживают время плохих стихов в кабаках, а Слуцкий пишет без отдыха. Помню, мы с другом заметили как после стихов:
Я интересуюсь падением, но не звезды,
А, скажем, философа Сковороды
Где-то совсем рядом вставало:
Печка в блиндаже, сковорода…
А поэт он был очень большой. И, может быть, какие-то смешные черты лишь подчеркивают и его масштаб, и его трагизм.
Прозаик Макс Бременер был наделен абсолютным музыкальным слухом. Мемуарист отмечает, что таков же был и этический слух этого замечательного новеллиста. Я не знала Бременера лично, но запал когда-то давно в душу его рассказ ?Отчим?, о том, как разрывается душа подростка между любовью-восхищением к отчиму, яркому и мужественному, и любовью-жалостью к отцу, доброму, но растерянно-неуклюжему в жизни. Где-то я даже записала, что рассказ напоминает музыкальную пьесу.
Еще одно воспоминание в связи с книгой. Первые дни перестройки, желтый листок газетки Союза писателей с известием о том, что ?некий Чичибабин, средней руки харьковский поэт, получил Госпремию и теперь уж будет до конца верен своим паханам?. Заметка была, разумеется, без подписи. Чичибабина я и не знали тогда. Даже, к моему стыду, не знала, что ?Красные помидоры? и ?Скачут лошадки Бориса и Глеба? - это его. А в открытии Чичибабина как поэта активно участвовали мои друзья – составитель альманаха ?Весть? поэт Игорь Калугин и автор ?Имен? Алексей Смирнов. Путь Смирнова к Чичибабину лежал через научные дела. По образованию Алексей Евгеньевич химик (и он не оставляет своей профессии по сей день), и азы науки он еще на студенческой скамье постигал по учебникам своего полного тезки Алексея Евгеньевича Чичибабина. И вот на научную конференцию под Харьковом пригласили его племянника, еще недавно опального поэта Бориса Чичибабина. ?Высокий, медлительный, с какой-то колеблемой в движении статью – благородной и горделивой?, - таким увидел Чичибабина Смирнов. В книге и подробный рассказ о первой встрече, и фрагменты переписки двух поэтов, и страница дневника автора - запись в день смерти Чичибабина. Все это публикуется впервые, как и написанное на титуле книге ?графикой стиха?:
?Наташе и Алеше Смирновым
С тихой радостью оттого,
что мы нашли друг друга,
книга всей моей жизни
в том числе заблуждений и самообманов, –
не судите строго и любите за стоящее.
Борис Чичибабин 30. 04. 1990?
Книга ?Имена? составлена из новелл и очерков разных лет. Превосходный разбор ?Трагических поэм? Агриппы д.Обинье французкого поэта- гугенота, героя войны плавно переходит в рассказ о переводчике Агриппы Александре Ревиче, героя уже другой войны. Многие часы разговоров, чтений, обсуждений на студиях и в приемной комиссии Союза писателей, чаепития в уютной квартире на фоне коллекции курительных трубок – все это памятно и мне.
А новелла о Фазиле Искандере – блистательный розыгрыш. Как будто бы, собираясь в горы и снарядившись по совету дяди Сандро, он вместо этого приезжает в Москву и там создает себя как писателя. Слуцкий, Окуджава, Левин, Чичибабин, Ревич – это поэтические наставники и друзья Алексея Смирнова. А благодаря Максу Бременеру и Фазилю Смирнов стал утверждать себя в прозе, и здесь он был поддержан рекомендацией Искандера в Союз писателей. В новелле много о том, как протекали рабочие будни Искандера. Кабинет с отдельным входом – чтобы не отвлекали и в то же время, чтобы слышен был гул семьи...
В этой книге веришь каждому слову. Происходившее произошло здесь и теперь. Дом Перцова, где автор жил в детстве, дом в Большом Харитоньевском, щусевский ЦДКЖ на площади трех вокзалов, дом Нирензее, памятный по стихам Маяковского, – это места действия, а гении мест в том числе и персонажи книги. Смирнов и принимает и переосмысливает метафору, введенную в современный обиход Петром Вейлем. Есть у Смирнова и стихи с таким заглавием – ?Гений места?:
У Гения места неслышный полет, и путь его неуловим.
<...>
Живет он не только в замшелых камнях, в клубящемся сумраке ниш,
Но в душах исчезнувших тех горожан, а их-то и не повторишь.
ДЕВЯТЬ ОЧЕНЬ ЗНАКОМЫХ
Смирнов А. Е. Имена / А. Е. Смирнов – М. : Новый Хронограф, 2018. – 176 с.
Во время поиска заглавия для этих заметок наткнулась на рекламу книги Лианы Мариарти "Девять совсем незнакомых людей". Хорошо открывать для себя новых людей и новые книги. Но заново знакомиться с уже хорошо знакомыми едва ли не более интересно.
?Я пишу об известных мне лично солдатах или свидетелях Великой Отечественной войны, посвятивших свою жизнь литературному призванию?, - так открывает книгу ?Имена? Алексей Смирнов. Девять имен. Многие главы уже публиковались в журналах и ранних книгах.
Герой первой новеллы стоит особняком. Аркадия Белинкова Алексей Смирнов знал мальчиком и подростком, здесь не было личного литературного контакта, подобного тому, что был с восемью остальными писателями . О молодом Белинкове Смирнов знал по воспоминаниям родителей - его одноклассников. Вот Аркадий выручает друзей на допросах в КГБ. Вот идет через зону сражений в элегантном американском костюме (напомнило мне Пьера Безухова), зная, что патруль его задержит, а разобравшись, отправит в ту часть, которую ему надо найти. В поведении Белинкова мемуаристу видится своеобразная клоунада, актуальная вообще для двадцатого века. ?Разыгрывать, высмеивать, передразнивать жизнь, - пишет Смирнов, - превращать ее то в затяжной кураж, то в смертельный трюк не обязательно на манер ?рыжего? в грубом балагане, это можно делать и с ослепительным чаплинским шармом, и с трагической улыбкой феллиниевской клоунессы Джульетты Мазины?. С ?поздним? Белинковым автор ?Имен? согласен отчасти. Юрий Олеша был любимый писатель детства Алексея Смирнова. И вот книга Белинкова об Олеше. Не слишком ли много душевных сил и таланта ушло на разоблачение грехов, комплексов, литературных неудач ?советского Набокова?? Задавалась этим вопросом и я. Конечно, и у Белинкова с его Олешей, и у Юрия Карабчиевского в ?Воскресении Маяковского? немало есть и от скрытого автопортретирования, и от скрываемой любви. Но вот уже идут по следам разного рода ?анти?. Книга Тамары Катаевой об Ахматовой еще филологически добротна. Добротна, но не добра. А о том, что после, лучше помолчим. В нон-фикшн проникает буржуазность, и автор ?Имен? говорит этому решительное нет. Читая о Белинкове я, между прочим, доставила себе удовольствие пересмотреть репринтное издание "Трех толстяков" с 25 рисунками в красках Мстислава Добужинского ("Земля и фабрика, 1930). Подумалось: а кто были толстяки в царское ли, в советское время? А вот гвардейцы, перешедшие в стан повстанцев и первым делом исколовшие штыками прекрасную куклу наследника, - это большая и опасная по тем дням правда. Да и само слово - наследник.
?Имена? проникнуты лиризмом. Живые эпизоды, портреты в интерьерах... Одним героям книги нужна была открытость, другим отстраненность. Люди делятся на экстравертов и интровертов. Прекрасным типом экстраверта был Григорий Михайлович Левин, руководитель самого крупного в Советском Союзе литобъединения ?Магистраль?. Я не ходила в ?Магистраль? постоянно, но несколько раз была гостьей, и я замечала, как полюбив что-то в явившемся на пути авторе, Левин уже сам ?бегал? за новичком, пусть даже этот автор написал всего одно хорошее стихотворение и никому еще не известен. Рвущийся, неутомимый, враждебный всему, что замешано на деньгах и предательстве, он напоминал автору Велимира Хлебникова. ?От выматывающих душу журнальных проволочек нужна была отдушина живого суждения. Такой отдушиной для меня, как и для многих других, стала студия?, - пишет Алексей Смирнов. И, понимая, что журнальная групповщина не делась никуда и после ?реставрации? общественной жизни, он вместе с Владимиром Леоновичем взялся за реставрацию ?Магистрали? и уже много лет ведет занятия в музее Марины Цветаевой.
Булат Окуджава был иным, открывался не сразу. Очень точно о нем у Смирнова. "Его романс не жесток, а благороден. Стих прост, но никогда не банален. Воображение не улетает за облака и в то же время романтически приподнято". И в другом месте говорится, что Окуджава мог быть и осуждающе-резким. Вспоминается и мне приход Булата в нашу университетскую студию, как он был красив и печален, печален от бесконечных вопросов: ?Мы с вами в неравном положении. Я стою, а вы сидите так вальяжно. Трудно говорить?.
Валентина Берестова мы недооценивали при жизни. Он был очень рядом, всем взволнован, на все отзывчив. Нам как будто не хватало в нем тайны, а тайны были, он почерпывал их из анализа текстов и общения с миром. А блеск его короткого стихотворения ведь ни с чем не сравним, и его стихи интересны папе и сыну, маме и дочке. Алексей приводит один экспромт Берестова:
Что-то грустно. На сердце тоска.
Не ввести ль куда-нибудь войска?
И мне вспомнилось, откуда это могло взяться. Когда мы читали в присутствии Берестова, Валентин Дмитриевич поднял большой палец на строчку Леопольда Эпштейна ?Ты отводишь глаза, как отводят войска?. Ну и это ?сконтаминировалось? с: ?Буря бы грянула, что ли!?
Из смирновской книги узнала, что у Бориса Слуцкого не было музыкального слуха. И яснее становится, почему он порой не разбирался в качестве диктовок своей музы. Шутили, что у поэта есть время хороших и плохих стихов, что иные просиживают время плохих стихов в кабаках, а Слуцкий пишет без отдыха. Помню, мы с другом заметили как после стихов:
Я интересуюсь падением, но не звезды,
А, скажем, философа Сковороды
Где-то совсем рядом вставало:
Печка в блиндаже, сковорода…
А поэт он был очень большой. И, может быть, какие-то смешные черты лишь подчеркивают и его масштаб, и его трагизм.
Прозаик Макс Бременер был наделен абсолютным музыкальным слухом. Мемуарист отмечает, что таков же был и этический слух этого замечательного новеллиста. Я не знала Бременера лично, но запал когда-то давно в душу его рассказ ?Отчим?, о том, как разрывается душа подростка между любовью-восхищением к отчиму, яркому и мужественному, и любовью-жалостью к отцу, доброму, но растерянно-неуклюжему в жизни. Где-то я даже записала, что рассказ напоминает музыкальную пьесу.
Еще одно воспоминание в связи с книгой. Первые дни перестройки, желтый листок газетки Союза писателей с известием о том, что ?некий Чичибабин, средней руки харьковский поэт, получил Госпремию и теперь уж будет до конца верен своим паханам?. Заметка была, разумеется, без подписи. Чичибабина я и не знали тогда. Даже, к моему стыду, не знала, что ?Красные помидоры? и ?Скачут лошадки Бориса и Глеба? - это его. А в открытии Чичибабина как поэта активно участвовали мои друзья – составитель альманаха ?Весть? поэт Игорь Калугин и автор ?Имен? Алексей Смирнов. Путь Смирнова к Чичибабину лежал через научные дела. По образованию Алексей Евгеньевич химик (и он не оставляет своей профессии по сей день), и азы науки он еще на студенческой скамье постигал по учебникам своего полного тезки Алексея Евгеньевича Чичибабина. И вот на научную конференцию под Харьковом пригласили его племянника, еще недавно опального поэта Бориса Чичибабина. ?Высокий, медлительный, с какой-то колеблемой в движении статью – благородной и горделивой?, - таким увидел Чичибабина Смирнов. В книге и подробный рассказ о первой встрече, и фрагменты переписки двух поэтов, и страница дневника автора - запись в день смерти Чичибабина. Все это публикуется впервые, как и написанное на титуле книге ?графикой стиха?:
?Наташе и Алеше Смирновым
С тихой радостью оттого,
что мы нашли друг друга,
книга всей моей жизни
в том числе заблуждений и самообманов, –
не судите строго и любите за стоящее.
Борис Чичибабин 30. 04. 1990?
Книга ?Имена? составлена из новелл и очерков разных лет. Превосходный разбор ?Трагических поэм? Агриппы д.Обинье французкого поэта- гугенота, героя войны плавно переходит в рассказ о переводчике Агриппы Александре Ревиче, героя уже другой войны. Многие часы разговоров, чтений, обсуждений на студиях и в приемной комиссии Союза писателей, чаепития в уютной квартире на фоне коллекции курительных трубок – все это памятно и мне.
А новелла о Фазиле Искандере – блистательный розыгрыш. Как будто бы, собираясь в горы и снарядившись по совету дяди Сандро, он вместо этого приезжает в Москву и там создает себя как писателя. Слуцкий, Окуджава, Левин, Чичибабин, Ревич – это поэтические наставники и друзья Алексея Смирнова. А благодаря Максу Бременеру и Фазилю Смирнов стал утверждать себя в прозе, и здесь он был поддержан рекомендацией Искандера в Союз писателей. В новелле много о том, как протекали рабочие будни Искандера. Кабинет с отдельным входом – чтобы не отвлекали и в то же время, чтобы слышен был гул семьи...
В этой книге веришь каждому слову. Происходившее произошло здесь и теперь. Дом Перцова, где автор жил в детстве, дом в Большом Харитоньевском, щусевский ЦДКЖ на площади трех вокзалов, дом Нирензее, памятный по стихам Маяковского, – это места действия, а гении мест в том числе и персонажи книги. Смирнов и принимает и переосмысливает метафору, введенную в современный обиход Петром Вейлем. Есть у Смирнова и стихи с таким заглавием – ?Гений места?:
У Гения места неслышный полет, и путь его неуловим.
<...>
Живет он не только в замшелых камнях, в клубящемся сумраке ниш,
Но в душах исчезнувших тех горожан, а их-то и не повторишь.
Метки:
