Молюсь за тебе, сива Мати...

* * *


Степану Сапеляку


Степане, ясноокий пане,
чому ж так невблаганно рано
твоя соп?лка, Сапеляк,
пов?трям захлинулась, змовкла?
Немов би в?дча?м Дамокла
дихнув ?з с?чня березняк.

Носив гуцульськ? файн? вуса,
Тараса прив?тав ? Стуса,
немов старших сво?х брат?в.
Заради Укра?ни-нен?
перетерп?в роки скажен?,
н?чн?. ? бачити хот?в

нарешт? ранок... Та не дуже
св?танок посп?ша?, друже,
до терикон?в, до лан?в,
до бань дн?провсько? Соф??.
Вже вкотре шахра? лих??
гнуть нас, женуть до лихвар?в.

? з сумом дивлячись на неню,
рукописи затисну в жменю,
щоб стерти бруд з очей, з лиця.
Молюсь за тебе, сива Мати.
Дай соб? сили не приспати
архангела, соп?лки брата,
митця - в?д Господа б?йця!





Январь 2013



Ещё не разобрали ёлку,
и смутно пахнет хвоей дом.
Притихла сойка-балаболка
в развилке вяза за окном.
Там крупка сыплет ледяная
с послерождественских небес.
А я не даром вспоминаю
горячих пряных дней замес,

тот запах пиний возле моря,
что вправе дух взбодрить теперь,
когда, нахмурясь априори,
число 13 входит в дверь,
когда рычат по телефону,
сдирают коммунальный долг
душеприказчики закона,
несытого, как зимний волк...

Касаясь книжных полок шкафа,
в углу чуть слышно веет ель -
арахисом, кофейней Кафы,
тропой-босячкой в Коктебель,
как будто бы на ветках зябких,
в трёх метрах за моим окном,
не чует сойка льда на лапках
в дыму кофейном пуховом.









* * *


О Хронос и Харон, хрипучие прозванья...
Безрадостной реки холодная вода.
Гребец глухонемой приходит на свиданье –
и лодка, и весло готовы для труда.

Старательный Харон, могильщик неприветный
с карающим веслом в натруженных руках...
А яркий махаон и парусник стоцветный
остались на других, зелёных, берегах.

Там белое весло и лодка голубая.
На жарком берегу вовсю цветёт паслён.
Прощаясь дрожью крыл, над нами пролетая,
так долго машет вслед искристый махаон!





Каникулы, январь 61-го в Москве


В старом Ваганькове дремлет Никола,
Сергий-отец во Крапивниках спит.
Снегом ночная усыпана школа,
бдит у дубовой двери инвалид.
Ты бы пустил меня поночевать бы,
строгий полутораногий боец!
Кружит Московщина вьюжные свадьбы,
зябнет в Крапивниках Сергий-отец.

Жив ли тот город, усыпанный снегом,
береговой острогранный гранит?
Группа подростков – в мышином и пегом –
адрес ночлега найти норовит.
Брызжет январь нереального года
свежею бронзой декретных монет.
Два мертвеца, не уйдя из народа,
пьют сквозь хрусталь электрический свет.

Штык подмерзает, Блаженный Василий, –
краснокирпичная пыль на зубах, –
к небу вознёс, вне законов и стилей,
сорок шеломов, тюрбанов, папах.
Живы ль пловцы допотопного часа? –
Пар на Волхонке, купальни огни
там, где собор первородного Спаса
сломан во дни чечевичной стряпни...

Где-то здесь, рядом, ночлежная школа –
двор, весь в сугробах, на вахте старик.
Снова играет каникул виола
снежное что-то: Сибелиус, Григ?
Или же просто московские ночи
дуют в метельный и бодрый рожок,
гонят по вене гормоны, пророча
завтра – стальное, как дизель-движок?

Был ли тот мальчик? Что с девочкой будет?.. –
По истечении множества лет
те, кого утром будильник разбудит,
очи промыв, не припомнят ответ...
Только лишь те, из чертёжного класса,
кто по дороге в сугробе замёрз,
там, на Волхонке, в музейную кассу
сызнова станут – сержанты запаса,
волчьих пальтишек повытертый ворс...




* * *

?Феррара чёрствая?, твоих багровых стен
достиг я и кирпич погладил дланью.
Но знать, зачем – не знаю, ибо знанье
лишь множит грусть и накликает тлен.
И вот еще: ?От ведьмы и судьи...? –
как пристально, как нестерпимо точно
о дне теперешнем, бесстрашно и бессрочно,
промолвлено! Есть близь – не подходи!

Феррара... В этом карке языка –
в напоре, рокоте, трескучем жаре шкварки –
прости, но я не все возьму подарки,
лишь знак, что смерть тверда, а плоть мягка...
Так в звуке, в имени – полмира спасено
иль продана душа навеки чёрту.
Так пастью красной к чёрному аборту
зверь рвётся и, ощеривая морду,
глотает плод с последом заодно...