Edgar allan poe tamerlane. эдгар аллан по. тамерла
Edgar Allan Poe TAMERLANE. Эдгар Аллан По . ТАМЕРЛАН.
Мой вольный перевод.
Edgar Allan Poe
TAMERLANE.
KIND solace in a dying hour!
Such, father, is not (now) my theme—
I will not madly deem that power
Of Earth may shrive me of the sin
Unearthly pride hath revell'd in—
I have no time to dote or dream:
You call it hope—that fire of fire!
It is but agony of desire:
If I can hope—Oh God! I can—
Its fount is holier—more divine—
I would not call thee fool, old man,
But such is not a gift of thine.
Know thou the secret of a spirit
Bow'd from its wild pride into shame.
O yearning heart! I did inherit
Thy withering portion with the fame,
The searing glory which hath shone
Amid the Jewels of my throne,
Halo of Hell! and with a pain
Not Hell shall make me fear again—
O craving heart, for the lost flowers
And sunshine of my summer hours!
The undying voice of that dead time,
With its interminable chime,
Rings, in the spirit of a spell,
Upon thy emptiness—a knell.
I have not always been as now:
The fever'd diadem on my brow
I claim'd and won usurpingly—
Hath not the same fierce heirdom given
Rome to the C;sar—this to me?
The heritage of a kingly mind,
And a proud spirit which hath striven
Triumphantly with human kind.
On mountain soil I first drew life:
The mists of the Taglay have shed
Nightly their dews upon my head,
And, I believe, the winged strife
And tumult of the headlong air
Have nestled in my very hair.
So late from Heaven—that dew—it fell
('Mid dreams of an unholy night)
Upon me with the touch of Hell,
While the red flashing of the light
From clouds that hung, like banners, o'er,
Appeared to my half-closing eye
The pageantry of monarchy,
And the deep trumpet-thunder's roar
Came hurriedly upon me, telling
Of human battle, where my voice,
My own voice, silly child!—was swelling
(O! how my spirit would rejoice,
And leap within me at the cry)
The battle-cry of Victory!
The rain came down upon my head
Unshelter'd—and the heavy wind
Rendered me mad and deaf and blind.
It was but man, I thought, who shed
Laurels upon me: and the rush—
The torrent of the chilly air
Gurgled within my ear the crush
Of empires—with the captive's prayer—
The hum of suitors—and the tone
Of flattery 'round a sovereign's throne.
My passions, from that hapless hour,
Usurp'd a tyranny which men
Have deem'd, since I have reach'd to power,
My innate nature—be it so:
But, father, there liv'd one who, then,
Then—in my boyhood—when their fire
Burn'd with a still intenser glow
(For passion must, with youth, expire)
E'en then who knew this iron heart
In woman's weakness had a part.
I have no words—alas!—to tell
The loveliness of loving well!
Nor would I now attempt to trace
The more than beauty of a face
Whose lineaments, upon my mind,
Are—shadows on th' unstable wind:
Thus I remember having dwelt
Some page of early lore upon,
With loitering eye, till I have felt
The letters—with their meaning—melt
To fantasies—with none.
O, she was worthy of all love!
Love—as in infancy was mine—
'Twas such as angel minds above
Might envy; her young heart the shrine
On which my every hope and thought
Were incense—then a goodly gift,
For they were childish and upright—
Pure—as her young example taught:
Why did I leave it, and, adrift,
Trust to the fire within, for light?
We grew in age—and love—together—
Roaming the forest, and the wild;
My breast her shield in wintry weather—
And, when the friendly sunshine smil'd,
And she would mark the opening skies,
I saw no Heaven—but in her eyes.
Young Love's first lesson is—the heart:
For 'mid that sunshine, and those smiles,
When, from our little cares apart,
And laughing at her girlish wiles,
I'd throw me on her throbbing breast,
And pour my spirit out in tears—
There was no need to speak the rest—
No need to quiet any fears
Of her—who ask'd no reason why,
But turn'd on me her quiet eye!
Yet more than worthy of the love
My spirit struggled with, and strove,
When, on the mountain peak, alone,
Ambition lent it a new tone—
I had no being—but in thee:
The world, and all it did contain
In the earth—the air—the sea—
Its joy—its little lot of pain
That was new pleasure—the ideal,
Dim, vanities of dreams by night—
And dimmer nothings which were real—
(Shadows—and a more shadowy light!)
Parted upon their misty wings,
And, so, confusedly, became
Thine image and—a name—a name!
Two separate—yet most intimate things.
I was ambitious—have you known
The passion, father? You have not:
A cottager, I mark'd a throne
Of half the world as all my own,
And murmur'd at such lowly lot—
But, just like any other dream,
Upon the vapor of the dew
My own had past, did not the beam
Of beauty which did while it thro'
The minute—the hour—the day—oppress
My mind with double loveliness.
We walk'd together on the crown
Of a high mountain which look'd down
Afar from its proud natural towers
Of rock and forest, on the hills—
The dwindled hills! begirt with bowers
And shouting with a thousand rills.
I spoke to her of power and pride,
But mystically—in such guise
That she might deem it nought beside
The moment's converse; in her eyes
I read, perhaps too carelessly—
A mingled feeling with my own—
The flush on her bright cheek, to me
Seem'd to become a queenly throne
Too well that I should let it be
Light in the wilderness alone.
I wrapp'd myself in grandeur then
And donn'd a visionary crown—
Yet it was not that Fantasy
Had thrown her mantle over me—
But that, among the rabble—men,
Lion ambition is chain'd down—
And crouches to a keeper's hand—
Not so in deserts where the grand—
The wild—the terrible conspire
With their own breath to fan his fire.
Look 'round thee now on Samarcand!—
Is she not queen of Earth? her pride
Above all cities? in her hand
Their destinies? in all beside
Of glory which the world hath known
Stands she not nobly and alone?
Falling—her veriest stepping-stone
Shall form the pedestal of a throne—
And who her sovereign? Timour—he
Whom the astonished people saw
Striding o'er empires haughtily
A diadem'd outlaw!
O, human love! thou spirit given,
On Earth, of all we hope in Heaven!
Which fall'st into the soul like rain
Upon the Siroc-wither'd plain,
And, failing in thy power to bless,
But leav'st the heart a wilderness!
Idea! which bindest life around
With music of so strange a sound
And beauty of so wild a birth—
Farewell! for I have won the Earth.
When Hope, the eagle that tower'd, could see
No cliff beyond him in the sky,
His pinions were bent droopingly—
And homeward turn'd his soften'd eye.
'Twas sunset: when the sun will part
There comes a sullenness of heart
To him who still would look upon
The glory of the summer sun.
That soul will hate the ev'ning mist
So often lovely, and will list
To the sound of the coming darkness (known
To those whose spirits harken) as one
Who, in a dream of night, would fly
But cannot from a danger nigh.
What tho' the moon—the white moon
Shed all the splendor of her noon,
Her smile is chilly—and her beam,
In that time of dreariness, will seem
(So like you gather in your breath)
A portrait taken after death.
And boyhood is a summer sun
Whose waning is the dreariest one—
For all we live to know is known
And all we seek to keep hath flown—
Let life, then, as the day-flower, fall
With the noon-day beauty—which is all.
I reach'd my home—my home no more—
For all had flown who made it so.
I pass'd from out its mossy door,
And, tho' my tread was soft and low,
A voice came from the threshold stone
Of one whom I had earlier known—
O, I defy thee, Hell, to show
On beds of fire that burn below,
An humbler heart—a deeper wo.
Father, I firmly do believe—
I know—for Death who comes for me
From regions of the blest afar,
Where there is nothing to deceive,
Hath left his iron gate ajar,
And rays of truth you cannot see
Are flashing thro' Eternity—
I do believe that Eblis hath
A snare in every human path—
Else how, when in the holy grove
I wandered of the idol, Love,
Who daily scents his snowy wings
With incense of burnt offerings
From the most unpolluted things,
Whose pleasant bowers are yet so riven
Above with trellic'd rays from Heaven
No mote may shun—no tiniest fly—
The light'ning of his eagle eye—
How was it that Ambition crept,
Unseen, amid the revels there,
Till growing bold, he laughed and leapt
In the tangles of Love's very hair?
Эдгар Аллан По
ТАМЕРЛАН.
Поверь любезный мой отец,
В предсмертный этот судный час.
Под сводом золотых небес,
Земля она не примет нас.
Огонь-огня сильней бывает,
Мечта нас носит на руках,
Давно закрыты своды рая,
И ад нам не внушает страх.
Хотя гудят его меха.
Агония живет в мечтах,
Я понимаю, что не без греха.
Лишь дураку неведом страх.
Узнай секрет и твердость духа,
Упрячь подальше гнусный стыд.
Не распускай напрасных слухов,
Будь выше всяческих обид.
И славу ту, что еще с детства,
В наследство с троном получил.
Используй смело словно средство ,
Что тебе даст душевных сил.
Все боли сердца превозмочь,
И расцвести как сад весною.
Прогнать все муки Ада прочь,
Чтоб мчались смерти стороною.
Верь, не всегда таким я был,
И лихорадка нет, не била.
Венец на голове носил,
Была во мне и стать и сила.
Но Цезарю достался Рим,
А я довольствовался малым.
Но склад ума непобедим,
И мощь моя вселенской стала.
Я рос на склонах гор крутых,
Таглей, купал меня туманом.
И в детских волосах моих,
Росинки в танце окаянном,
Под грохот грома и дождя,
Могучим делали меня.
Ночами в страхе я не спал,
И молнии как вспышки Ада.
Я мутным взором замечал,
Небесной битвы канонаду...
А ветер, словно в трубы выл,
И облака он рвал на части.
И этот бой небесный был,
Похож на разделенье власти.
И я, ребенок понимал,
В природе бой за власть идет,
Мой крик отчаянно прорвал,
Как гром испугом небосвод.
Одно я в этот миг познал,
Что я в душе героем стал.
И ветра громогласный вой,
Меня он больше не пугал.
Я откровенно рвался в бой,
Народ мне лавры возлагал.
И от тщеславья слеп я был,
Себя на троне гордо видел.
Рабов безжалостно я бил,
Врагов жестоко ненавидел.
Дождь отрезвил меня и вот,
Я понял, слава сильных ждет.
С минуты этой раковой,
Во мне проснулась тяга к власти.
Её достичь ценой любой,
Я стал тираном в одночасье.
А люди думали вокруг,
Что это мой инстинкт врожденный.
Но молодость она недуг,
И женской силой покоренный.
Имел я слабость перед ней,
Зазнобой милою своей.
Пред ней речей не находил,
И становился я ягненком.
Её фантазии любил,
В душе же был как на иголках.
Не с ней же меряться мне силой,
Её пленила красота.
Она была до боли милой,
А страсть пьянила как мечта.
Но непрочитанною книгой,
Нераспечатанным письмом.
Она со мной играла в игры,
Сжигала взглядом как огнем.
Была она любви достойна,
И я к ней страстью воспылал.
Тянулся к ней, увы, невольно
Но молод был, не понимал,
Что взять её нельзя напором,
Она как ангел воплоти.
Но почему-то очень скоро
Огонь обжог меня:- Прости!
И вот уже смятенья нет,
Её любовь мне яркий свет.
Я для неё опорой стал,
Щитом, что защищает душу.
А взгляд ее, меня ласкал,
Её я словно песню слушал.
И отражались небеса,
В её глазах лучисто синих.
Любви невинная краса,
Мы с нею справиться не в силах.
Сердца стучали в унисон,
Но молодость она пугала.
Не знали мы любви закон,
И постигали все сначала.
Мне помнится девичий стан,
Упругость молодого тела.
Пурпуром налиты уста,
Но первый поцелуй несмелый.
Осуществить не удалось,
Отсюда ненависть и злость.
Обидеть я её боялся,
Её причуд не понимал.
В душе и сердце спор рождался,
Как поступить, увы, не знал.
Да, жил я этою любовью,
С мечтой и радостью в груди.
Порою ей не прекословил,
Не зная, что ждет впереди.
И в этой безграничной шири,
Её я имя повторял.
Нет, не в придуманном жил мире,
Меня любовью окрылял.
Её красивый нежный лик,
Её черты, как солнца лучик.
Юнец как глуп ты в этот миг,
Лишь время многому научит.
Честолюбив я был без меры,
И только к старости прозрел.
Что все ненужные манеры,
В тот миг я видимо имел.
Мечты мои летели крахом,
Себя властителем считал.
Любовь свою с таким размахом,
На плаху времени кидал.
Двойная власть во мне кипела,
Краса пьянила разум мой.
Ей обладать хотел всецело,
Но что-то говорило, стой.
Однажды мы поднялись в горы,
Красою их, любуясь там.
Отнюдь мы не вели с ней споры,
Всецело отдались мечтам.
Я ей твердил о силе власти,
Что стать правителем хочу.
В моей душе кипели страсти,
Тебя поверь, озолочу.
Родная, ты достойна трона,
Лучились гордостью глаза,
Украсит голову корона,
Но почему блестит слеза.
Румянцем щеки заалели,
Чего так испугалась ты.
Поверь, добьюсь я этой цели,
И воплощу я в жизнь мечты.
Но это обольщеньем было,
И призрачны, мечты, увы.
И власти я, венец не в силах,
Сорвать с поверженной главы.
Он был в моем воображении,
В моих не сбывшихся мечтах .
Не признавал я пораженья,
И жаждал властной силы взмах.
Но только это звук пустой,
И молодости фарс простой.
Но ты взгляни на Самарканд,
Ведь он сегодня царь земли.
Лучится этой властью взгляд,
Рукой своей ты власть бери.
Чтоб этой славой дней былых,
К нему склонились сотни стран.
И разрешал все судьбы их,
Один правитель-Тамерлан.
Ему подвластны все миры,
Он правит, наслаждаясь властью.
Ему наложницы, дары,
Разбойник, рвущий мир на части.
Но кто поспорит в схватке с ним,
Ведь он пока не победим.
Но лишь любовь, бальзамом в душу,
Течет и раны заживляет.
Как будто дождь, пришедший в сушу,
Она, нам души окрыляет.
Мечта пылает как пожар,
И падают к ногам святыни.
Её используй словно дар,
И миром правишь ты отныне.
Его любовью покорил,
И двери он тебе открыл.
Орлом, парящим над вершиной,
Ты понял, дальше нет пути.
Мечты, конечно же, вершимы,
И можно в этот миг спасти.
Все-то во, что так свято верил,
К чему стремился ты душой,
Что посчитал уже потерей,
Но ниточку опять нашел.
Так наслаждайся до конца,
Забудь обиды и обманы.
Ты перерос уже юнца,
Того, что был рожден туманом.
Поверь, что сладостна она,
Та песнь души, твоей влюбленной,
Она как музыка слышна,
Её наслаждайся упоенно.
И от кошмара жизни сложной,
Сбежать, пожалуй, не возможно.
Смотри, уже взошла луна,
Все заливает белым светом.
Она мертвенно холодна,
Теней как днем прекрасных нету.
Все тихо замерло вокруг,
Пред ней трепещет юность тихо.
Но ты не бойся милый друг.
Ты мудр и стар, отыщешь выход.
Как горестен порой закат,
И нет вопросов без ответа.
Мечтам ты вновь по-детски рад,
Но вянет ведь цветок без лета.
Так воротись скорей домой,
Там ждет тебя соперник твой.
И вот я возвращаюсь в дом,
И открываю тихо двери.
Но как-то тихо пусто в нем,
Года мои, мои потери.
Там слышу голос я знакомый,
Не узнаю его старик.
Отчаяньем и страхом скован,
Чужой мертвенно бледный лик.
Такой в аду наверно ночью,
Без пламени не сыщешь точно.
Так это видно смерть за мной,
Идет и с нею мне не сладить.
Меня наверно в мир иной,
Она зовет забавы ради.
Раскрыла двери она в ад,
Иблес её ко мне направил.
Мне нет пути уже назад,
И ничего мне не исправить.
Любви прощальной светел взгляд,
Но тщетны, видимо молитвы.
И миры нежный аромат,
Мне в душу вновь летит открыто.
Нет, от любви мне не уйти,
И блеск её прощальным светом,
Вновь освещает мне пути.
И точно в сердце болью метит.
Как мог, скажи так оступиться,
И ядом души отравить.
В мечтах тираном воплотиться,
И с этими мечтами жить.
Я утопил мечты в крови,
Сгубив гордыней страсть любви.
Мой вольный перевод.
Edgar Allan Poe
TAMERLANE.
KIND solace in a dying hour!
Such, father, is not (now) my theme—
I will not madly deem that power
Of Earth may shrive me of the sin
Unearthly pride hath revell'd in—
I have no time to dote or dream:
You call it hope—that fire of fire!
It is but agony of desire:
If I can hope—Oh God! I can—
Its fount is holier—more divine—
I would not call thee fool, old man,
But such is not a gift of thine.
Know thou the secret of a spirit
Bow'd from its wild pride into shame.
O yearning heart! I did inherit
Thy withering portion with the fame,
The searing glory which hath shone
Amid the Jewels of my throne,
Halo of Hell! and with a pain
Not Hell shall make me fear again—
O craving heart, for the lost flowers
And sunshine of my summer hours!
The undying voice of that dead time,
With its interminable chime,
Rings, in the spirit of a spell,
Upon thy emptiness—a knell.
I have not always been as now:
The fever'd diadem on my brow
I claim'd and won usurpingly—
Hath not the same fierce heirdom given
Rome to the C;sar—this to me?
The heritage of a kingly mind,
And a proud spirit which hath striven
Triumphantly with human kind.
On mountain soil I first drew life:
The mists of the Taglay have shed
Nightly their dews upon my head,
And, I believe, the winged strife
And tumult of the headlong air
Have nestled in my very hair.
So late from Heaven—that dew—it fell
('Mid dreams of an unholy night)
Upon me with the touch of Hell,
While the red flashing of the light
From clouds that hung, like banners, o'er,
Appeared to my half-closing eye
The pageantry of monarchy,
And the deep trumpet-thunder's roar
Came hurriedly upon me, telling
Of human battle, where my voice,
My own voice, silly child!—was swelling
(O! how my spirit would rejoice,
And leap within me at the cry)
The battle-cry of Victory!
The rain came down upon my head
Unshelter'd—and the heavy wind
Rendered me mad and deaf and blind.
It was but man, I thought, who shed
Laurels upon me: and the rush—
The torrent of the chilly air
Gurgled within my ear the crush
Of empires—with the captive's prayer—
The hum of suitors—and the tone
Of flattery 'round a sovereign's throne.
My passions, from that hapless hour,
Usurp'd a tyranny which men
Have deem'd, since I have reach'd to power,
My innate nature—be it so:
But, father, there liv'd one who, then,
Then—in my boyhood—when their fire
Burn'd with a still intenser glow
(For passion must, with youth, expire)
E'en then who knew this iron heart
In woman's weakness had a part.
I have no words—alas!—to tell
The loveliness of loving well!
Nor would I now attempt to trace
The more than beauty of a face
Whose lineaments, upon my mind,
Are—shadows on th' unstable wind:
Thus I remember having dwelt
Some page of early lore upon,
With loitering eye, till I have felt
The letters—with their meaning—melt
To fantasies—with none.
O, she was worthy of all love!
Love—as in infancy was mine—
'Twas such as angel minds above
Might envy; her young heart the shrine
On which my every hope and thought
Were incense—then a goodly gift,
For they were childish and upright—
Pure—as her young example taught:
Why did I leave it, and, adrift,
Trust to the fire within, for light?
We grew in age—and love—together—
Roaming the forest, and the wild;
My breast her shield in wintry weather—
And, when the friendly sunshine smil'd,
And she would mark the opening skies,
I saw no Heaven—but in her eyes.
Young Love's first lesson is—the heart:
For 'mid that sunshine, and those smiles,
When, from our little cares apart,
And laughing at her girlish wiles,
I'd throw me on her throbbing breast,
And pour my spirit out in tears—
There was no need to speak the rest—
No need to quiet any fears
Of her—who ask'd no reason why,
But turn'd on me her quiet eye!
Yet more than worthy of the love
My spirit struggled with, and strove,
When, on the mountain peak, alone,
Ambition lent it a new tone—
I had no being—but in thee:
The world, and all it did contain
In the earth—the air—the sea—
Its joy—its little lot of pain
That was new pleasure—the ideal,
Dim, vanities of dreams by night—
And dimmer nothings which were real—
(Shadows—and a more shadowy light!)
Parted upon their misty wings,
And, so, confusedly, became
Thine image and—a name—a name!
Two separate—yet most intimate things.
I was ambitious—have you known
The passion, father? You have not:
A cottager, I mark'd a throne
Of half the world as all my own,
And murmur'd at such lowly lot—
But, just like any other dream,
Upon the vapor of the dew
My own had past, did not the beam
Of beauty which did while it thro'
The minute—the hour—the day—oppress
My mind with double loveliness.
We walk'd together on the crown
Of a high mountain which look'd down
Afar from its proud natural towers
Of rock and forest, on the hills—
The dwindled hills! begirt with bowers
And shouting with a thousand rills.
I spoke to her of power and pride,
But mystically—in such guise
That she might deem it nought beside
The moment's converse; in her eyes
I read, perhaps too carelessly—
A mingled feeling with my own—
The flush on her bright cheek, to me
Seem'd to become a queenly throne
Too well that I should let it be
Light in the wilderness alone.
I wrapp'd myself in grandeur then
And donn'd a visionary crown—
Yet it was not that Fantasy
Had thrown her mantle over me—
But that, among the rabble—men,
Lion ambition is chain'd down—
And crouches to a keeper's hand—
Not so in deserts where the grand—
The wild—the terrible conspire
With their own breath to fan his fire.
Look 'round thee now on Samarcand!—
Is she not queen of Earth? her pride
Above all cities? in her hand
Their destinies? in all beside
Of glory which the world hath known
Stands she not nobly and alone?
Falling—her veriest stepping-stone
Shall form the pedestal of a throne—
And who her sovereign? Timour—he
Whom the astonished people saw
Striding o'er empires haughtily
A diadem'd outlaw!
O, human love! thou spirit given,
On Earth, of all we hope in Heaven!
Which fall'st into the soul like rain
Upon the Siroc-wither'd plain,
And, failing in thy power to bless,
But leav'st the heart a wilderness!
Idea! which bindest life around
With music of so strange a sound
And beauty of so wild a birth—
Farewell! for I have won the Earth.
When Hope, the eagle that tower'd, could see
No cliff beyond him in the sky,
His pinions were bent droopingly—
And homeward turn'd his soften'd eye.
'Twas sunset: when the sun will part
There comes a sullenness of heart
To him who still would look upon
The glory of the summer sun.
That soul will hate the ev'ning mist
So often lovely, and will list
To the sound of the coming darkness (known
To those whose spirits harken) as one
Who, in a dream of night, would fly
But cannot from a danger nigh.
What tho' the moon—the white moon
Shed all the splendor of her noon,
Her smile is chilly—and her beam,
In that time of dreariness, will seem
(So like you gather in your breath)
A portrait taken after death.
And boyhood is a summer sun
Whose waning is the dreariest one—
For all we live to know is known
And all we seek to keep hath flown—
Let life, then, as the day-flower, fall
With the noon-day beauty—which is all.
I reach'd my home—my home no more—
For all had flown who made it so.
I pass'd from out its mossy door,
And, tho' my tread was soft and low,
A voice came from the threshold stone
Of one whom I had earlier known—
O, I defy thee, Hell, to show
On beds of fire that burn below,
An humbler heart—a deeper wo.
Father, I firmly do believe—
I know—for Death who comes for me
From regions of the blest afar,
Where there is nothing to deceive,
Hath left his iron gate ajar,
And rays of truth you cannot see
Are flashing thro' Eternity—
I do believe that Eblis hath
A snare in every human path—
Else how, when in the holy grove
I wandered of the idol, Love,
Who daily scents his snowy wings
With incense of burnt offerings
From the most unpolluted things,
Whose pleasant bowers are yet so riven
Above with trellic'd rays from Heaven
No mote may shun—no tiniest fly—
The light'ning of his eagle eye—
How was it that Ambition crept,
Unseen, amid the revels there,
Till growing bold, he laughed and leapt
In the tangles of Love's very hair?
Эдгар Аллан По
ТАМЕРЛАН.
Поверь любезный мой отец,
В предсмертный этот судный час.
Под сводом золотых небес,
Земля она не примет нас.
Огонь-огня сильней бывает,
Мечта нас носит на руках,
Давно закрыты своды рая,
И ад нам не внушает страх.
Хотя гудят его меха.
Агония живет в мечтах,
Я понимаю, что не без греха.
Лишь дураку неведом страх.
Узнай секрет и твердость духа,
Упрячь подальше гнусный стыд.
Не распускай напрасных слухов,
Будь выше всяческих обид.
И славу ту, что еще с детства,
В наследство с троном получил.
Используй смело словно средство ,
Что тебе даст душевных сил.
Все боли сердца превозмочь,
И расцвести как сад весною.
Прогнать все муки Ада прочь,
Чтоб мчались смерти стороною.
Верь, не всегда таким я был,
И лихорадка нет, не била.
Венец на голове носил,
Была во мне и стать и сила.
Но Цезарю достался Рим,
А я довольствовался малым.
Но склад ума непобедим,
И мощь моя вселенской стала.
Я рос на склонах гор крутых,
Таглей, купал меня туманом.
И в детских волосах моих,
Росинки в танце окаянном,
Под грохот грома и дождя,
Могучим делали меня.
Ночами в страхе я не спал,
И молнии как вспышки Ада.
Я мутным взором замечал,
Небесной битвы канонаду...
А ветер, словно в трубы выл,
И облака он рвал на части.
И этот бой небесный был,
Похож на разделенье власти.
И я, ребенок понимал,
В природе бой за власть идет,
Мой крик отчаянно прорвал,
Как гром испугом небосвод.
Одно я в этот миг познал,
Что я в душе героем стал.
И ветра громогласный вой,
Меня он больше не пугал.
Я откровенно рвался в бой,
Народ мне лавры возлагал.
И от тщеславья слеп я был,
Себя на троне гордо видел.
Рабов безжалостно я бил,
Врагов жестоко ненавидел.
Дождь отрезвил меня и вот,
Я понял, слава сильных ждет.
С минуты этой раковой,
Во мне проснулась тяга к власти.
Её достичь ценой любой,
Я стал тираном в одночасье.
А люди думали вокруг,
Что это мой инстинкт врожденный.
Но молодость она недуг,
И женской силой покоренный.
Имел я слабость перед ней,
Зазнобой милою своей.
Пред ней речей не находил,
И становился я ягненком.
Её фантазии любил,
В душе же был как на иголках.
Не с ней же меряться мне силой,
Её пленила красота.
Она была до боли милой,
А страсть пьянила как мечта.
Но непрочитанною книгой,
Нераспечатанным письмом.
Она со мной играла в игры,
Сжигала взглядом как огнем.
Была она любви достойна,
И я к ней страстью воспылал.
Тянулся к ней, увы, невольно
Но молод был, не понимал,
Что взять её нельзя напором,
Она как ангел воплоти.
Но почему-то очень скоро
Огонь обжог меня:- Прости!
И вот уже смятенья нет,
Её любовь мне яркий свет.
Я для неё опорой стал,
Щитом, что защищает душу.
А взгляд ее, меня ласкал,
Её я словно песню слушал.
И отражались небеса,
В её глазах лучисто синих.
Любви невинная краса,
Мы с нею справиться не в силах.
Сердца стучали в унисон,
Но молодость она пугала.
Не знали мы любви закон,
И постигали все сначала.
Мне помнится девичий стан,
Упругость молодого тела.
Пурпуром налиты уста,
Но первый поцелуй несмелый.
Осуществить не удалось,
Отсюда ненависть и злость.
Обидеть я её боялся,
Её причуд не понимал.
В душе и сердце спор рождался,
Как поступить, увы, не знал.
Да, жил я этою любовью,
С мечтой и радостью в груди.
Порою ей не прекословил,
Не зная, что ждет впереди.
И в этой безграничной шири,
Её я имя повторял.
Нет, не в придуманном жил мире,
Меня любовью окрылял.
Её красивый нежный лик,
Её черты, как солнца лучик.
Юнец как глуп ты в этот миг,
Лишь время многому научит.
Честолюбив я был без меры,
И только к старости прозрел.
Что все ненужные манеры,
В тот миг я видимо имел.
Мечты мои летели крахом,
Себя властителем считал.
Любовь свою с таким размахом,
На плаху времени кидал.
Двойная власть во мне кипела,
Краса пьянила разум мой.
Ей обладать хотел всецело,
Но что-то говорило, стой.
Однажды мы поднялись в горы,
Красою их, любуясь там.
Отнюдь мы не вели с ней споры,
Всецело отдались мечтам.
Я ей твердил о силе власти,
Что стать правителем хочу.
В моей душе кипели страсти,
Тебя поверь, озолочу.
Родная, ты достойна трона,
Лучились гордостью глаза,
Украсит голову корона,
Но почему блестит слеза.
Румянцем щеки заалели,
Чего так испугалась ты.
Поверь, добьюсь я этой цели,
И воплощу я в жизнь мечты.
Но это обольщеньем было,
И призрачны, мечты, увы.
И власти я, венец не в силах,
Сорвать с поверженной главы.
Он был в моем воображении,
В моих не сбывшихся мечтах .
Не признавал я пораженья,
И жаждал властной силы взмах.
Но только это звук пустой,
И молодости фарс простой.
Но ты взгляни на Самарканд,
Ведь он сегодня царь земли.
Лучится этой властью взгляд,
Рукой своей ты власть бери.
Чтоб этой славой дней былых,
К нему склонились сотни стран.
И разрешал все судьбы их,
Один правитель-Тамерлан.
Ему подвластны все миры,
Он правит, наслаждаясь властью.
Ему наложницы, дары,
Разбойник, рвущий мир на части.
Но кто поспорит в схватке с ним,
Ведь он пока не победим.
Но лишь любовь, бальзамом в душу,
Течет и раны заживляет.
Как будто дождь, пришедший в сушу,
Она, нам души окрыляет.
Мечта пылает как пожар,
И падают к ногам святыни.
Её используй словно дар,
И миром правишь ты отныне.
Его любовью покорил,
И двери он тебе открыл.
Орлом, парящим над вершиной,
Ты понял, дальше нет пути.
Мечты, конечно же, вершимы,
И можно в этот миг спасти.
Все-то во, что так свято верил,
К чему стремился ты душой,
Что посчитал уже потерей,
Но ниточку опять нашел.
Так наслаждайся до конца,
Забудь обиды и обманы.
Ты перерос уже юнца,
Того, что был рожден туманом.
Поверь, что сладостна она,
Та песнь души, твоей влюбленной,
Она как музыка слышна,
Её наслаждайся упоенно.
И от кошмара жизни сложной,
Сбежать, пожалуй, не возможно.
Смотри, уже взошла луна,
Все заливает белым светом.
Она мертвенно холодна,
Теней как днем прекрасных нету.
Все тихо замерло вокруг,
Пред ней трепещет юность тихо.
Но ты не бойся милый друг.
Ты мудр и стар, отыщешь выход.
Как горестен порой закат,
И нет вопросов без ответа.
Мечтам ты вновь по-детски рад,
Но вянет ведь цветок без лета.
Так воротись скорей домой,
Там ждет тебя соперник твой.
И вот я возвращаюсь в дом,
И открываю тихо двери.
Но как-то тихо пусто в нем,
Года мои, мои потери.
Там слышу голос я знакомый,
Не узнаю его старик.
Отчаяньем и страхом скован,
Чужой мертвенно бледный лик.
Такой в аду наверно ночью,
Без пламени не сыщешь точно.
Так это видно смерть за мной,
Идет и с нею мне не сладить.
Меня наверно в мир иной,
Она зовет забавы ради.
Раскрыла двери она в ад,
Иблес её ко мне направил.
Мне нет пути уже назад,
И ничего мне не исправить.
Любви прощальной светел взгляд,
Но тщетны, видимо молитвы.
И миры нежный аромат,
Мне в душу вновь летит открыто.
Нет, от любви мне не уйти,
И блеск её прощальным светом,
Вновь освещает мне пути.
И точно в сердце болью метит.
Как мог, скажи так оступиться,
И ядом души отравить.
В мечтах тираном воплотиться,
И с этими мечтами жить.
Я утопил мечты в крови,
Сгубив гордыней страсть любви.
Метки:
