Хамид Аташбараб. Ее дочери

1

Мария! Навзрыд, наизрыд — слез не видно, лиц не видно.
Пусты сосуды, сухи сосуды, только тоски змеиная головка смотрится из расщелины —входа в долину благ земных. Земные блага! Никогда бы не писать о них к тебе, не кормить бы с пера хищницу-страницу: ведь насмех такие труды...

2

Сестринством твоим клянусь: ?быть или не быть? — больше не вопрос, полно его твердить. Жила бытия уже надорвана, родник загажен — и многажды. Лед нагретую землю себе на погибель по капле поит, безмолвием губы обременены вот правда. А над этой полоской зеленой — что за прорва времен протекла, сколько замыслов дочиста смерть закачала, заклевала-зацеловала, прежде чем это, Мария, послание... век бы его не писать.
Лучше бы грех людской был полегче, кара за него — покороче, надоели ведь все эти злодейства и воздаяния.
Человек, человек, строитель из горстки земли отверделой страшного своего застенка,
человек, человек, убийца покоя, темной своей судьбы писатель и промыслитель;
человек, он чудовищам даровал весь простор бытия; пустоты сам себе распахал целину; сам себе небеса повелел оцепить — в цепи взять; и для пиршества благ земных — тех же благ, — как телицу, любовь заколол.
Клянусь твоим сестринством: кончился старый вопрос ?быть или не ... ?, ибо ствол надломлен, надорвана жила, и быть нечистым привык — родник. (Язык, зрачок...)

3

Эта землянка-времянка — не наш дом.
А напряжешься и всмотришься:
Прячется стих во мгновении каждом, и в каждом
Стихотворении —
Неистощимое зернышко
Творчества.

4

Иные сновидения вопиют; видения от неба и людей таимы, но и явь бывает потаенная.
Спим, — а те, в снах явленные, въявь сокрытые, бдят над нами, из просветов, из окон — вглядываются.
Там — в своем бдении, в яви своей они запоминают нас, внимательные, приветливые.
Там есть бесчисленными заботами отягощенные, но вольные и мощные матери, а когда тамошние девушки отверзают уста для речей, смиряется безумное небо и льющиеся из него ветры ветхих веток не колеблют.



5

Загадка крепости человеческой, Мария, она и в тех, чьи головы отсечены для жертвоприношений, и в тех, кто летописи переписывал с конца и нам их приносил.
Густой зевотой истории затканная загадка.

6

И вот, заваленный собственными костями, этим убежищем человеческого пораженчества, я выпрастываю оттуда ногу. Я, пробуждаемый сновидениями, выращу из них песню — и пусть цветет. И новым, первородным языком заговорю пространно. А то ведь звуки — забаловались. Зубов забава — жевать; иссосанных, иссюсюканных губ наслажденье — пошлепывать верхнюю нижней...

7

И в некую ночь, когда земля, свое откружив, отсветав, зазеленовеет, я снова грежу-брежу тяжесть сна.
Женщины странствуют, девушки, по двое, по трое сходясь-расходясь, готовятся в дорогу и редчают.
В последних видениях небо изливалось ветрами сквозь волос Ее густыню — и вот замирает, чуя святыню. И девушка обратит ко мне взор, и я, себя не помня, заговорю. Сновиденная дева огромно-близко глядит, нездешним благовонием дышит, лицо от улыбки странно-покорно.
И скажет: ? Улетаем, куда мы с Матерью знаем, откуда станем тебя покоить, а все эти столетья — только нарисованы на стенах, ты их больше не увидишь, от нескончаемо возвратной болезни по имени ?время? — исцелишься?.
Еще чуть — и снова небо изливается ветрами, а я, в поту и в восторге на том же холодном ложе скорченный плачу.
Но ветры меня уже не колеблют, ибо сам этот плач и есть первородный язык, верный голос — вот она, правда.